Левое плечо

– Как же ты теперь без палочки?
– зашептала Нэнси, принеся мне чашечку горячего чая. Нэнси Миллер всегда была слишком доброй, слишком заботливой и никогда не просила для себя ничего. Ее глаза сейчас наполнены грустной тревогой, а теплые ладони степенно гладят меня по спине. Она пытается улыбнуться мне, пытается как-то подбодрить, но я же знаю, что все это впустую. В этом мире либо выживаешь ты, либо выживают тебя.
– Может, ты хотя бы подойдешь к декану и отпросишься с занятий? К тому же, стоит палочку новую заказать.
– Я поспешно киваю головой, вскакивая с дивана. Находится в этой комнате совсем не хочется, ощущать жалость становится так невыносимо, что я быстрым движение руки привожу свои распущенные волосы в порядок, а потом добрых пять минут ищу в шкафу не испачканную чей-то кровью одежду. Когда я, наконец, нашла помятую черную блузку и местами потрепанные штаны, я быстрым шагом покидаю комнату и иду в известном только мне направление. Мне хочется раствориться в толпе беспечно болтливых учеников и покинуть этот замок раз навсегда. Мне хочется поскорее попасть на поле битвы, чтобы там меня прикончили, а после и забыли о том, что на свете когда-то давно жила некая Лили Эванс, у которой за спиной целый груз страданий. В этой жизни мне так много всего хочется, но и одновременно – ничего, потому что внутри, потому что где-то глубоко внутри меня так пусто, так одиноко и так грустно, что эти чувства разрывают меня. И клянусь, однажды, они точно уничтожат меня.

Секунда, и звенит звонок, отчего люди ускоряются и покидают школьные коридоры. Минута, и я одна слоняюсь по безлюдному коридору, прижимаясь плечом к холодной каменной стене. Час, и я сижу на мокром полу тайного коридора, который ведет глубоко внутрь Хогсмида. Время иногда так быстро бежит, так спешит куда-то, словно что-то пытается догнать. Счастливые люди, у которых в жизни все идет поочередно и слишком хорошо, говорят, что они даже не замечают, как проскальзывает день. Таким людям конечно неизвестно, насколько медленно и тягучи проскальзывают дни для таких, как я. Таким людям никогда не понять, какого сходить с ума, пытаться ухватиться за гребаные минуты и, наконец, даже просто пытаться жить. Когда мне было четырнадцать лет, и я углубленно изучала психологию и психиатрию, пытаясь понять, в чем же заключается моя болезнь, я где-то вычитала, что депрессия – это не грусть, и нисколько не тоска, сколько апатия. Мне тогда и в голову не могло прийти, что в том, что я провожу целые сутки в кровати и даже не могу встать – есть что-то ненормальное. Тогда, в те далеки дни, я пыталась жить с помощью дневного сна, забывая про домашнее задание, дополнительные уроки и даже про еду. Мне ничего не снилось, перед моими глазами расплывался безрадостный черный экран, а сновидение казалось непозволительной роскошью, но это все было моим существование. В этом и заключалась вся моя жизнь. Я прикрываю веки, которые будто отяжелили в тысячу раз, и хватаюсь за голову от боли, которая пронзила мою голову. Дыхание учащается, а перед глазами, как и в все те миллионы раз, расплываются черные канализационные стены. Я слышу чужие голоса, а в сознание всплывает образ Джеймса, который покинул Хогварст еще неделю назад. Один мой вдох, и Джеймс медленно расплывается, а на место его приходит окровавленный чемодан и поломанная палочка, а где-то вдалеке, словно из-под ваты, я слышу многочисленные оскорбления Слизеринцев и их злобный смех. Мне хочется завопить: «Хватит». Хочется вскочить с места и сбежать куда-то далеко-далеко, где не было этих голосов, воспоминаний и людей. Только мое «хочется» почему-то никак не вяжется с реальностью, из-за чего я резко открываю свои глаза, в которых застыли слезы страха. В этот самый момент я понимаю, что мое тело бьет лихорадка, а по лбу стекает холодная капля пота. Мысли постепенно путаются и исчезают, а я думаю, что в последнее время меня становится так легко напугать. Я пытаюсь встать, неловко поскользнувшись из-за грязной лужи, которая стекает с труб, а в голове бьется одна единственная мысль, что эта жизнь мне совсем не нужна.

