Личная терапия
Шрифт:
– Она тебя случайно не соблазнила? – спрашивает Геля с иронией.
Видимо, сама мысль об этом кажется ей нелепой.
Я беру чашечку с кофе и делаю несколько коротких глотков. Всем своим поведением я демонстрирую, что отвечать на глупости не намерен. Пусть болтает, что хочет, если уж у нее сегодня такой настрой. Я подожду. Мне спешить некуда.
Впрочем, Геля, по-видимому, и не ждет ответа. Она, в свою очередь, тоже делает несколько коротких энергичных глотков, отодвигает толстостенную чашечку, где сбоку прилепился яркий рисунок, секунду колеблется, вновь придвигает ее к себе, а затем, сжав пальцами фарфоровую белизну, сообщает, что у нее есть ко мне одно дело. Суть его сводится к следующему. Она много думала над моими словами о том, что человеку невыносимо жить, если у него нет какого-то высокого смысла. Причем, смысл этот, как правило, не возникает из ниоткуда, сам по себе. Он дается лишь в результате серьезного внутреннего усилия. Чтобы стать человеком, над этим нужно работать. Это – правильно. Геля с этим совершенно согласна. Однако, по ее мнению, надличностный смысл вовсе не обязательно заключается в достижении некой конкретной цели, он может состоять и в том качестве жизни, которое тоже немного соприкасается с вечностью. В том, например, что мы называем любовью. То есть, смысл, возвышающий человека над бытом, может заключаться в любви. Мы не можем обрести бога, поскольку это, скорее всего, от нас
– Короче, я делаю тебе официальное предложение, – говорит Геля.
Конечно, она излагает это несколько иными словами, гораздо менее связно – используя довольно неуклюжие лексические обороты. Однако, надо признаться, я все равно до некоторой степени ошеломлен. Причем, ошеломлен я даже не самим предложением, которое Геля высказывает с такой непосредственной прямотой, сколько тем, как она суммировала наши прежние разговоры. То есть, ничего подобного я ей, разумеется, не говорил. Геля, видимо, просто услышала то, что хотела услышать. Это обычная трудность любого целенаправленного общения: человек воспринимает лишь то, к чему он внутренне подготовлен. И если уж вы действительно собираетесь донести до собеседника некое содержание, вы обязаны опираться на темы, которые ему близки и знакомы. Так что определенным образом у меня это все же присутствовало, и ничего удивительного, что Геля восприняла, в основном, именно эту часть сказанного. Она наиболее соответствовала ее внутреннему состоянию. Меня поразило другое. Меня поразило, как Геля сумела выделить в хаосе наших бесед разобщенные смыслы – сопоставить их, найти нечто общее, синтезировать, переведя в связное концептуализированное высказывание. Далеко не каждый сотрудник нашего института был бы на это способен. Для меня это – чрезвычайно важный психологический показатель. Он свидетельствует о том, что началось реальное выздоровление. Пробит некий барьер. Отупляющее уныние сменяется интересом к жизни. Геля перестала барахтаться в трясине отчаяния, где она еще недавно захлебывалась, и нащупала какие-то кочки, по которым можно двигаться дальше. Эта дорога, разумеется, еще не слишком надежна. Еще существует опасность, сделав неверный шаг, сорваться обратно в трясину. Но по крайней мере Геля знает теперь, как выкарабкиваться оттуда на твердую почву, и вероятность того, что она утонет, уже значительно меньше.
– Ты – молодец, – говорю я ей совершенно искренне.
А затем, тщательно подбирая слова, не торопясь, поглядывая Геле в глаза, которые, по-моему, даже чуть светятся от внимания, я объясняю, почему это все-таки невозможно.
