Либеральный архипелаг. Теория разнообразия и свободы

При анализе человеческого поведения совесть становится не менее важна, чем личные интересы, и отнюдь не из-за того, что люди всегда подчиняются диктату совести, забывая о личных интересах. Все дело только в том, что время от времени совесть оказывается сильнее личных интересов. Юм понимал это, когда отмечал поразительную непримиримость религиозных конфликтов.

Что не менее важно, для понимания человеческого поведения требуется признать, что оно носит преимущественно рациональный характер. Индивидуумы преследуют свои цели, руководствуясь личными интересами, заботой о других и совестью. Но две последние мотивации служат основой для человеческой рациональности в не меньшей степени, чем личные интересы. Нет ничего иррационального в том, чтобы гибель мира предпочесть зуду в пальце; но точно так же нет ничего иррационального и в том, чтобы предпочесть собственную смерть удалению одного-единственного кирпича из фундамента мироздания [94] .

94

Эти слова представляют собой аллюзию на знаменитое замечание Юма в книге II его «Трактата»: «Я ни в коей мере не вступлю в противоречие с разумом, если предпочту, чтобы весь мир был разрушен, тому, чтобы я поцарапал палец»; «я не вступлю в противоречие с разумом и в том случае, если решусь безвозвратно погибнуть, чтобы предотвратить млейшую неприятность для какого-нибудь индийца или вообще совершенно незнакомого мне человека»; «столь же мало я окажусь в противоречии с разумом и тогда, когда предпочту несомненно меньшее благо большему и буду чувствовать к первому более горячую привязанность, чем ко второму» Hume (1975b: 416). [Юм Д. Трактат о человеческой природе // Юм Д. Соч. в 2-х т. М.: Мысль, 1996. Т. 1. С. 458].

Такое представление о рациональном поведении делает нашу теорию человеческого поведения насквозь юмовской. Индивидуум всегда – и повсюду – представляет собой существо, одолеваемое страстями, мотивируемое желаниями и обладающее рациональностью, которая позволяет ему оценить издержки, связанные с альтернативными вариантами действий. Однако соответствующие издержки не обязательно принимают форму ущерба, нанесенного личным интересам индивидуума. Они могут выражаться во вреде, причиненном тем, к кому мы питаем привязанность, или в неверности нашим принципам.

Это непосредственно приводит нас к третьему моменту, который можно извлечь из рассуждений Юма о человеческой природе. Самый важный источник человеческой мотивации – это принципы или, точнее говоря, совесть. Этот вывод важен в данном контексте не потому, что совесть всегда одерживает верх над другими мотивами: как отмечалось выше, иерархии мотивов не существует; личные интересы порой заставляют нас пожертвовать принципами, точно так же как принципы порой вынуждают нас поступать вопреки своим интересам. Однако совесть не только руководит нашими поступками (преимущественно); помимо этого, мы сами считаем, что она должна нами руководить. Именно эта мотивация в первую очередь и делает нас людьми.

Можно выразить эту мысль по-другому, сказав, что все люди умеют отличать хорошее от плохого или, в более широком плане, обладают нравственным чутьем, определяющим их поведение [95] .

Но при этом встает вопрос: почему мы считаем, что эта конкретная мотивация имеет первоочередную важность, не являясь всего лишь одной в ряду равно значимых? Причина в том, что эта мотивация оказывает более глубокое структурирующее воздействие на жизнь людей – а соответственно сильнее управляет ею, – чем любая другая. Мы руководствуемся своим нравственным чутьем. Преследуя свои собственные интересы, а также интересы тех, к кому мы неравнодушны, мы стараемся не выходить за рамки приличий. Обратное неверно: мы не следим за приличиями в рамках личных интересов, как и в рамках привязанностей. Личные интересы или привязанности порой заставляют нас перешагнуть границы приличий – не только потому, что эгоизм и любовь могут затуманить наш разум, который перестает различать эти границы, но еще и потому, что они время от времени становятся более убедительными мотивами. Ложь во спасение может уберечь меня от смущения; воровство может обеспечить меня средствами, чтобы прокормить семью; убийство может сделать меня богатым. Но, как правило, мы считаем, что границы, задаваемые моралью [96] – запрещающие лгать, воровать и убивать, – создают базовую структуру сдержек, в рамках которых мы можем действовать; и мы считаем, что нарушение этих границ невозможно без какого-нибудь оправдания.

95

Самое серьезное из современных обоснований этой идеи содержится в: Wilson (1993). Также вполне возможно, что именно это имел в виду Ролз, начиная свою теорию справедливости с допущения о том, что всем людям присуще чувство справедливости. См.: Rawls (1971: 41, 46) [Ролз Дж. Теория справедливости. М.: УРСС, 2010].

96

Следует подчеркнуть, что мораль включает в себя весьма широкий диапазон «правил» поведения, начиная от правил этикета и кончая правилами войны. См.: Martin and Stent (1990: 237–254).

Более того, наша преданность конкретным требованиям совести может быть столь велика, что некоторые поступки покажутся нам омерзительными, т. е. постыдными сверх всяких пределов. Эдип ослепил себя, узнав, что убил отца и совершил инцест, а затем попросил, чтобы его изгнали из города; его мать Иокаста повесилась. Совесть может сделать каждого из нас трусом. Но, с другой стороны, она может придать каждому из нас стойкости. Дочь Эдипа Антигона была согласна умереть, лишь бы не быть виновной в том, что не сумела достойно похоронить своего брата.

