Лев Толстой

Чтобы идти по этой дороге не шатаясь, вставал зимой затемно, со звуком заводского гудка, делал гимнастику, умывался, одевался по-крестьянски, спускался во двор, привозил воду, колол дрова, убирал комнату, потом устраивался в прихожей и чистил обувь для всей семьи, утверждая, что такие занятия располагают к возвышенным размышлениям. Теперь он занимался еще и арамейским с раввином Минором, чтобы лучше понять Евангелие. Соня в отчаянии: «Левочка – увы! – направил все свои силы на изучение еврейского языка, ничего его больше не занимает и не интересует. Нет, видно, конец его литературной деятельности, а очень, очень жаль».

Бессознательно она понимала, что, работая над романом, муж становится ближе к ней, а теологические размышления, стремление к совершенству их только разделяют, к тому же она просто не в состоянии быть женой святого. В письме сестре, отправленном в это время, Соня отмечает, что муж очень спокоен, работает, пишет статьи, демонстрируя порой свое отвращение к городской жизни, в особенности жизни богатых. Для нее это мучительно, но ей известно, как трудно ему сдерживаться. По словам Сони, муж ее из тех, кто идет впереди, показывая путь толпе. Сама же она принадлежит этой толпе, и хотя видит свет, который несут с собой люди, похожие на Толстого, и признает, что это свет, не может идти быстрее толпы, с которой связана, – удерживает среда, привычки…

Лев Николаевич тогда же отмечал в дневнике: «Опять в Москве. Опять пережил муки душевные ужасные. Больше месяца, но не бесплодные… Только тогда то, что ты сделал, будет истинным добром, когда тебя не будет, чтобы портить его… Один сеет, другой жнет. Ты, человек, Лев Николаевич, не сожнешь… То, что прежде казалось мне жестоким, то, что мне не дано видеть плодов, теперь ясно, что не только не жестоко, но благо и разумно… Теперь же ясно: то, что ты делаешь, не видя награды, и делаешь любя, то наверно Божие…» [508]

508

Толстой Л. Н. Дневники, 22 декабря 1882 года.

И продолжает первого января 1883 года:

«…собственность, ограждаемая насилием – городовым с пистолетом, – это зло. Сделай ложку и ешь ею, но пока она другому не нужна. Это ясно… Мы живем, значит, мы умираем. Хорошо жить, значит, хорошо умирать. Новый год! Желаю себе и всем хорошо умереть».

Малейшее нездоровье или смерть близких или знакомых возвращали его к мысли о собственной кончине. Он был сильно обеспокоен известием о том, что во Франции тяжело заболел Тургенев: «Известия о вашей болезни, о которой мне рассказывал Григорович и про которую потом стали писать, ужасно огорчили меня, когда я поверил, что это серьезная болезнь. Я почувствовал, как я вас люблю. Я почувствовал, что если вы умрете прежде меня, мне будет очень больно…» [509]

509

Письмо И. С. Тургеневу, начало мая 1882 года.

Растроганный Тургенев отвечал, что, по словам докторов, у него болезнь легких, которую сам он опасной не считает (в действительности это был рак спинного мозга). Он продолжал интересоваться литературой и просил прислать ему «Исповедь» Толстого, прочтя которую, понял, что нет ничего более далекого от его собственных взглядов. А потому воздержался от письма автору и поделился с Григоровичем, что это «вещь замечательная по искренности, правдивости и силе убеждения. Но построена она вся на неверных посылах и, в конце концов, приводит к самому мрачному отрицанию всякой человеческой жизни… Это тоже своего рода нигилизм… И все-таки Толстой едва ли не самый замечательный человек современной России».

В начале 1883 года Тургеневу стало хуже, боли в спине были чудовищные. Он сильно похудел. В начале весны его перевезли в Буживаль, откуда он написал Толстому 27 июня:

«Милый и дорогой Лев Николаевич. Долго Вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, – и думать об этом нечего. Пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником, – и чтобы выразить Вам мою последнюю искреннюю просьбу. Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар Вам оттуда же, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на Вас подействует!!! Я же человек конченый – доктора даже не знают, как назвать мой недуг… Ни ходить, ни есть, ни спать – да что! Скучно даже повторять все это! Друг мой, великий писатель Русской земли – внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если Вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять Вас, Вашу жену, всех Ваших, не могу больше, устал».

Письмо это Лев Николаевич получил с большим опозданием – был в Самарской губернии. До этого ему пришлось ехать в Ясную, где сгорела деревня, и оказывать помощь крестьянам. По-прежнему не чувствуя в себе сил вести дела, 21 мая подписал документ, согласно которому управление имуществом переходило к Соне. Только после этого отбыл к милым его сердцу башкирам. В самарском поместье царило запустение, и разочарованный Толстой решил продать скотину, лошадей и сдать земли в аренду. Но присутствовать при любой купле-продаже отказывался, предпочитая разговоры с молоканами. Он навещал их в сопровождении Алексеева и Бибикова, которые нравились ему все меньше, и двух гостивших у них социалистов. Люди эти, замешанные в одном из политических процессов, отстаивали право на насилие и негодовали, что Толстой не поддерживал их точку зрения. Когда наконец уехали, почувствовал облегчение. Курс лечения кумысом продолжался, состояние Льва Николаевича улучшалось.