Мое сердце пронзает боль от понимания собственного ничтожества, а губы сжимаются в полоску. Я медленным шагом иду обратно по коридору и невольно вспоминаю, как еще маленькой боялась темноты. Как постоянно включала свет на веранде, чьи окна находились в моей комнате. Помню, так отчетливо помню, как приходила ко мне мать и ложилась с краюшка, совсем не жалуясь, что ей практически нет места на этой кровати, она все равно приходила ко мне на мой крик и успокаивала до самого рассвета. В ее изумрудных глазах всегда была невероятная грусть, а лицо излучало вековую усталость и измотанность. Ей было трудно ходить, Дженнифер Эванс мучили постоянные головные боли и приобморочные приступы, а тело ее под конец жизни исхудало настолько, что мой отец с неохотой брал ее на очередной прием. Мать часто устраивала концерты, в основном ночью, когда Петуния храпела, как убитая, а я мучилась страхом, который внушали мне черные ночные силуэты. Она пыталась докричаться до отца, пыталась восстановить нашу семью, но Питер Эванс давно уже разлюбил некогда бойкою брюнетку, с ослепляющей улыбкой и целеустремленным взглядом. Думаю, что если бы мать не умерла, то он рано или поздно подал бы в суд,отсудил у нее все имущество и оставил бы. Оставил бы умирать в разрушенном и полупустом доме. А Дженнифер его все равно любила бы. Просто потому, что по-другому она не умела и ждала. Ждала, что однажды Питер образуется и вернется обратно к ней. От этой мысли на моих глазах наворачиваются слезы, а рука зажимает рот, дабы мой крик не унес ветер. Мне становится жаль мою мать, которая верила во всех нас, которая не переставала внушать нам всем и даже отцу, что мы чего-то, да и стоим в этой жизни. Дженнифер Эванс слишком много надеялась и поплатилась за это. Я, словно это было вчера, до сих пор помню, как услышала звук падания, услышала, как разбиваются стекла в шкафу и, вскочив, со всех ног прибежала в гостиную. На полу лежала мать, у которой лицо стало бледнее мертвеца, а изо рта у нее текла то ли пена, то ли слюна. Она смотрела слишком пустым взглядом в потолок, а тело ее мелко подрагивало. Это был первый приступ инсульта, первый намек на ее смерть. Помниться, я перепугалась настолько, что даже не смогла вызвать скорую, за меня это сделала Петуния, которая прибежала сразу после меня. Она долго кричала на меня, что Дженнифер чуть ли не умерла. Долго вбивала в мою детскую головку, что в том, что мать перенесла такой страшный приступ, исключительно ее заслуга. Петуния Эванс добилась того, что я до сих пор виню себя во всех смертных грехах, она добилась того, что я до сих пор не могу оправиться после смерти матери, а огонек в моих глазах навсегда пропал. Я останавливаюсь на секунду и поворачиваю голову назад, потому что мне показалось, что я слышала чей-то голос. Постепенно, я уже начинаю понимать, что голоса исходят из стен, поэтому прислонившись, поняла, что разговаривает никто иная, как Катрин.

– Ты только посмотри, Хелен, что наша дурочка МакКиннон оставила на своей тумбочке, - Маркиз негромко засмеялась, чем-то шурша. После минутного молчания, я услышала голос Хелен Каркор, в котором чувствовалось смятение.

– Может не стоит, Катри? Это же, в конце концов, ее личный дневник, - я почувствовала ком в горле, а кровь будто застыла в моих венах. Что может сделать озлобленная на весь мир стерва, у которой появилась столь личная вещь? Правильно, абсолютно ничего хорошего.

– О Мерлин, как же ты меня бесишь, Хелен, - тяжело вздохнув, ответила Катрин. – Занудная, да и тупая, как пробка. Ты не понимаешь, что таким способом мы сможем покончить раз и навсегда с Марлин? Не знаю, как тебя, но меня бесит ее веселая физиономия…

