Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

— Они хотели, — выговорил Иахин–Воаз. — Я хотел. Два хотения. Не одно. Нет. Два.

Лев тихонько подползал к нему, не отрывая горящих зеленых глаз от его лица.

— Как звучит не–хотение, владыка мой Лев?

Лев встал на лапы и заревел. Звук заполнил всю улицу, подобно паводку, реке звука, окрашенного в львиный цвет. Из своего времени, с выжженных равнин, и ловушки, и падения в нее, и кусочка синего неба высоко над головой, из своей смерти на копьях, на сухом ветру, дующем по направлению к вращающимся темнотам и огням, к утреннему свету над городом и над рекой с ее мостами, лев посылал свой рев.

Иахин–Воаз плыл по реке этого звука, шел по долине его и дошел до льва и его глаз, янтарных в утреннем свете.

— Лев, — произнес он. — Брат Лев! Лев Воаз–Иахинов, священный гнев сына моего и золотая его ярость! Но ты больше этого. Ты — мой и моего утраченного сына, и ты — моего отца и меня, утраченного для него навеки. Ты — всех нас, Лев. — Он подошел слишком близко, вперед метнулась тяжкая когтистая лапа и ударила его по бедру. Он отлетел вправо, где находилась телефонная будка, и моментально оказался внутри нее, лихорадочно запирая дверь и ожидая звона стекла, тяжелой лапы с ее когтями и раскрытых челюстей смерти. Он потерял сознание.

Когда разум вернулся к Иахин–Воазу, светило солнце. Его левая рука страшно болела. Пропитанный кровью рукав висел на одних нитях, рука была в крови, пол будки был весь залит ею. Кровь все еще текла из длинных глубоких царапин, оставленных львиными когтями. Попало и его часам: разбитые, они застыли на половине шестого.

Он открыл дверь. Лев исчез. На улице было еще мало народа, автобусная остановка была пуста. Должно быть, еще раннее утро, думал он, ковыляя к дому и оставляя за собой капельки крови.

Он хотел сказать льву о колесе и только теперь осознал, что у него совсем выскочило это из головы.

16

Вечер застал Воаз–Иахина на дороге. В том городке, где он останавливался последний раз, ему удалось заработать немного денег: он спел под гитару, купил немного хлеба с сыром и поспал на площади. Можно идти и ночью, решил он, сидя на скамье и глядя на звезды.

Сейчас он утомился, к тому же сумерки казались длиннее, чем ночь. Вечно — дорога, говорили сумерки. Вечно угасает день. Мимо по вечерней дороге, под темнеющим небом, проносились огни машин, и от их вида горло Воаз–Иахина сдавливало. Вспоминался ему дом, где он спал каждую ночь, отец с матерью.

Рядом притормозил старый потрепанный фургон, от которого несло запахами солярки и фермы. За рулем был молодой мужчина с грубым небритым лицом, косоглазый. Он высунулся из окна, оглядел футляр от гитары, Воаз–Иахина, прочистил горло и осведомился:

— Знаешь какие-нибудь старые песни?

— Какие именно? — спросил Воаз–Иахин.

– - «Колодец», например? — сказал фермер и фальшиво напел мотив. — Там еще о девчонке, который ждет своего хахаля у колодца, а тот не приходит. Старуха на площади ее спрашивает, сколько раз удастся ей наполнить свой кувшин, и девчонка улыбается и отвечает, что он не наполнится до той поры, пока она не увидит улыбку милого…

— Я знаю ее, — подхватил Воаз–Иахин и запел припев:

Глаза, как маслины,

Черней не найдешь.

Сладки поцелуи.

Сладка его ложь.

Глубок тот колодец,

И дна не видать.

Кто поцелуй подарит завтра,

Никто не может знать.

^[1]

— Точно, — обрадованно подтвердил фермер. — А «Апельсиновую рощу» знаешь?

— Да, и ее.

— Ты куда едешь? — спросил фермер.

— В порт.

