Лев Воаз-Иахинов и Иахин-Воазов

— Туда, куда вы везете апельсины, — ответил Воаз–Иахин.

— Ты тут крутишься в поисках лодки. Надеешься, что сумеешь отработать свой проезд, — сказал торговец. На той стороне гавани вспыхнул маяк, и свет выхватил из тьмы его широкую улыбку, большие зубы, — отчаянное лицо.

— Я что-то почуял, когда тебя увидал, — продолжал торговец. — Бывает так — посмотришь на человека и что-то почуешь. Готов поспорить, что ты никогда не плавал на лодке, не стоял за штурвалом, не умеешь готовить, и если я прикажу тебе отдать швартовы, то ручаюсь, что ты и знать не будешь, за какой канат браться.

— Это точно, — подтвердил Воаз–Иахин.

— Вот и я так подумал, — сказал торговец, снова расплываясь в улыбке. — Ну ничего. Тебе повезло, потому что мой двоюродный брат не пойдет со мной обратно. Ты можешь помочь мне на борту. Я покажу тебе, как править, и все, что от тебя понадобиться, это не спать.

— Хорошо, — согласился Воаз–Иахин. — Спасибо.

— Выйдем утром, — сказал торговец. — Можешь переночевать на борту.

Койки располагались в трюме, рядом с камбузом, от них пахло соляркой, просоленным деревом, табаком и застарелой готовкой. Воаз–Иахин взял одеяло, лег на палубе и стал смотреть на звезды, большие и яркие, качающиеся наверху. Временами между ним и звездами проносился сноп света, посылаемый маяком. Он уснул с мыслями о Лиле и той ночи с ней на крыше ее дома.

Утром его разбудило солнце, светящее ему прямо в лицо. На мачте с профессиональным видом сидела чайка. Она презрительно глядела вниз на Воаз–Иахина своим желтым глазом, словно говоря: «Дело не ждет, а ты еще дрыхнешь». Ее товарки носились над гаванью с противными криками, дрались у свалок позади кафе и сидели на мачтах и тюках.

Торговец угостил Воаз–Иахина кофе и булочками в одном из кафе, заправился горючим, уладил все таможенные формальности, поднял обвисший парус и завел двигатель. С яликом на буксире «Ласточка» пропыхтела мимо грузовых суден и танкеров, из чьих камбузов доносился звон чашек и запах кофе. Повсюду на палубах видны были скраденные утренней тенью фигуры в шортах или пижамах, опирающиеся на перила. Вот это жизнь, в восхищении думал Воаз–Иахин. Вот что значит выйти в открытый мир.

Они вышли из гавани, миновали старый каменный мол с маяком, который в свете дня выглядел точно ослепшая сова, и наконец вышли за фарватерные буйки, преодолевая свежий западный ветер и небольшую зыбь. Солнце плясало на зеленой воде, отражаясь неисчислимыми бликами и искрами. Все еще восседающая на верхушке мачты чайка выразила своим глазом уверенность, что хоть и поздновато вышли, но лучше поздно, чем никогда.

На торговце еще были его остроносые черные туфли, темные брюки и белая несвежая рубашка, теперь еще более мятая и несвежая. Пиджак он не надел. Лодка испытывала несильную килевую качку, зарываясь носом в небольшие волны. Солнце весело отблескивало от небольшого медного штурвала.

— Качает, да? — спросил торговец, держа ручки штурвала. — Мотор не для нее, старой колымаги. Ее строили в расчете на парус. С мотором управлять ею все равно, что ехать по ухабистой дороге на большой тяжеленной кастрюле. Изматывает — сил нет.

— А почему вы не поднимете парус? — спросил Воаз–Иахин.

— Потому что она теперь моторная, — с досадой отозвался торговец. Он едва сдерживался. — Она уже не может ходить под парусом. Это время позади. Мой старик любил, чтобы я прыгал по реям. На этих парусных штуках две мачты и большие длинные реи. Чтобы сделать поворот, ты всякий раз должен спускать рей, поворачивать его на другую сторону мачты и поднимать вместе с парусами на наветренной стороне. Целое парусное дело. «Давай, мальчик! Лезь!» Так и слышу его голос. Большой был моряк, мой старикан. К черту это. Теперь ведь другие времена, так? А человек он был чудесный. — Торговец сплюнул в окошко рубки так, чтобы плевок унесло ветром. — Ходил под парусами, как черт, ничего не боялся. Великий штурман был. Ты такого и не видел никогда. Знал свое местоположение в любое время. На дворе ночь кромешная, ни земли, ни черта, а он знает, где находится.

— А каким образом знаете вы, где вы находитесь, когда земли не видно? — спросил Воаз–Иахин. В рубке не было ничего, сколько-нибудь отдаленно напоминающего навигационные приборы, не считая компаса и счетчика горючего.

Вместо ответа торговец показал ему деревянную доску с нарисованной на ней картушкой компаса. Она имела вид колеса с тридцатью двумя спицами, в которых было просверлено множество отверстий. Под ним были короткие вертикальные линии из отверстий. В некоторых отверстиях торчали штырьки, прикрепленные к доске нитями.

