Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1
Шрифт:
На всякий случай спросил я Льва Диаманта, проходившего мимо, когда я работал у тисков под навесом: знает ли профессора Тавгера?
– "Знаю, очень хорошо знаю", - хитро расплылся в улыбке Ленька, так здесь прозывается в просторечии доктор физики Лев Диамант, и прошел в столярку. Несколько минут выла пила, возвращается. Шутишь?, - "Нет же, серьезно, знаю, а зачем тебе?" - Хочу познакомиться. "Не стоит, - еще более залукавился прохиндейски, - Тавгер, как тебе сказать, человек не серьезный (увидев мое удивление), - интересный, но ..." и изобразил рукой нечто обозначающее ветреность и не заслуживающее внимание. Спустя час, уже в помещении, остановившись у токарного станка, на котором я работал, разговор продлился.
"Тавгер, он же из Новосибирска, - на сей раз посерьезнев, заговорил Ленька, - подал на выезд позднее меня на месяц, а разрешение
Еще что-то поведал Диамант, и все к тому, что вот не стало ученого, потерян человек и вроде не без того, что не пошел в Аршах делать науку с братьями, проскользнул-таки и этот мотив...
... Позавчера наконец-то выскочил из своего издательского водоворота Руди Портной. Отсыпается, отлеживается, после коньячка перешли на анисовую водочку, и идет, родимая. Только жена моя вдруг забеспокоилась, стала прятать бутылки, да напрасно, сейчас мы уже не те собутыльники, что были два года назад в Мевассерете, когда в тихие осенне-зимние вечера засиживались глубоко за полночь на кухоньке. Когда гасла потихоньку нервная взвинченность непонятности и неприкаянности первого года, и все шире и красочнее с каждой новой рюмочкой водки под названием "Прекрасная" (что имело особую притягательную силу, поскольку цена ее была девять с полтиной, включая стоимость посуды), так вот, с каждой новой рюмочкой все ярче мы рисовали друг другу картины недавней жизни с ее неповторимой дружбой, и еще более неповторимыми, исключительными обстоятельствами, в которых каждый из нас возникал во всей своей имперской значительности, в облачении таких высоких должностей, имен, ситуаций, полномочий, спецзаданий, придворных и светских связей, что совершенно естественно теперь на жалкой сохнутовской кухне предаваться было душевным излияниям и невинным возлияниям, черпая в том силу, чтобы завтра вновь быть сторожем при заокеанских богачах, что купили себе в центре Иерусалима дом за миллионы, и за мелочишку отнимали у нас большую часть ульпановских ночей.
... У нас все нормально, продолжаю тесать двуликие камни и писать "Плохие письма".
28 февраля 1978
Аршах
Дорогая Миля!
Скоро будет год, как мы в деревенской тишине. Жизнь нами так и не уяснилась, и едва ли это скоро произойдет. Отрадно одно: время было плодотворным. Собственно, я буквально бежал из Иерусалима, видя, как суета начинает сжирать изнутри, что планы творческие не продвигаются ни на шаг.
С камнями сложно, трудоемко, но невероятно интересно и приятно. Получается сильно, точно, в будущем буду представлять совместно с трактатом о скульптурной форме, который пишу одновременно, точнее, он сам пишется по ходу размышлений и наблюдений. У меня действительно есть свой язык, который всякому чуткому глазу и душе ясен, и я уже наблюдал и понимание, и изумление, которые не так-то просто вызвать словами даже родного языка. Все яснее, что устраивать выставку здесь не хочу, а возможности иные пока не вижу, но я работаю, и это полностью удовлетворяет. Я пытаюсь воздействовать на свое честолюбие, но пока оно только в работе. Жаль только, что, возможно, летом надо будет вернуться в Иерусалим: Сохнут гонит наш мошав в новый городок Кацрин, на плато Голан, это рядом, но исчезнет весь аромат, из-за которого мы здесь.
Передай, пожалуйста, Вите мои поздравления и пожелания на будущее, я страшно рад его успехам, а также то, что я решил воспользоваться его советом, и первая книга, видимо, так и будет называться "Плохие" письма из Израиля". Она уже почти готова. В ней портреты, биографии, сцены, всякие дурацкие рассуждения, наблюдения, всякая всячина, вплоть до искусства. Это второе мое направление, и всякую минуту, что свободен от камня (от рубки и размышлений), я штопаю на машинке.
