Лев Незнанский. Жизнь и думы. Книга 1
Шрифт:
Несколько счастливых часов я тюкал топором по камню, выявляя уже обнаруженное. Когда вернулась вся орава, первый этап, топорный, был закончен. Кривизна вогнутых поверхностей идет легко, как бы сама по себе, она уже не столь очевидно геометрична, как прежде, живее и выразительнее. Как правило, мои гости, впервые увидев двуликие камни, после того, как проходит не столько удивление, сколь обескураженность, не то, чтобы от самих работ, сколь от того, что со стороны не очень уж привычно меня самого видеть в новом качестве (мало кому очевидна внутренняя логичность), начинают полушутливо прогнозировать, как скоро и в каком количестве начнет литься золотой дождь. Бывает и редкий гость, взволнованный и радостный.
10 апреля
Скверно
Стал ладить второй камень к "Моисею", прижал большой струбциной, чтобы понять вторую сторону с "Христом", - не получилось, не увидел пространства. Снял "Моисея", оставил на станке только один, нетронутый камень, так и не рискнув пробить рисунок, хотя вижу своего Учителя, его дрожащее, тонкое лицо...
Помните, как от Марка сказано: Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам Своим: посидите здесь, пока Я помолюсь. И взял с собою Петра, Иакова и Иоанна; И начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа моя скорбит смертельно; побудьте здесь, и бодрствуйте. И отошед немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; И говорил: Авва Отче! Все возможно Тебе: пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты...
И это Он, тот самый, кого традиция изображает смиренным, гармоничным утешителем, а ОН - чудовищно одинокий, просит: будьте рядом, не дрыхните, я в страхе смертельном. Он, такой всегда отрешенный "...и начал УЖАСАТЬСЯ И ТОСКОВАТЬ". А как отчаянно мучается от собственной слабости и противоречивости, ПРОНЕСИ! и рядом - ЧЕГО ТЫ... всего несколько строчек, и как не бывало сникшего настроения.
12 апреля 1978
Первый день пасхальных каникул и последняя декада нашего первого трехлетия - олимовского. Скоро мы - ватиким, ватики, т.е. старожилы. Кто-то точно уловил этот срок обживания. Позади страхи и смятение, неясность в приложении сил и знаний без языка, неопределенность материального положения.
К счастью, так случилось, что сегодня у нас свое место в жизни: интересная работа, свободное творчество; здоровые, веселые дети, доброжелательные люди здесь, и постоянно навещающие нас милейшие знакомые и родственники. С 30 марта мы - полноправные члены мошава, приняты были на общем собрании тайным голосованием единогласно. А поскольку закончился финансовый год, получили свою долю дохода - 22500 лир. Уже успели купить кухонный комбайн, пылесос, а главное - стереосистему, не говоря о куче всякого барахла детям и себе.
13 апреля
Вчера и сегодня, пока я рубил своего Учителя, сын все любопытничал: кто этот человек? Я отвечал: - Тот, кто сказал: душа Моя скорбит смертельно... И звали Его - Учитель. - Это что - фамилия? - Можно и так считать. Есть и такая, и даже весьма распространенная еврейская фамилия. Только случилось так, что люди с такой фамилией могут быть евреями, а тем, кто вошел в семью Учителя, закон запрещает быть евреем. Запрещать-то запрещает, только я сам знаю людей в высшем смысле безупречных, и разрешающих себе быть евреями...
Интерес сына был не случаен. Камень пошел сразу. Я работал топором, дивясь как чуду тому, что даже в самых общих чертах уже чувствительна была материя, совсем несхожая с той, из которой я только что вырубил "Моисея", словно структура камня преображается настолько, что сама начинает повелевать формой, в которую затем переходит камень, предопределяя логику пластики. И вот уже четыре дня работы над камнем позади. Лик, не в пример своему прообразу, оказался весьма своенравным...
22 апреля 1978
Пасха. Точнее, была вчера, совпав с нашим трехлетием, что и отметили двумя событиями: первой рыбалкой на Кинерете и вечерним столом с друзьями.
