Личная терапия

Вот примерно так, более чем на половину газетной страницы.

Трудно даже сказать, какие чувства охватывает меня по мере чтения данного опуса. Тут и возмущение теми явными передержками, которые, конечно сознательно, допускает Выдра, и ужасная ненависть к ней (надо же, какая все-таки злобная стерва), и злость на себя (в чем-то тут, наверное, есть и моя вина), и стыд, что этот поганый пасквиль прочтут многие наши приятели и знакомые. Хуже всего то, что статья написана очень убедительно. У человека со стороны, того, кто не знает всех обстоятельств нашей работы, бесспорно должно возникнуть четкое представление об этаких мошенниках от науки, этаких «коммерсантах», ловчилах, не брезгающих никакими средствами. Прямо нигде об этом не говорится, но впечатление создается вполне однозначное. Здесь я, кстати, угадываю руку Мурьяна. В свое время Ромлеев, будучи в несколько расслабленном состоянии (какое-то институтское мероприятие; задержались; случайно начался разговор) с оттенком даже некоторого восхищения выразился в том смысле, что Мурьян возвел умение делать гадости в ранг подлинного искусства. Вот, всем понятно, что – гадость, а за руку не поймаешь. Учитесь-учитесь, молодежь; может быть, когда-нибудь пригодится. Никита, помнится, тогда возразил ему, что искусство по сути своей не может быть подлым. Если подлость – это уже не искусство. Это нечто иное, соприкасающееся с искусством лишь очень косвенно. Однако теперь я начинаю догадываться, что Ромлеев имел в виду. Потому что каждое утверждение данной статьи абсолютно лживо, оно лживо, лживо, оно насквозь лживо, и вместе с тем в каждом из них содержится неистребимый привкус правдоподобия. Можно ли, например, назвать зомбирующим наш метод «обращения к архетипам»? Да, наверное, но только в том смысле, в каком зомбирующими являются любые социальными коммутации; они ведь заведомо ограничивают «естественную» свободу личности и придают ей формат, требуемый данной культурой. Это я тоже говорил сэру Энтони. И, кстати, наше «обращение к архетипам» как раз и может послужить противоядием от зомбирования. Оно ведь действительно подразумевает очищение психики пациента, апелляцию к тем его изначальным качествам, которые только и составляют основу личности. Зомбированием это не назовешь. Это, скорее, процесс, создающий прямо противоположный вектор. Так мне, во всяком случае, представляется. Но ведь не будешь же объяснять механику психокоррекции всем и каждому. Рядовым сознанием подобные методы воспринимаются вполне однозначно: если мы вторгаемся в психику человека, значит – зомбирование. Опять-таки дыма без огня не бывает. В такой ситуации никому ничего не докажешь.

Или, скажем, неприятный пассаж о «коммерческой практике». О тех пациентах, которых мы лечим, используя, как выражается Выдра, свои «сомнительные наработки». Основа этого утверждения тоже – вполне реальная. В конце концов Геля – это действительно мой пациент. И между прочим, месяца три-четыре назад Авенир давал консультации какой-то очередной «аналитической группе». Их, если не ошибаюсь, интересовали параметры популистских идеологий, то есть таких конспективных мировоззрений, которые легко усваиваются избирателями. Был, по-моему, даже некий семинаре где-то в Зеленогорске, и, насколько я помню, Авениру там что-то платили. Можно, наверное, обвинить нас в «коммерческом интересе». Однако кто-нибудь знает, какая сейчас зарплата у рядового научного сотрудника? Даже с учетом титанических усилий Ромлеева по добыванию денег, ее хватает, если жить чрезвычайно умеренно, ровно на три недели. Авенир как-то из чистого любопытства провел расчеты такого рода. Три недели, тик-в-тик, и ни одного дня больше. И между прочим, когда Мурьян печатает свои заметочки об ученых в разных популярных журналах, он ведь использует, чтобы нарыть фактуру, довольно солидный институтский архив. Его самого можно было бы обвинить в «коммерческой деятельности». Только, разумеется, никому это и в голову не приходит.