Разумеется, вполне возможно, что требования совести социально обусловлены и что наша преданность конкретным нормам приобретена нами – или по крайней мере внушена нам – в ходе обучения. Монтень полагал, что «нравственные законы, о которых принято говорить, что они порождены самой природой, порождаются в действительности тем же обычаем» [97] ; Адам Смит, считая, что одним лишь обычаем совесть не объяснить, ссылался на моральную психологию, истоки которой лежат в способности людей к симпатии. Но откуда бы ни исходило чувство пристойности, несомненно то, что оно является мощной силой, управляющей человеческим поведением и направляющей его. Во всех известных нам цивилизациях религия, литература и закон служили для подкрепления идеи о том, что в своих поступках люди в первую очередь должны руководствоваться совестью или чувством приличия, а вовсе не своими интересами. И если конкретные представления о пристойности изменялись, то важность ее требований оставалась неизменной.

97

Montaigne (1965: 77–90, на с. 83). [Монтень М. Опыты. В 3-х кн. Кн. I. М.: Голос, 1992. Гл. XXIII.]

Эта теория мотивов и того, каким образом они управляют поведением людей, представляет собой лишь самый общий набросок человеческой природы. Она предполагает, что люди – это существа, наделенные страстями, руководствующиеся своими привязанностями и движимые стремлением к осуществлению разнообразных целей. Тем не менее привязанности индивидуума и его стремление к выполнению своих целей носят рациональный характер, а само это стремление управляется его совестью. С этой точки зрения присущее человечеству разнообразие представляет собой случайную, а не строго необходимую черту. Пестрота человеческих обществ и норм морали объясняется не существованием врожденных различий между отдельными людьми, а тем фактом, что взаимодействие человеческой природы с конкретными обстоятельствами порождает различные практики и различные реакции.

Наша теория конечно же небесспорна; по крайней мере с изложенной в ней точкой зрения не будут согласны те, кто оспаривает идею об универсальности описанных выше черт, присущих людям. На эти сомнения следует дать ответ. Но прежде чем сделать это, необходимо разобраться с тем, что вытекает из всего этого вопроса. А вытекает из него более общий вопрос о том, существуют ли какие-либо универсальные человеческие интересы.

Человеческие интересы

Люди попадают в этот мир как дети людей, имеющих те или иные интересы, т. е. как дети людей, перед которыми стоят различные цели или задачи и которые обладают (ограниченными) средствами для их достижения. Эти конкретные интересы меняются в зависимости от времени и от места [98] . Разные люди стремятся к разным целям; и даже когда цели у них одни и те же, разные обстоятельства требуют применения разных средств. С течением времени люди обычно приобретают устоявшиеся взгляды как в отношении целей, достижение которых – или служение которым – представляется им делом уместным, так и в отношении средств, уместных к использованию. Войдя в этот мир, дети взрослеют и сами приобретают интересы, в ходе обучения усваивая представления о целях, к которым им следует стремиться (или которым соблюдать верность), и о ресурсах, находящихся в их распоряжении.

98

Разумеется, в рамках конкретного контекста интересы одного индивидуума нередко не совпадают с интересами другого индивидуума.

Таким образом, мы, по крайней мере поначалу, не выбираем свои конкретные интересы, а получаем их, подобно своим именам и своей идентичности, и привыкаем к ним еще до того, как начинаем их осмысливать и тем более подвергать сомнению – если дело доходит до этого. По этой причине мы можем сказать, что рождаемся мусульманами или христианами, тамилами или греками, маори или эскимосами. Дело не в том, что мы биологически предрасположены к тому, чтобы исповедовать конкретную религию, или говорить на конкретном языке, или придерживаться конкретной культуры; наша предрасположенность ко всему этому является социологически или, лучше сказать, исторически обусловленной.

Тот факт, что конкретные интересы нами не выбираются, разумеется, не означает, что их нельзя изменить. Я могу изменить свои интересы, изменив условия своего проживания – скажем, переселившись в иную среду; могу я также пересмотреть свои представления, противопоставив им логическую аргументацию или свидетельства своих органов чувств. Но та степень, в которой это возможно, разумеется, неодинакова. Ребенку проще изменить свой образ мысли, чем старику; измениться вместе с окружающими легче, чем измениться одному; легче приспособиться, чем отказаться от своей веры [99] . Порой иные представления и верования могут быть столь сильны, что отказаться от них невозможно; таковы некоторые моральные и религиозные убеждения. Иногда они не подлежат никакому обоснованию или рациональному оправданию. Для мусульман запрет на изображение Бога или Магомета абсолютен и не обсуждается. У некоторых племен австралийских аборигенов женщинам запрещено наблюдать священные мужские церемонии, даже снятые на кинопленку, а мужчинам соответственно запрещено наблюдать женские церемонии. В известном смысле такие убеждения не могут быть пересмотрены; те, кто предпочтет умереть, чем видеть (или дозволять) их нарушение, вряд ли способны подвергнуть их рациональной оценке [100] .

99

Так, например, может быть проще изменить веру, чем отказаться от нее.

100

Из этого не следует, что подобные представления не могут изменяться (и отмирать) с течением времени. Речь идет только о том, что вряд ли такое произойдет из-за непосредственной конфронтации с противоположными представлениями.