Дело тут даже не в том океане времени, который нас разделяет. Хотя двадцать пять лет – это, между прочим, возраст целого поколения. За такой период меняется вся мировоззренческая парадигма. А ее трансформация, в свою очередь, порождает принципиально иной репертуар поведения. Говоря другими словами, мы по-разному будем оценивать базисные явления жизни. Есть вещи, которые вообще даются исключительно с возрастом. Например, умение не спотыкаться на мелочах, выстилающих путь общего существования, или умение не доводить обычные межличностные разногласия до разрушительного конфликта. В народе это умение, кстати, называется «мудростью», и она возникает, уж ты мне поверь, прочти исключительно с возрастом. Между прочим, у многих даже с возрастом не возникает. И поэтому браки, даже самые крепкие, разваливаются, казалось бы, из-за незначительных пустяков. В основе – как раз неумение понимать друг друга. Ты не видишь этой проблемы, потому что не видишь пока самого океана. Ты – на кромке воды. Ты еще ни разу не выходила в открытое море. Ты не можешь даже вообразить, какие там существуют опасности. А вот я океан этот уже в значительной степени переплыл, и поэтому хорошо представляю, чем он чреват. И, если уж совсем, откровенно, то даже это не главное. В конце концов, мировоззренческие парадигмы можно в какой-то мере согласовать. Во всяком случае они поддаются модификации. Я верю, что ты будешь над собой много работать, много читать, непрерывно осмысливать книги, которые еще придется подбирать для тебя специально. Нам ведь потребуется общее смысловое пространство. В противном случае будет просто не о чем говорить. Все общение будет сводиться к моему непрерывному монологу. А ты даже не представить себе не можешь, как я устаю от этой непрерывной монологичности. Она истощает меня просто как тропическая лихорадка. Все становится зыбким, бесплотным, не имеющим никакого значения. Слова вылетают, как мыльные пузыри, тут же лопаются, и – ничего, кроме мелких брызг, которые на глазах высыхают. Я верю, что все это преодолимо, что твое внутреннее «личное» время, будет идти гораздо быстрее времени «внешнего», то есть физического. Мы, в конце концов, окажемся в сопоставимых психологических координатах, и сумеем наладить общение, которое будет нас не разделять, а сближать. Шансов на это немного, но они все-таки есть. Прежде всего, потому что некоторая природная мудрость дана женщинам изначально. Мужчинам дано умение думать, а женщинам – умение понимать. Они делают выводы сразу же, без промежуточных логических операций. Повторяю, я всему этому в определенной степени верю. Однако есть одна трудность, преодолеть которую, на мой взгляд, действительно невозможно. Ты абсолютно правильно говоришь о любви как о неком объединяющем смысле, о том смысле, который рождает метафизическое единство всего человечества. Ладно, давай пока оставим в покое «все человечество». Нам достаточно и того, что он рождает единство мужчины и женщины. И вот тут как раз заключена главная трудность. По отношению ко «всему человечеству» любовь – бесплотна. Такой она предстает, например, в мировых религиях. «Бог есть любовь» – это, разумеется, идеал, а не плоть. А в отношениях между мужчиной и женщиной она уже обретает недвусмысленную конкретику. Она вырастает из той эротической ауры, которая, кстати, далеко не всегда возникает. Вот – здесь, здесь, именно здесь мы будем биться, как бабочки о стекло. Потому что в твоем возрастном измерении эротика ограничена пока сугубо количественными показателями: интенсивность, длительность, наверное частота, еще какие-нибудь аналогичные характеристики. Не обижайся, пожалуйста, у тебя она сводится почти исключительно к сексу. Впрочем, на сексе как на суррогате любви построена вся западная, то есть нынешняя «атлантическая» культура. Она вся пребывает в координатах «чувственного потребления». И ничего, как ты знаешь, существуют вполне успешно. Однако в моем возрастном измерении этого уже мало. Мне обязательно требуется еще и определенное качество отношений. Мне нужны обертоны, которые только и могут перевести секс в эротику, поднять обычную биологию к уровню истинно человеческих переживаний, превратить удовольствие
в наслаждение, подобное наслаждению от искусства. В общем, я не смогу дать тебе почти ничего из того, чего хочешь ты, а ты – почти ничего из того, что мне уже, к сожалению, необходимо. И этот нарастающий диссонанс развалит саму основу любви.– Я не понимаю тебя, – жалобно говорит Геля.