4 апреля 1978
Аршах
Почти месяц, кажется, прошел с той субботы, когда я последний раз сидел за машинкой, - так захлестнули события.
В те самые минуты, когда я выруливал вдоль падающего Иордана машину Рудольфа Портного, отдыхавшего рядом, свершилась "кровавая суббота". Наш путь был пустынен, с наступлением темноты здесь не ездят: неуютно, мрачно. Проскочили первые и вторые ворота, которые, по рассказам, закрывают на ночь, миновали освещенный, но малолюдный Иерихон. Все более прибавляя газа, вырулили на прямую Мертвое море - Иерусалим, и под глухой рокот двигателя за полчаса одолели почти полукилометровую крутизну к Иерусалиму, уже сверкавшему на высоте. И опять не было машин. Восточный Иерусалим жил обычной вечерней жизнью: яркие лавочки и бензозаправки, крохотные кафе с неподвижно восседающими арабами. Вдруг на широкой развилке дорог перед поворотом к Старому городу - полицейский заслон, перед ним, - вереница машин.
Всю дорогу, сидя за рулем, почти три часа, это - сто восемьдесят километров трудной дороги, слушая неторопливые байки Руди, я невольно возвращался к впечатлениям его от моих работ...
9 апреля 1978
Продолжаю... За пять дней не нашел времени сесть за машинку: был прикован к камням, были гости из Хайфы и Иерусалима с кучей детей, но прежде всего были камни. Наконец-то вытесал "Рок-Покойная", казалось, законченный более месяца назад. "Рок", непрерывно видоизменяясь, был более податлив. Из состояния алчной жестокости, почти сатанинской агрессивности, он незаметно перешел к сострадательной мрачности без угрюмости. Он не пугает, как прежде, - настораживает, предупреждает, впрочем, без всякой надежды на успех, и потому чуть-чуть иронически сомкнуты его губы. В главном "Покойная" получилась сразу: она вся в себе, замкнута в свои глубины, ее открытые и незрячие глазницы говорили многое всем, только не мне. В них не было м о е й покойной. Уже начинал нервничать - дурной признак для художника, да тут непрестанная забота о следующем камне "Моисей-Христос". Все пытался увидеть Моисея наяву или во сне, но тьма-слепота поразила.
... И тогда я сделал то, что в прежней жизни советовал своим талантливым друзьям-художникам: поломал дурной режим. Вставал рано, бегал, разминался, часа два работал на своем скульптурном дворике до девяти, т.е. до начала рабочего дня. Благо светает уже рано, еще свежо, только море Галилейское еще в белесой дымке, и все оно как на ладошке с того места, где я бегаю. С каждым днем все более, все интенсивнее. После короткого душа - три шага, и я около камней. В одно такое утро на прошлой неделе вдруг с полной отчетливостью вспомнились впадины глаз. Через четверть часа я с радостью перевел дух. Даст Бог - поставлю там, где надлежит ему стоять, а пока он со мной: смотрит, и не смотрит, и "Рок", сращенный, неотделимый от нее, теперь тоже иной - страдающий.
В субботу вчера, уже счастливый тем, что впереди огромный свободный день, с утра поставил новый камень, хотя тут же топтались гости, и начал рубить топором. Я накануне увидел ракурс и пластический ритм Моисея в автопортрете Миши Брусиловского, репродукцию с которого прислал мне брат мой Исаак: серенькая фотография из газетки. Ракурс на три четверти. Упрямый, гневливый и сильный поворот головы вверх, нервная зоркость глаз. Разумеется, топором разом рубленый камень не мог принять, и не должен был быть подражанием автопортрета, важен был импульс, и он полностью себя оправдал. Так и сегодня мои друзья - мои наставники. Через час голова вырубилась - мощная и одухотворенная, дикая и гневливая, с упрямо открытым ртом: - Отпусти народ мой!
Я отверг прежние атрибуты Моисея. Знаменитый "Моисей" с рожками по недоразумению от неграмотно переведенного ивритского слова "карнаим", что может обозначать и рожки, и сияние. Разумеется, у Моисея было сияние над головой в определенные моменты, как о том и свидетельствует Ветхий Завет в книге "Исход". Ограничился я и вполне современной бородой, хотя это и супротив традиции. Затем мои гости вместе с семьей отправились в "Парк Ярден" раскинувшийся внизу, за нашим леском в излучинах поймы Верхнего Иордана, очень живописный, с множеством мостиков, полянок, с реконструкциями древних мельниц.