Кстати, я вспоминаю, откуда Мурьян знает про Гелю. Где-то, кажется в сентябре, он обращался ко мне с просьбой взять одного довольно тяжелого пациента. Вроде, сын какой-то его приятельницы: двадцать два года, алкоголизм, судя по некоторым симптомам, чуть ли не третья стадия. Я тогда довольно решительно отказался. Ни алкоголиков, ни тем более наркоманов я в качестве пациентов брать не рискую. Здесь нужны специалисты совершенно особого профиля. Года два – два с половиной назад, будучи менее опытным в этих делах, а потому значительно более самонадеянным, я уже возвратить к жизни одного алкоголика, и до сих пор вспоминаю то время с ужасом и содроганием. В конце концов я его вытащил. Он больше не пьет – недавно звонил и радостно подтвердил этот удивительный факт. Однако те шестимесячные старания стоили мне такого колоссального напряжения, что теперь я, наверное, проживу года на два-три меньше. Не понимаю, как я сам тогда не стал алкоголиком. Второй раз мне подобное чудо не совершить. Вот примерно так я изложил это Мурьяну. А чтобы он не подумал, будто я отказываюсь из-за каких-то мелких капризов, дополнительно объяснил, что никогда не веду двух пациентов одновременно. (К тому времени я уже начал работать с Гелей). Я ведь не экстрасенс и не «народный целитель», который «магнетизирует» сразу целыми залами. Если уж я беру пациента, то выкладываюсь в каждом случае до предела. Ни на что другое меня уже не хватает. В общем, прошу прощения, но помочь в данном случае ничем не могу. Не хочу порождать несбыточные иллюзии. Все-таки с этой проблемой лучше обратиться к наркологам. Помнится, Мурьян отнесся тогда к моим доводам с исключительным пониманием. Вежливо поблагодарил, сказал, что, конечно, обязательно передаст приятельнице мой совет. Наверное, так ей и следует поступить. Правда, глазки при этом как-то нехорошо блеснули. Блеснули, блеснули; обижен был, вероятно, тем, что я отказался. Видимо, уже нахвастался, по обыкновению, перед своей приятельницей, наговорил, вероятно, с три короба, что приведет уникального терапевта. Дескать, ему это ничего не стоит. И вот теперь приходится давать полный отбой. И, между прочим, если бы я тогда согласился на его предложение, он что, тоже – использовал бы этот аргумент против нас? Из всего, что нагромождено в статье Мурьяном и Выдрой, пункт о «коммерции» задевает меня сильнее всего.

Хотя, конечно, если рассуждать беспристрастно, то единственное по-настоящему серьезное обвинение – это заимствование у Олонека. Вот – действительно удар под дых. Я включаю компьютер, который отзывается на мои действия слабым гудением, вхожу в Интернет, произвожу соответствующие операции и на сайте, где вывешены материалы нашего «Вестника», отыскиваю прошлогоднюю статью Витомира. Результаты сравнения меня удручают. Мы не просто пересказали данный абзац по смыслу, на что я в тайне надеялся, это было бы еще ничего, – нет, мы действительно скопировали его целиком, точь-в-точь, даже грамматические конструкции, заменив, как указала Выдра в статье, лишь одно слово. Я просто не понимаю, как это у нас получилось. Насколько я помню, при подготовке доклада мы именно это место правили множество раз. Что-то у нас там не очень связывалось. Первоначальный текст, по традиции, подготовил я – в самых общих чертах, конечно, как «смысловую болванку», потом его довольно существенно перепахал Авенир, затем какие-то мелкие, но многочисленные исправления делал Никита, а потом опять я придал абзацу грамотную языковую форму. И даже после этого мы вносили некоторые изменения. Причем все это, разумеется, в спешке, в последний момент, не имея времени на обдумывание. Вот так это, скорее всего, и вышло. Статью Витомира Олонека мы к тому времени, конечно, видели, и она, по-видимому, всплывала частями то у одного, то у другого. В психологии такое явление квалифицируется как «бессознательный импринтинг». Это когда автор, напрочь забыв о том, что он в свое время прочел, воспринимает чужую мысль как свою. Случается с самыми знающими людьми. И все-таки какой подлец этот Мурьян! Ведь порядочный человек, если уж он обнаружив такой «импринтинг» в чужой работе, разумеется, никогда бы не стал бить в этому поводу в колокол. Он бы тихо, спокойно, в личном порядке, предупредил, что есть определенные совпадения. Ну и все; абзац этот мы, разумеется, изменили бы. Проблема была бы снята. Нет, слова ведь не сказал, только чтобы была возможность бабахнуть как следует.