– Но…

– Не хочешь принимать участие, тогда не мешай мне. Иначе, я растопчу тебя, как ненужное и бесполезное насекомое, - послышался звук удаляющихся шагов и тяжелый вздох. Я быстрым шагом стала приближаться к концу туннеля, а в голове билась отчаянная мысль, что надо скорее забрать дневник у Катрин Маркиз, только вот палочки у меня нет, а помочь тоже некому. Хелен вряд ли пойдет против подруги, остатки Мародеров черт знает где, а Марлин…а она ничего не подозревает. И, наверное, лучше пускай все так и остается, ведь мало ли, что произошло у нее в жизни? Может, и вовсе ничего такого ужасного? Эта мысль болтыхается в сознание, когда я, открыв портрет, вышла в теплый коридор Хогвартса. Повернувшись, я быстрым шагом направилась в башню, чтобы предупредить Марлин или хотя бы каким-то чудесным образом отвоевать дневник у Катрин. Но стоит мне дойти до конца коридора, и перейти в холл, как эта мысль упала куда-то в бездну сознания. Катрин Маркиз стоит посередине комнаты и артистично взмахивает руками, зачитывая вслух любопытным ученикам красную тетрадку. Катрин Маркиз гнусно улыбается и не в такт собственному чтению хохочет, сверкая своими серыми глазами. У нее на руках странные шрамы, а ее мантия съезжает на бок, от сильной мимики плеч. Она читает вслух о переживаниях Марлин, о том, как ей одиноко, о том, как ей нельзя никому ничего рассказать. Марлин МакКиннон в своем дневнике рассказывает о том, как любит Сириуса, о том, как страдает из-за его характера и манерой обращения с ней. Марлин МакКиннон во всех красках описывает то, как отец в нетрезвом состояние хватает ее за волосы, бьет ее лицо о раковину и что-то говорит о том, какая она ужасная дочь и нежеланный ребенок. Марлин МакКиннон, веселая и просто храбрая девушка, взахлеб делиться о том, что сотворял с ней ее отец и это кажется настолько гнусным и омерзительным, что ко рту подходит тошнота.

– Что здесь происходит? – голос Марлин я слышу будто из под ваты. Она волевым шагом просачивается через толпу и смотрит на Маркиз, в глазах МакКиннон доля непонимания, а потом, ее взгляд голубых глаз падает на потрепанную тетрадку в руке Катрин. – Что…откуда она у тебя? – Марлин расширяет свои глаза до размера мячика и подходит к Катрин, ее веселая улыбка, словно маска, слетает с лица, а потом она в отчаянье смотрит на учеников, и в ее глазах читается такая мольба. Мольба о том, что Катрин Маркиз не рассказывала им о ее жизни, не делилась с ними самыми ужасными ее воспоминаниями. Только все молчат, понурив головы. Некоторые личности гадко ухмыляются и с презрением смотрят на Марлин. Кто-то перешептывается, кто-то уходит и только я одна внимательно слежу за происходящем. – Как ты могла, Катрин?

Катрин Маркиз строит невинное выражение лица и кидает тетрадку на пол, переступив ее. Она улыбается во весь рот и по слогам произносит своим тонким писклявым голосом:

– Блэковская шлюха, которую по пьянее насиловал отец. Неплохая жизнь, МакКиннон, - Маркиз смахивает невидимые пылинки с мантии обомлевшей Марлин, а потом переводит взгляд и на меня, словно пытаясь понять, прочесть по моим глазам и мою историю заодно. У Катрин от ярости раздуваются ноздри, а ее глаза сужаются, и она с презрением смотрит на нас обоих. – Под стать, Эванс, - ученики резко переводят заинтересованный взгляд с Марлин на меня, а я инстинктивно выпрямляю плечи. – Я тут недавно зашла в кабинет нашего декана, - Катрин снисходительно качает головой, и ее лицо теряет признаки ярости и переходит в переигранную грусть.

– У нее есть такая любопытная папочка с данными о всех учащихся Гриффиндора. Ты ведь понимаешь, о чем я, так ведь? – Катрин Маркиз подходит ко мне почти что вплотную и впивается в меня своим горящим взглядом. – Наверное, ты, поэтому и нравишься Поттеру. Он всегда выказывал неподдельный интерес к психически нездоровым личностям.

Магглорожденные охают, а остальные ученики в непонимание хмурят брови. Мой взгляд стекленеет, а губы непроизвольно кривятся. Глупая стерва Катрин, мечтающая о популярности, настолько жалка, что даже я, даже Хелен Каркор, не стоим рядом с ней. Она думает, что стоя передо мной и смотря в мои глаза, кидая в меня такие нелепые слова, Маркиз хоть как-то задевает, даже, если я ей этого не покажу. Она такая наивная, слов нет. Надо бы обязательно ей сообщить как-нибудь, что мне плевать, плевать на все и на всех. Что ее слова для меня ничего не значат, чтобы и кто тут не узнал. Видимо, Катрин понимает это по моему выражению лица и открывает рот, но я опережаю ее. Сейчас, мне хочется сделать ей так больно, хочется унизить ее так сильно, как делают все эти безбашенные девчонки в маггловских фильмах.