— Я тебя туда в другой день отвезу. Хочешь деньжонок подзаработать? А потом я тебя подброшу.

— А что я должен делать? — спросил Воаз–Иахин.

— Поиграешь для моего отца, — объяснил фермер. — Споешь ему. Он кончается.

Он открыл дверь, Воаз–Иахин сел, и они тронулись.

— Его трактор переехал, разворотил всего, — сказал фермер. — Он-то, видать, остановился на уклоне, забыл воткнуть ручник и зашел проверить зацеп у бороны, а трактор возьми и покатись на него. Всего подавил. Колесо прямо по нему прокатилось, половину ребер переломало, легкое разорвано. Он пролежал очень долго с внутренним кровотечением, пока не надумали его искать. Сам виноват, черт его подери, — продолжал он. — Никогда не знаешь, что он еще выкинет. Ну и ладно. Так оно и вышло. Пускай послушает песни, что певал Бенджамин, а потом помрет, и все закончится. Сейчас-то он говорить не может, видишь ли. Он и дышит-то еле–еле. Правая рука вообще не движется. А левой рукой, одним пальцем, пишет на столе имя — Бенджамин. Ну уж Бенджамина я предъявить ему не смогу. Вот я и решил, что пусть хоть песни послушает. Может, он разницы и не почует. Сукин сын. — Он стал всхлипывать.

Мой второй плачущий водитель, подумал Воаз–Иахин.

— А кто этот Бенджамин? — спросил он.

— Мой брат, — ответил фермер. — Десять лет назад ушел из дома. Ему было шестнадцать тогда. С тех пор ни слуху, ни духу.

Он свернул на ухабистую грунтовую дорогу. Свет фар скакал по камням, по яминам, в окна врывался стрекот сверчков. По обеим сторонам были пастбища, дорогу усеивали коровьи лепешки, в воздухе стоял коровий дух. Жидкую травку, бледную в свете фар, похоже, вытаптывали и выщипывали последовательно и планомерно.

Тряска не прекратилась до тех пор, пока впереди не показались освещенные окна. Фургон въехал в раскрытые ворота и остановился рядом с сараем, крытым ржавым металлом. Позади него был хлев, сбоку — дом. Дом был угловатый и неприглядный, сложенный из цементных блоков, с черепичной крышей. В освещенном дверном проеме чернела грузная женская фигура.

— Не помер еще? — спросил у нее фермер.

— Ничего не помер, — отвечала женщина. — Он всю жизнь помирает, да все никак не помрет. А сейчас должен расстараться только оттого, что его переехал какой-то трактор? А это кто? По–твоему, сейчас самое время притащить с собой дружков поужинать или ты решил открыть молодежную гостиницу?

— Я подумал, что недурно было бы ему послушать музыку, — словно оправдываясь, произнес фермер.

— Ишь ты, — сказала его мать. — Ты, верно, решил, что все тут от радости так и запрыгают. Да у нас нервы того и гляди полопаются, пока твой отец помирает. Тебе надо бы где-нибудь на курорте работать, в гостинице. Социальным директором.

— Тебе полегчает, если мы так и проторчим тут всю ночь, или все-таки пригласишь нас внутрь? — спросил фермер.

— Давайте заходите, гостюшки дорогие, устраивайтесь поудобнее, — бросила мать, повернулась к ним спиной и направилась в кухню.

— Я так думаю, что наш гость не откажется отведать чего-нибудь, — сказал фермер ей, своей матери.

— Все, что угодно, — отвечала она. — Двадцать четыре часа в сутки. Услужать вам доставляет мне огромную радость.

Фермер и Воаз–Иахин уселись в гостиной, украшением которой служили плохонькие картины, чаша с фруктами, стоящая на серванте, радиоприемник, несколько книжек да пара безвкусных ваз. Каждый предмет в комнате, казалось, был сам по себе.

— Может, пойдем глянем, как он там, — предложил фермер. — Коль он помер, то кой прок петь для него.