В этот момент вкрадчиво мурлыкает телефон, и, даже еще не подняв трубку, я шестым чувством догадываюсь, что звонит Нонна. Я почти всегда догадываюсь, когда звонит Нонна. Не знаю уж, как это у нее получается, флюиды какие-нибудь, мысли на расстоянии, но если Нонна звонит (кстати, надо признать, что только по делу), то сигнал телефона звучит несколько иначе, чем у других. Одно время я даже практиковал такой номер: поднимал трубку и, не дожидаясь, пока на другом конце себя назовут, сразу же говорил: «Привет, Нончик!». Угадывал в девяти случаях из десяти.

Однако сегодня на подобные выверты у меня настроения нет. Я просто буркаю: «Здравствуй», – не отрывая глаза от текста на экране компьютера. Вежливость в моем голосе – минимальная. Ни с Нонной, ни с кем-либо вообще я сейчас разговаривать не хочу. Представляю, во что это может вылиться: в сочувствие, в ахи и охи, в пережевывание бесконечных подробностей. Только этого мне еще не хватало.

Нонну, впрочем, такие мелочи, не смущают. Она, если нужно, умеет отвлечься от второстепенных деталей. Вот и сейчас, игнорируя очевидную неприязненность, она переходит непосредственно к делу.

– Читал? – спрашивает она.

– Читал, – отвечаю я, надеясь, что злополучный текст провалится куда-нибудь в преисподнюю.

– Ну и что ты по этому поводу думаешь?

Далее она выслушивает мой горячечный монолог, который, если бы его записать, вполне мог бы быть назван «монологом убийцы», ни разу не прерывает меня, не пытается комментировать, а когда я окончательно выдыхаюсь и начинаю хватать ртом воздух, хладнокровно, точно я не произносил ни слова, спрашивает:

– У тебя все?

– Все, – отвечаю я, чувствуя себя, как сдутый воздушный шарик.

У меня даже голова кружится от бессилия.

– Немного, – констатирует Нонна. – А теперь послушай меня. Только не перебивай.

И сухим, ясным голосом, который не оставляет ее ни при каких обстоятельствах, Нонна излагает свою точку зрения. Суть ее предельно проста. Статья, конечно, поганая, но худшее, что можно было бы сделать в такой ситуации, это пытаться каким-либо образом на нее реагировать. Повторяю, это – худшее, что можно сейчас сделать. Ты же знаешь Мурьяна. Он только и ждет повода, чтобы раздуть настоящий скандал. Причем, позиция у него будет гораздо выгоднее, чем у вас: вы ответите Выдре, а он как человек благородный вступится за «оскорбленную женщину». Ты же можешь представить, как это будет им подано? В глазах подавляющего большинства вы будете выглядеть законченными подлецами – людьми, которые недостойно отреагировали на критику; людьми нетерпимыми, самоуверенными, мелкими, не вполне порядочными. Внутреннюю механику происшествия никто, разумеется, не считает, зато обвинения против вас будут сформулировано очень точно. Поймите элементарную вещь: у Мурьяна в такой ситуации есть перед вами громадное преимущество. Он может солгать, а вы лгать не будете, он может позволить себе гнусный намек, а вам ничего подобного не придумать. У него инструментарий богаче. Он лучше вооружен. Сражаться с ним на его поле, значит обречь себя на заведомое поражение.