– Ну что ты, Катрин, - я тяжело вздыхаю и поджимаю губы. – Не прибедняйся, куда же мне до твоей матери? – Маркиз от удивления отходит чуть назад, а ученики во все глаза таращатся на меня. Даже Марлин поднимает на меня свои глаза, и я замечаю, как сильно искусаны ее губы. – А вы не знали? Ее мать повесилась на простынях пять лет назад, кажется, летом.

Не успев толком насладиться яростью в серых глазах, Катрин набрасывается на меня, забыв о магии, и начинает с силой бить по лицу, что-то говоря при этом. Ученики в панике кричат, а потом, я чувствую, как тяжелую тушку магией откидывает к стене. Я понимаю, что кровь стекает по моему лицу и, кажется, уже даже во рту, но мне так плевать, а чувства и боль куда-то испарились. Сплюну кровавую слюну, я поднимаю глаза и вижу МакКиннон, которая видимо и была моей спасительницей. У нее на лице хмурое беспокойство и тупая боль, она быстро и незаметно поднимает тетрадку и убегает прочь, пользуясь тем, что все ученики столпились возле меня и наперебой спрашивали о моем самочувствие. Отмахнувшись от них, как от назойливой мухи, я тоже встаю и иду по тому же направлению, что и Марлин. Что-то не дает мне просто взять и плюнуть на ситуацию, а затем уйти. Может тот факт, что кто-то так же страдает, что кто-то так же одинок? Я на секунду представила маленькую белокурую девочку, с зареванными глазами и разбитым лицом. Представила, как она трясущимися руками записывает своим корявым детским почерком записи в тетрадь, как дергается от малейшего шороха, как нервно оглядывается по сторонам. Почему же ее мать ничего не делала? Почему другие родственники не мешали тому ужасу, что происходил в их семье? Неужели это нормально, когда у ребенка ужасное детство, испорченное прошлое и грустный взгляд? Если наказывают виновных, то в чем провинилась маленькая МакКиннон? В чем провинилась я, в конце-то концов? Почему мы вообще должны жить после того, что происходит с нашими истерзанными душами? От этих вопросов становится только хуже, а несправедливость жизнь так сильно бросается в глаза, что хочется взвыть. А еще, оказаться в кровати и ни с кем не гулять, не общаться и не притворяться, не делать вид, словно ты довысера счастлив. И тут, вы, наверное, скажите, что я должна делать то, что мне действительно хочется, что я не должна притворяться, подавлять себя и показывать в действительности то, что внутри меня. Только знаете, как будто кто-то спрашивает о том, что ты хочешь. В этом мире, в этом гребаном социуме лишь две грани. Если ты не улыбаешься – унылая, никчемная недоличность, об которую можно вытереть ноги. Но, а даже если ты звонко смеешься, делаешь вид, будто все прекрасно, то все будут считать, что ты просто легкомысленная дура, у которой за спиной нет ни одного разочарования. И только вот не надо сейчас кричать о том, что мне должно быть плевать на то, что думают обо мне. На словах все такие своевольные и сильные, а потом, под покровом ночи сидят и режут себе руки, захлебываясь горькими солеными слезами и своими несбыточными мечтами о том, что когда-нибудь станут лучше, станут другими.