— Когда мне надо, я пользуюсь вот этим, — пояснил торговец. — Каждый компасный румб разделен на получасы. Штырьком я отмечаю, сколько времени я держусь этого курса. Внизу я отмечаю скорость. В зависимости от ветра или течения я добавляю или убавляю и так знаю, где нахожусь. Так мой отец делал, так делаю и я.

— Я думал, вам необходимы специальные инструменты, лоции, карты, чтобы проводить астрономические наблюдения и все такое, — предположил Воаз–Иахин.

— Этим пускай занимаются красавчики с яхтами, — сказал торговец. — Я знаю ветры, течения, дно, я знаю, где нахожусь. Зачем мне вся эта техника? Мой отец был самый лучший моряк, самый лучший штурман нашего порта. В нашей деревне пятнадцать, нет, все двадцать человек тоже ходят на лодках, но если бы ты, незнакомый человек, пришел бы туда и спросил Капитана, они привели бы тебя к нему, и никому другому. От него я научился морю.

— У вас был хороший отец, — сказал Воаз–Иахин.

Торговец кивнул и снова плюнул в оконце рубки.

— Таких, как он, нет, — сказал он со вздохом. — Скажет, бывало: «Держи лодку и слушайся моря». Оставил мне ее по завещанию. С тех пор мы с ней неразлучны. Сейчас везу апельсины, в следующий раз будет вино, сыр, оливки, все, что угодно. Неплохая жизнь, да? В смысле, это занятие для настоящего мужчины — не то, что держать ресторан или что там на берегу. Все время одеваться как джентльмен, приветствовать своих клиентов, помнить их имена, чтобы они сами себя зауважали. Белоснежные скатерти, цветы, вызов официанта с картой вин одним щелчком пальцев. На стене — фреска с изображением бухты и гротов. Как ни крути, для некоторых это тоже образ жизни. А она разнообразна, точно?

— Да, — ответил Воаз–Иахин. — Думаю, да.

— Вот то-то и оно, — сказал торговец. — Для меня, как и для моего отца, это море. Но другое всегда манит, то, чего у тебя нет, дорога, которой ты не пошел. — Он высунул руку в оконце, похлопал по стене рубки. — С «Ласточкой» не пропадешь. Она у меня что надо.

Мимо проплывал берег — отрезки коричневого, отрезки зеленого, древние красные скалы, утесы цвета львиной шкуры, развалины фортов, нефтяные резервуары, баки для воды, трубопроводы. Кварталы, плоскости и грани домов, крыши, стены, углы, разбросанные по склонам холмов, отбрасывающие утреннюю тень. Белые стены, красные черепичные кровли, черные окна и дверные проемы. Грозди лодок, выкрашенных в синий и белый цвета. Лодки парами и тройками, одиночные лодки проплывают мимо. Порою танкер и даже большой белый круизный лайнер. Чайка спорхнула с верхушки мачты, когда «Ласточка» устремилась в море, оставив берег за кормой. Соленый ветер пах морской пучиной.

— Каково наше местоположение на лоции? — спросил Воаз–Иахин ближе к полудню. Земли не было видно.

— Я не держу лоции, — ответил торговец. — Лоция — это картинка. Что толку от картинки, на которой нарисован океан, когда у тебя под рукой весь океан, — бери, читай. Мы в полусутках от порта и в двух сутках от цели. Держи этот курс, а я пойду чего-нибудь приготовлю.

Оставшись один в рубке в первый раз за все плавание, Воаз–Иахин внезапно ощутил всю тяжесть моря, которое «Ласточка» прорезала своим носом, всю глубину и тяжесть его, налегающие на старое днище лодки. А та равномерно пыхтела движком, пробиваясь вперед. Она с легкостью отзывалась на любое движение штурвала, когда он перебирал его ручки, не отрывая глаз от дрожащей стрелки компаса. Впереди по курсу солнечный свет танцевал на верхушках волн, и его блики скакали по потолку рубки, словно мистические сигналы, словно слова–вспышки неизвестного языка. Голубой ялик следовал в кильватере «Ласточки», словно детеныш, шлепая веслами по воде и оставляя за собой собственную коротенькую кильватерную струю. Спереди поднимался дым из трубы от камбузной печки, воздух над ней колыхался, застилая силуэты близких и дальних кораблей.

Иногда Воаз–Иахин взглядывал на отражение своего лица в стекле, и оно напоминало ему бесстрастное лицо царя и хмурую гримасу на морде царя–льва. Чувство льва мелькнуло и пропало. Опять возникла пустота, желание броситься вдогонку за тем, что оставило его.

Колесо колесницы, колесо штурвала… Он чувствовал себя на грани осознания чего-то, но не мог переступить эту грань. Быстрее он отступил туда, где был.

На палубу вышел торговец, через руку его была перекинута салфетка, на подносе он нес накрытое колпаком блюдо, бутылку вина, корзинку с хлебом, бокалы, серебряную посуду и чистую салфетку, сложенную пополам. Он поставил поднос на крышку люка, снял с руки салфетку, разостлал ее наподобие скатерти, поставил на нее прибор, аккуратно расставил все по своим местам, отступил, осмотрел все критическим взором, а затем подошел к кормовому оконцу рубки.