Я перевожу дыхание и осторожно оглядываю кафе. Мне бы не хотелось, чтобы нас сейчас кто-нибудь слышал. Кафе, к счастью, пусто, лишь через столик от нас сидят, поедая мороженое, трое подростков. Они, впрочем, слишком увлечены своим разговором. чтобы прислушиваться. К тому же из колонок, закрепленных в углу, струится легкая музыка. В ее ненавязчивых, звуковых переливах, слова расплываются.
– Хорошо, я приведу простейшую аналогию. У тебя сейчас, извини, только – возрастной голод. Ты так хочешь есть, что готова лопать даже остывшие макароны. Знаешь, такие – холодные, мокрые, такие – слипшиеся в резиновую лепешку. А я этого есть уже не могу. Мне их требуется разогреть на масле, полить каким-нибудь соусом, добавить зелени, различных специй. То есть, чтобы были не макароны, а настоящее кушанье. Или вот тебе еще хорошая аналогия. Одно дело пересказать сюжет какого-нибудь классического романа, и совсем другое – прочесть сам роман. В первом случае ты просто знаешь, что с персонажами произошло, а во втором – как именно это происходило. На мой взгляд, разница колоссальная.
– Я все равно не понимаю, – снова говорит Геля.
Наверное, у нее в голове сейчас все путается. Так с человеком бывает в моменты сильного эмоционального напряжения. Перестаешь воспринимать самые элементарные вещи. И для того, чтобы Геля пришла в себя, я делаю в разговоре небольшой перерыв. Беру еще пару кофе, ананасовый сок, два пирожных, похожих на ежиков из белой глазури, не торопясь, вскрываю обертку и высыпаю в чашечку сахар, размешиваю его несколько дольше, чем требуется при такой процедуре, без надобности передвигаю пепельницу, тарелку, круглую подставку с цветными салфеточками и лишь после этого говорю Геле, что речь тут идет, в сущности, об очень личных моментах. Ты ведь, извини, даже раздеться, наверное, как следует не сумеешь. То есть, я, конечно, не сомневаюсь, что ты без колебаний можешь снять с себя все – не будешь капризничать, заставлять уговаривать, сделаешь это сама – в мгновение ока. Но ты, скорее всего, не сумеешь создать то очень острое ощущение, что на тебе ничего нет; ощущение обнаженности перед мужчиной – смелости, неуверенности, радости, некоторого смущения. Причем, чтобы все это присутствовало одновременно, и чтобы не только я, но и ты сама это чувствовала. Иначе не возникнет необходимого резонанса, секс не превратится в эротику, останется примитивным сексом…
Мне не очень нравится как я это говорю Геле. Такие вещи следует произносить отстраненно, даже несколько равнодушно. Так, как будто читаешь лекцию в аудитории. Мой же голос, мне кажется, излишне горяч, возбужден, в нем чувствуются внутренние вибрации, которые Геля несомненно улавливает. Он не расхолаживает ее, чего я собственно добиваюсь, а, напротив, усиливает нежелательные эмоции.
Геля несколько подается вперед и отвечает – тоже с какими-то горячими интонациями:
– Ты меня всему этому научишь…
При этом она как бы невзначай кладет свою ладонь на мою, два-три раза тихонько ее поглаживает, точно успокаивая и приручая, а потом захватывает мой указательный палец и довольно крепко сжимает его в кулаке.
Мне понятен смысл этого жеста. Среди молодежи считается, что если девушка поступает подобным образом, значит она тем самым выказывает свое согласие. Дальше ее можно не убеждать, сразу – вести. Однако на меня это никакого впечатления не производит. Мне лишь неловко, что его могут заметить с соседнего столика, и это, кстати, тоже свидетельствует, что мы пользуемся разными эротическими языками.