Самое интересное, что я с Нонной совершенно согласен. Лучшая месть и Мурьяну, и Выдре – действительно не обращать на них никакого внимания. Относится к обоим просто как неприятным козявкам, которые, конечно, покусывают, но ничего, кроме слабой чесотки, вызвать не могут. К тому же здравой частью рассудка я понимаю, что мерзкие инсинуации Выдры имеют значение только для нас. Со стороны это воспринимается в несколько иных масштабах. У каждого – свои неприятности, и чужие проблемы на самом деле никого не волнуют. Какая Выдра? Какая, к черту, статья? Месяца через три об этом и помнить, наверное, никто не будет. Однако понимаю я это только умом. А ум человека, к сожалению, не всегда способен сдержать пламя эмоций. Кстати, это – одна из самых трудных проблем, с которыми сталкивается практическая психотерапия. Эмоциям нужно «сгореть», а значит – быть выраженными в каком-то конкретном действии, предоставляющим им выход наружу. И вот здесь обнаруживается парадоксальное качество человека: вместо того, чтобы полностью выгореть и превратиться в золу, эмоции, выраженные в негативных поступках, подбрасывают в огонь свежую пищу. Внутреннее пламя не гаснет, как ожидается, напротив – оно вспыхивает с обновленным неистовством. Подчеркну еще раз: умом я этот механизм хорошо понимаю, но одно дело – ум, и совсем другое – сумасшедшее, зашкаливающее биение сердца. Мне невыносима мысль, что Выдра за свою гадость останется безнаказанной и хуже того – будет теперь посматривать на нас с чувством нравственного превосходства. Еще бы, одернула суетящихся ловкачей. Собственно, поэтому Нонна мне и звонит. Она пытается таким образом амортизировать мой негативный накал. Пусть лучше он выплеснется сейчас, на саму Нонну, что безопасно, чем потом обнаружит себя каким-нибудь идиотским поступком. В глубине души я ей благодарен.

Тут я, правда, неожиданно замечаю, что уже довольно долгое время слышу только телефонные шорохи. Я, оказывается, молчу, и Нонна тоже молчит. Она как женщина умная четко осознает, когда требуется говорить, а когда, наоборот – выдержать паузу.

– Ну что? – наконец, спрашивает она.

Я нехотя отвечаю, что именно так мы и собираемся поступить. То есть, не обращать на статью никакого внимания.

– Нет, ты обещай, пожалуйста, – требует Нонна. – Обещай, что ни при каких обстоятельствах ничего делать не будешь. – Вдруг не выдерживает и почти кричит в трубку. – Обещай, обещай, пожалуйста!.. Я очень тебя прошу!..

Такого голоса я у Нонны еще никогда не слышал. Он дрожит, и в нем прорываются умоляющие интонации.

Мне становится не по себе.

– Пожалуйста, пожалуйста, обещай!..

Кажется, что она вот-вот расплачется.

– Хорошо, хорошо, обещаю, – испуганно говорю я.

Где-то к двум часам дня я добираюсь до института. Расположен он в самом центре города, в красивейшем месте – там, где Мойка, описывая плавный изгиб, соединяет собой Невский проспект и Марсово поле. Лучшего, казалось бы, и желать нечего: здесь и Зимний дворец, и музей Пушкина, и Михайловский замок, если продолжить путь по изгибу. А через короткий Машков переулок, начинающийся за горбатым мостом, можно за одну минуту выйти на набережную Невы. Это – имперский торжественный Петербург, который на меня лично всегда действует умиротворяюще. Когда в тусклый осенний день вдруг заблестит золотом шпиль на чаше Адмиралтейства, когда просияет туман в переулках, скрадывая собой грязь и копоть большого города, когда надвинутся сумерки и пространство между домами очистится от дневной суеты, тогда начинает казаться, что сама вечность глядит сквозь мимолетное настоящее и все сегодняшние неприятности становятся призрачными и зыбкими. Какое значение они могут иметь в толще столетий?