Левиафан. Темный восход

Но только не онундагэга. Только не Меджедэджик, который теперь по праву заберет у него Витэшну, даже если не любит ее! Кизекочук вновь издал горловой рев, заставивший стайку остроносых птиц в испуге сорваться с ближайшей секвойи и взмыть в синеву темнеющих небес. Быстро, все произошло слишком быстро… Хотя едва ли к такому можно подготовиться.

Кизекочук сбавил темп, затем перешел на шаг. Он сильно вспотел, хотя пробежал не больше перехода и совсем не сбил дыхание, однако вечерняя прохлада еще не успела вступить в свои права здесь, в лесной чаще, где кроны вековечных стволов надежно сберегали дневную жару.

Он свернул с тропы к реке, туда, где старое русло быстроводной Мух-хе-кан-не-так изгибалось и вода на излучине почти замирала. Немного ловкости и по камням здесь можно перейти на небольшой островок с молодой рощей. Их рощей. Кизекочук знал, что если Витэшны нет в уоки, то она здесь. Они всегда приходили сюда, в радости и в горе.

Молодой воин нашел возлюбленную на стволе упавшей сикоморы. Она сидела на дереве, подобрав под себя ноги и роняя в стоячую воду хрусталь своих неземных слез. Ее чистое светлое лицо с иссиня-черными переливчатыми глазами и прекрасными угольными волосами, заплетенными в тугую косу за спиной, хранило печать глубокой скорби. Уголки маленьких пухлых губ подергивались в такт всхлипам и Кизекочук почувствовал, как половина его сердца мгновенно обратилась в пепел от этого зрелища.

Она не сразу поняла, что рядом кто-то есть, а когда увидела его, бросилась к нему на шею и зарыдала в полную силу. Он тоже хотел дать волю слезам, но не смел, ибо не пристало воину показывать слабость в присутствии женщины. Тем более – НЕ своей женщины. Уже никогда…

Затем они впились в губы друг друга и страсть на мгновение поглотила их разумы, слив маниту двух тел в единое целое. Она отступила на шаг, не выпуская его из объятий, уперлась спиной в ствол упавшей секвойи. Он обхватил ее руками и в одно быстрое, но плавное движение уложил на теплый ствол мертвого дерева. Его руки заскользили по ее стану, а она лишь сильнее обняла его и изогнулась, терзаемая неутолимой жаждой быть лишь его, сейчас и навсегда!

Они могли сделать это. Поддаться желанию, нарушить закон предков. Могли сделать то, о чем мечтали столько зим! И плевать, что это закроет им путь в родное племя. Плевать, что их объявят изгоями, которым придется покинуть земли Пяти племен. Плевать, что скорее всего они погибнут, в своих скитаниях наткнувшись на отряд анишшинапе. Главное, что они подарят себя друг другу…

Но потом Кизекочук подумал об отце, подумал о судьбе своего племени, о судьбе всех Пяти племен. Ведь старый сахем говорил правду, и каждое его слово – точно удар кинжалом из кровавого камня.

– Нет, – прошептал он.

– Нет, – эхом отозвалась она.

Их маниту все еще были сплетены воедино и мысли одного тут же становились мыслями другого. Они не могли этого сделать, не могли нарушить закон предков. Решение принято. Жаль только, что его приняли за них.

Они в молчании просидели на стволе упавшей секвойи до середины ночи, пока Витэшна не начала мерзнуть. Влюбленные не проронили ни слова на всем пути до родной уоки, и вошли в нее обнявшись. Да, их могли видеть и могли многое думать, учитывая, что уже все племя знало о решении совета. Ну и пусть.

Кизекочук довел возлюбленную, которая больше не могла принадлежать ему, до овачиры Окэмэна. Через приоткрытый полог молодой воин увидел в полумраке неярко горевший очаг и старого могучего воина с выбеленной годами головой. Окэмэн выглядел задумчиво и Кизекочук мог бы поклясться, что точно знает, о чем мыслит глава древнего рода – сумела ли его дочь сохранить свою ва-ва-тейзи? Не преступила ли закон предков? Назло ему, назло его решению и всему миру?