– Не надо, – говорю я, осторожно освобождая палец.
Геля мою ладонь все же не отпускает. Она прижимает ее к гладкой поверхности, будто мышь, готовую вырваться и убежать. Теперь ее пальцы обхватывают мне запястье, и она сдавливает его – в такт с биением пульса.
– Ты меня научишь, научишь, научишь, научишь… Ты меня научишь – всему, что умеешь…
Голос у нее заметно дрожит. Она всматривается мне в глаза как будто хочет загипнотизировать. И от этого нетерпеливого, пристального, слишком откровенного взгляда мне опять начинает казаться, что Гелино предложение вполне реально, что это так просто – начать новую жизнь, совершенно новую, в которой все будет иначе. Учесть все предыдущие глупости и ошибки. Оставить в прошлом нагромождения всяких муторных обязательств. Там был черновик, а здесь есть возможность переписать его набело. Мне вдруг начинает казаться, что, быть может, это – судьба, может быть, тот самый случай, который выпадает у человека только раз в жизни. И если я сейчас из нерешительности или сомнений отвергну его, то буду жалеть об этом до конца своих дней.
И Геля, наверное, тоже что-то такое чувствует. Она теребит мою руку и шепотом предлагает пойти к ней домой. Матери сейчас нет. Мы будем одни. Она вообще никогда раньше десяти-одиннадцати не возвращается.
– Пошли, пошли, поднимайся!.. – говорит Геля.
Я не выдерживаю и опускаю глаза. Кофе в чашечке черен, как будто преисполнен отчаяния. Полировка круглого столика отражает пятна декоративной подсветки. Тихо играет музыка, и еле-еле протискиваются сквозь нее неразборчивые голоса подростков.
Пауза становится невыносимой.
– Это невозможно, – наконец отвечаю я.
Геля молчит. Она даже не спрашивает – почему? А когда я, все-таки преодолев сомнения, вновь поднимаю глаза, неожиданно выясняется, что передо мной сидит уже совсем другой человек. Только что это была девочка, нервничающая и одновременно гордая тем, что впервые в жизни приняла такое ответственное решение, и вдруг, сразу же – женщина, которая предложила себя и получила отказ. У нее даже появляется что-то общее с Вероникой. Вероятно, все женщины в такой ситуации выглядят одинаково. Геля, по-моему, сейчас не столько обижена, как это с ней было раньше, сколько оскорблена до самой глубины сердца. Ничего другого, впрочем, ожидать было нельзя. Женщина по природе своей просто не в состоянии получить от мужчины отказ. Отказ здесь может получить только мужчина. Это он добивается женщины, а не наоборот. И если все же по каким-то причинам женщина такой отказ получает, для нее это именно оскорбление, простить которое невозможно.
Впрочем, Геля как настоящая женщина даже виду не подает, что оскорблена. Она вежливо улыбается (правда, улыбка у нее – будто приклеенная), небрежно кивает, точно мои аргументы ее убедили, и лишь сдержанно, тихим голосом просит, чтобы я не давал по этому поводу никаких объяснений.
– Все твои объяснения я уже слышала, – говорит она, глядя на меня с какого-то внезапно возникшего расстояния. – Пожалуйста, никаких объяснений больше не надо…
После этого мы разговариваем еще минут десять. Геля спрашивает, как прошла моя конференция, не было ли каких-нибудь неожиданностей? Я в ответ рассказываю ей о своем докладе и о дискуссии с сэром Энтони, и при этом отчетливо вижу, как глаза у Гели подергиваются пленочкой равнодушия. Что ей до депрессии европейской культуры? Что ей до кодирующих языков и методов политического зомбирования? Ее это интересовало, поскольку было сопряжено со мной, а теперь меня нет, и все эти темы сразу отпали.