Но благотворные результаты действия кумыса вновь быстро рассеялись в легкомысленной и возбужденной атмосфере, которая царила в то лето в Ясной Поляне. Вернувшись домой в июле, Толстой страдал, все выводило его из себя. Он отказался возглавить дворянство Крапивенского уезда, чтобы его не смогли заподозрить в сотрудничестве с властями. Как-то ходил навещать умирающего мужика, а возвращаясь, услыхал, что Сережа играет «Венгерские танцы» Брамса. И взволнованно сказал: «Я его не упрекаю за это, но как странно: рядом с нами живут нищие люди, болеют и умирают, а мы этого не знаем и даже знать не хотим – играем веселую музыку». [510]

510

Толстой Л. Н. Очерки былого.

В другой раз, возобновив игру в «почтовый ящик», предложил к размышлению вопрос: почему слуги должны готовить, убирать, подавать, а господа есть, сорить, снова есть? И уточняет, что седьмого июля было убито тринадцать цыплят, восьмого – баран, десятого, одиннадцатого и двенадцатого – в дом принесли двадцать килограммов говядины, две курицы, семь цыплят и ягненка… Не забывает при этом и распорядок дня в Ясной Поляне: с 10 до 11 утра – кофе в доме, с 11 до 12 – чай на площадке для крокета, с полудня до часа – снова чай, с двух до трех – занятия, с трех до пяти – купание, с пяти до семи – обед, с семи до восьми – крокет и лодочная прогулка, с восьми до девяти – чай, с девяти до десяти – тоже, с десяти до одиннадцати – ужин, с одиннадцати и до десяти утра – сон.

Отдохновение Лев Николаевич находил, делая что-нибудь руками, помогая мужикам. Дети приносили ему в поле еду. Таня с радостью отмечала, что он посвежел, повеселел и как будто снова стал ближе. Толстой же признавался Русанову, что хочет, чтобы его куда-нибудь сослали или заперли где-нибудь. Стыд за материальное благополучие, желание «физического» подтверждения душевных страданий, зависть к тем, кому повезло быть несчастными, – вот чувства, которые переполняли его.

Второго сентября 1883 года Толстой узнал, что 22 августа в Буживале умер Тургенев. И пожалел, что не ответил на такое грустное и нежное его письмо. Конечно, желание Ивана Сергеевича, чтобы он возвратился к литературе, было абсурдным, но высказано было из лучших побуждений. Смерть Тургенева заставила Льва Николаевича по-другому взглянуть на него, вздыхать, плакать, перечитывая его вещи. «Сейчас читал тургеневское „Довольно“. Прочти, что за прелесть», – пишет он жене. Хотя восемнадцать лет назад презирал эту книгу, полную, по его словам, ложных страданий.

Тело Тургенева перевезли в Москву. На Северном вокзале Парижа прощальные речи произнесли Эдмон Абу и Эрнест Ренан. Московское общество любителей русской словесности решило провести 23 октября торжественное заседание, посвященное великому писателю. Толстой приглашен был и согласился выступить. Он пишет Тане, что в Москве страшное волнение и что в большой зале университета будет толпа народу.

Предстоящим событием обеспокоены были и представители органов правопорядка. Лев Николаевич уже некоторое время состоял под наблюдением полиции: секретные донесения сообщали о его посещении молокан, о том, что он внушает мужикам ложные и опасные идеи о всеобщем равенстве и что утверждает, будто православная Церковь искажает учение Христа. Двадцать восьмого сентября его вызвали в Крапивино в качестве присяжного, Толстой отказался принять участие в судебном заседании, заявив, что его религиозные убеждения не позволяют ему участвовать в процедуре наказания. На него наложен был штраф в двести рублей, но, покидая зал заседаний, он был горд собой. Восемнадцатого октября того же года граф Дмитрий Андреевич Толстой представил императору записку, в которой предлагал принять меры против деятельности Льва Николаевича, направленной на подрыв доверия русского народа в правосудие и православие. Царь не принял еще никакого решения, когда министр по делам печати сообщил министру внутренних дел о намерении писателя произнести речь на вечере памяти Тургенева. Подчеркивалось, что Толстой – безумец, от которого всего можно ожидать, и скандал может выйти огромный. Немедленно телеграммой московскому генерал-губернатору князю Долгорукому приказали согласовывать с ним все речи, которые должны были быть произнесены на готовящемся заседании. Долгорукий вызвал к себе президента «Общества любителей русской словесности» и посоветовал отложить заседание на неопределенный срок. Так, по «вине» Толстого, Тургенев лишен был посмертных торжеств в его честь. Над их дружбой всегда тяготело какое-то невезение.