«Ты можешь не опасаться, старый Окэмэн», – подумал Кизекочук. Он в последний раз коснулся щеки Витэшны, его пальцы скользнули по ее плечу, спустились по руке к запястью и сильно сжали его. Девушка всхлипнула, не отрывая от него заполненных соленой влагой глаз. В такие минуты слова излишни, ибо, как говорят шаманы, маниту двух тел переплетаются в единую ветвь Великого древа дважды – в миг неземного наслаждения и в час беспросветной печали. Но это больше не повторится, их тела теперь не принадлежат друг другу. Их маниту больше никогда не сольются.

Она скрылась за пологом овачиры, изо всех сил сдерживая у горла густой студенистый ком, сотканный из слез, крика, печали и злобы. Он не стал провожать ее взглядом, ни к чему.

Гехэдж встретил сына с тихим вздохом облегчения. Он, как и Окэмэн, не сомкнул глаз в эту ночь, опасаясь самого страшного. Но они оба понимали – посылать за молодыми глупо, глупо отстранять их друг от друга. Ведь юная поросль всегда пробивает дорогу к солнцу, даже самая большая и старая скала не может устоять перед ней. И если два разбитых сердца захотели бы приступить закон предков, то никто не смог бы им помешать.

Гехэдж прожил немало зим, чтобы по взгляду сына понять – он устоял перед соблазном. Теперь сахем не сомневался – когда-нибудь этот молодой охотник займет место своего отца, и займет его праву, ибо уже сейчас он знает – благо одного ничто перед благом многих. Так гласит закон предков.

А потом наступил новый день. Кизекочук отправился с группой воинов в долину Кикэла, чтобы поупражняться в метании копий и стрельбе из лука. Старый Окэмэн не присоединился к ним, что ничуть не расстроило молодого охотника, ведь в отсутствии наставника руководить занятиями предстояло ему.

Он славно погонял своих братьев и особенно Демонтина. Затем они перекусили и отправились на охоту. Вернулись лишь на следующее утро, усталые, голодные, но довольные собой – они забрались далеко не север, к скалистым утесам Кэйтахекэсса, где подстрелили двух писцов и с пяток куропаток.

Поток жизни не остановился. Кизекочук улыбался, смеялся, подтрунивал над Демонтином и терпел его ответные выпады. Он совершенствовал свое воинское искусство, охотился – иногда один, а иногда с другими охотниками, и казалось, что все идет своим чередом. И только Демонтин, Гехэдж и хранительница очагов уоки, мать Кизекочука Тэйпа, видели, что в его маниту свили гнездо духи скорби.

Каждую ночь Кизекочук засыпал, до боли сжимая в руке поделку, изображавшую две фигуры – мужскую и женскую – сплетенные в танце чувственного исступления. Зачем он отнес рожки карибу трехпалому Нэхайосси? Зачем попросил создать эту фигурку? Фигурка приносила боль, но Кизекочук знал, что если избавится от нее – будет только хуже.

Наступил месяц Южного Ветра и в каждую из сорока ночей этого месяца Кизекочук приходил в рощу на островке у старого русла реки, чтобы побыть в одиночестве. Отчего-то он был уверен, что не встретит ее здесь. И действительно, Витэшна там не появлялась.

А охотник все думал, глядя на острия звезд, вспыхивающих на черном небосводе среди ветвей пихт и тсуг, кого из богов он вправе молить о помощи? Чьих сил достаточно, чтобы изменить законы предков, небесные законы, некогда переданные Пяти племенам лучезарной Ата-ан-сик, которая получила их от изначального отца Ха-вень-ни-ю, владетеля Великого острова, что от истока времен плывет над облаками?

Нет, никто не в силах помочь ему, даже боги, ибо законы нерушимы, и ни один бог или дух не даст свое покровительство человеку, замыслившему преступить их. Никто, кроме… Запретная мысль обожгла сознание Кизекочука, хлестнув воспаленный разум огненным бичом. Он сразу же отринул ее, испугавшись, что она застрянет в нем, пустит корни, разрастется. А на следующую ночь, сам того не заметив, он вернулся к той же мысли и отогнал ее уже не так рьяно. В итоге, к закату месяца Южного Ветра Кизекочук принял решение. Решение, которое изменило все.