Я тяжело вдыхаю, останавливаясь и прижимаясь к стене. Наверное, действительно не стоило идти искать Марлин, все равно не найду. Глупая идея. Глупый мир. Глупые люди. Только и делаем, что пользуемся друг другом, а потом умираем от одиночества и боли. Только и делаем, что врем друг другу, а потом обижаемся, ненавидим за то, что нас совсем не знают те, кто, как мы хотим, должны знать. В этой мире так много крайностей, есть только хорошо или плохо, но жизнь намного разнообразнее и многограннее. Нельзя ее впихнуть в эти два слова. Даже самый скрытый лицемерный человек когда-то был наидобрейшим и открытым, пока однажды кто-то конкретно не вытер об него ноги. Нельзя называть Слизерецев плохими, а Гриффинорцев исключительно хорошими. Нельзя говорить, что Хаффлпаффцы исключительно наивны и глупы, а Ровенкловцы занудливы и молчаливы. Ведь это не так, ведь так не бывает, а мы все хватаемся за эти стереотипы и с пеной у рта пытаемся кому-то что-то доказать. Я поправляю мантию и иду вперед, к гостиной, чтобы взять палочку и отнести ее декану. Скажу, наверное, что случайно сломала или произошел скачок магии…не знаю, что-нибудь придумаю. Говорить правду уже как-то необычно, да и не хочется, чтобы кто-либо вообще узнал об этой угрозе. Ведь иначе Пожиратели смерти будут повторять эти выходки вновь и вновь, зная, как заставляют меня они дрожать. На такой оптимистичной, как казалось мне, ноте я поспешила вперед, но вдруг услышала чьи-то негромкие всхлипы и шепот. Чуть приоткрыв дверь, я увидела удивительную картину, которая заставила меня вздрогнуть. На полу сидела Марлин, поджав под себя ноги, а рядом с ней Сириус. Его волосы непривычно растрепаны, а рука собственнически прижимает к себе худое тельце. Он что-то шепчет ей на ушко, касаясь своими губами ее лица, а в глазах у него синяя бездна, в которую хочется прыгнуть даже мне. Он поглаживает ее по спине, а потом, я слышу, как тихо смеется МакКиннон от его слов и тянется к нему за поцелуем. Их поцелуй можно вполне обосновано назвать жарким, а объятия слишком тесными, словно им хотелось раствориться друг в друге. Я тихо отхожу от этого места и почему-то думаю о том, что Джеймс никогда не будет со мной столь нежным, не будет таким трепетным и никогда не станет утешать. Наверное, каждая любовь разная, каждая влюбленность имеет свой смысл, свое место в жизни. В этом мире нет ничего одинакового, даже чувств. Я присаживаюсь на пол и чувствую, как слезы стекают каплей за каплей по моему лицу, смешиваясь с кровью, причиняя легкую боль, и падая на пол. Я закрываю глаза и понимаю, что мне никогда-никогда не стать счастливой, любимой и просто значимой для кого-то. Когда я поднимаю свой взгляд на то место, где сверкает татуировка, я принимаю решение. Решение – раз и навсегда избавиться от проклятых чувств и их клейма.

***

Он вернулся. Вернулся так быстро и неожиданно, что, когда я пришла на завтрак в Большой зал и стала накладывать себе кашу, при видя него, чуть не уронила ее на себя. Джеймс был еще в дорожной мантии, с которой стекали капли дождя, он, по-видимому, просто проигнорировал завхоза и самовольно, без разрешения пришел сюда. Поттер присел рядом с Мародерами и о чем-то раздраженно стал рассказывать, накладывая в свою тарелку всевозможные вкусности. Сириус, звонко рассмеявшись, вдруг пихнул его в бок и головой указал на меня. Наверное, мое лицо стало невероятно красным, из-за чего Блэк расхохотался пуще прежнего, а Сохатый, бросив на меня быстрый взгляд, вновь уткнулся в свою тарелку. В сердце что-то кольнуло, а аппетит моментально пропал. Понуро ковыряясь в каше, я тихо рассуждала по поводу того, насколько невыносимым стал Сириус и, почему Джеймс никак не реагирует на странные выходки своего друга. Сколько я себя помню, Блэк посылала мне неоднократные и странные намеки. Стоило мне появиться в коридоре, он часто кричал что-то вроде того, что нельзя быть такой хмурой и задумчивой, а однажды, в порыве каких-то своих загадочных намерений прислал заколдованный листок, где посередине класса стояла я, сияя, как начищенный галлеон, а внизу была приписка: «Будь проще, Эванс». Помниться тогда, я впервые позволила себе наорать на Блэка, придумывая на ходу измывательства, на что Мародер лишь лукаво мне подмигнул и побежал за своими друзьями. Но на самом деле, этот листок до сих пор лежит в моей так называемой коробочке воспоминаний, куда я складываю, как кажется моим соседкам, странное барахло. Отодвинув тарелку с овсянкой, я вновь посмотрела на то место, где сидят Мародеры и сразу убедилась, что делать мне этого не стоило. Возле Джеймса сидела Катрин Маркиз, слащаво улыбаясь и стреляя своими глазами цвета бури. Понятие «школьная форма», к сожалению, не входило в словарный запас Маркиз, поэтому ее явно не смущало, что красная просвечиваемая блузка выдавала не самые лучшие аспекты ее фигуры и уж больно сильно выделялась на фоне белых однотонных блузок. Завидев меня, Катрин сузила глаза и что-то пропела Поттеру, на что он резко перевел свой взгляд с Сириуса на меня. На его лице застыла маска злости и смертельной скуки, а глаза говорили о том, что он искренне жалеет, что пришел сюда. Мысленно хмыкнув и пожелав ему «интеллектуальной» беседы с Катрин, я быстро вскочила из-за скамейки и направилась прямиком в башню. Идти на занятия мне бессмысленно, палочка все равно еще не пришла, да и к тому же не хочется. Можно потом что-то соврать про плохое самочувствие. Главное, что это будет потом.