24 апреля 1978
Понедельник, утро. Грохочет гром, мигает свет, в темени грозовой хлещет ливень, и все это наполнено одним словом: Пасха! Потому что на Пасху непременно дождь. Последний Дождь! За Пасхой Господь благословляет людей утренней и вечерней росой, другой раз столь обильной, в ладонь толщиной, - дождя не надо... А сейчас дрожит наш караван, стучит и грохочет, весь во власти стихии... Еще вчера к вечеру пришел хамсин, и все вокруг исчезло, точнее, отгородилось стеной пыли. В Иерусалиме, помнится, это состояние пугало, словно предзнаменование конца света. Здесь же, над Галилейским морем, в сени гор Галилейских, а не тех, грозных, - Иудейских, ничто не может напугать. Уже отгрохотала гроза, и только мирно шелестит легкий дождик. Над Галилеей уже светло, только за моей спиной, над Голанами, иссиня-темно. Вот почему в это утро я за машинкой. Вот почему два последних камня стоят сейчас, словно в саванах, в белых полиэтиленах: "Моисей" и "Иисус". Теперь самая трудная пора. Два камня впервые надо соединить воедино, ведь все предыдущие пары рублены были из одного куска. Сложность та, что в самих камнях-блоках для стыковки осталось мало, точнее, почти не осталось переходного, нейтрального, вещества...
10 июня 1978
Вот и заработала машинка после более чем месячного антракта. Поначалу антракт начался по занятости камнями и сменившемуся режиму: похерились долгие вечера с телевизором и машинкой. Затем была череда хамсинов с невозможностью что-либо делать в караване. На воле, за караваном, да в тени эвкалиптов, еще возможно было тесать камни, но так себе, без азарта и озарений. Вот и результат: "Хмырь" - отвратная рожа, казенная морденция, без всяких симпатий, этакий пластический собрат чеховскому "человеку в футляре". Догадываюсь, что Антон Павлович писал своего Хмыря не в лучшую пору.
Но зато перед тем шли камни один за другим, одним махом, в два-три часа рубленые. Сразу же вслед отъехавшему Марку сработался "Диссидент", в котором впервые выявился новый элемент: конкретный портретный признак. Здесь это - характерное напряжение скул Алесандра Савича. Ни на йоту более. Сохраняется метафоричность образа, типажа, и одновременно возникает та узнаваемость, для взгляда пристального и образованного, без которой почти невозможно персонифицировать объект, тем более в скульптуре. Узнавание, как я понимаю, благоприятно для первичного контакта, следовательно, и взаимопонимания.
На следующий день вырубился "Никола" с весьма, поначалу, ощутимой улыбочкой президента Картера. Теперь она едва ощутима. Затем - "Пророк", с энергичным движением Овсея Гельмана, затем - "Мужик", в котором намешались и Лев Толстой, и Николай Чесноков, и Юрка Морозов. Вероятно, назову этот камень "Чеснок". Затем - "Эмигрант-Прямик", с намеком на Марка.
А сегодня, не выпуская топора, сработал отличный камень "Богоматерь Толгская" по мотивам известной Ярославской иконы. Впервые в отрицательной кривизне возник не драматический, а лирический, нежный образ. Это я сделал сам себе подарок к сегодняшнему своему дню рождения. А поскольку сегодня и день рождения моего брата Романа, то этот камень я посвящаю ему.
Дорогой брат! Вот стоит на моем скульптурном дворике, за тридевять земель от тебя, Богородица, и думает свою извечную думу об участи детей своих человеческих, о твоей же отныне прежде всего. И молится за всех нас, рассеянных по земле, дабы не были мы распяты ни крестом, ни пошлостью. Вот пришлю тебе фотографию, и ты поймешь, почему я сразу полюбил этот камень, словно и не сработанный руками, а возникший сам по себе, до того удивительно явление человеческого образа из камня!
Так я вернулся к "русскому циклу". В нем я вижу некоторые новые возможности, и все новые камни - вполне тому подтверждение. К "библейскому" вернусь не ранее, чем потребность в том перешибет мою родную русскую тему. Я знаю, это произойдет по вполне осязаемой причине, здесь все библейское изначала: Галилийское море, Галилейская земля, Галилейское небо. Для меня это не просто звуки волшебной силы. Десятки листов бумаги перевел я описаниями этих мест, правда, моему теперешнему другу, поэту Анри Волохонскому, это удается много лучше.