Личная терапия

Мне также очень хочется поехать к Ромлееву и произнести примерно такой монолог. Дорогой, уважаемый Вячеслав Ольгердович, ведь вы – умный, образованный, порядочный человек. Вы хоть немного отдаете себе отчет в том, что случилось? Вот вы сейчас, фактически, сдали меня, чтобы откупиться от тех ваших внутриинститутских противников, которые, как вы считаете, могут быть вам опасны. Тем самым вы получили некоторую передышку. Но ведь ситуация принципиально не изменилась. Рокомыслов как рвался занять ваше место, так дальше и рвется. И будет по-прежнему добиваться этого всеми возможными средствами. Мурьян – как делал исподтишка гадости, вам – в том числе, так и будет их делать несмотря ни на какие уступки. Напротив, теперь он возьмется за это с удвоенным энтузиазмом, потому что почувствовал вашу слабость и перестал вас бояться. Вы никого не умиротворили. Вы сдали Чехословакию – глупо и совершенно бессмысленно подарили ее банде мошенников, но вы тем самым вовсе не предотвратили войны, вы, наоборот, расчистили для нее дорогу. Вы поощрили самые негативные политические амбиции. Вы потеряли союзников, но взамен не приобрели друзей. В результате вы стали намного слабее, чем раньше, и позиция ваша уже не представляется неуязвимой. Вы ничего не выиграли, зато многое проиграли. Именно теперь они за вас по-настоящему и возьмутся.

Это – железная логика, и мне самому она чрезвычайно нравится. Она, пожалуй, не менее убедительна, чем давешние рассуждения Авенира. У нее есть только один существенный недостаток: она уже никому не нужна. Французы называют это «доводами на лестнице». Логика эта не может убедить никого, кроме самого автора. Я это прекрасно осознаю. И тем не менее, будто отравленный каким-то наркотиком, снова и снова наматываю друг на друга бесчисленные аргументы. Я ничего не могу с этим сделать. Это сильнее меня, и представляет собой настоящую психическую болезнь. Именно то «перемалывание негатива», против которого я боролся в случае с Гелей. Теперь оно захватило меня самого.

Я пытаюсь избавиться от него с помощью чтения. Как и большинство терапевтов, занимающихся социопатиями, я считаю себя обязанным следить за современной литературой. Беллетристика – очень качественный показатель состояния общества. В ней, как в бреду, проговариваются те тайные комплексы, которые коллективный разум пытается скрыть даже от самого себя. Поэтому за беллетристикой я стараюсь следить: покупаю новинки, просматриваю обзоры, где обсуждаются те или иные произведения. Вот и сейчас у меня накопилась целая стопка книг, приобретенных за последние месяцы. Они аккуратно сложены на нижней полочке перед тахтой.

Однако это занятие у меня совсем не идет. Я открываю книгу и добросовестно, будто школьник, пытаюсь вчитаться в то, что предлагает мне автор. И каждый раз происходит одно и то же. Я пробуровливаю страниц пятьдесят-семьдесят текста, неважно – лучше или хуже написанного, а далее возникает мысль, что читать я этого категорически не хочу. Не хочу, не хочу, не хочу, не буду. Никакого желания, даже профессионального, мучаться с этим невыносимым занудством. Видимо, здесь что-то не то. Либо я такой уж тупой, что давно выпал из жизни, либо современная беллетристика, прежде всего, конечно, российская, действительно превратилась в нечто, нормальным человеком не воспринимаемое. Я склонен считать, что тут все-таки второй случай. И не потому являюсь таким уж умным, образованным, тонко чувствующим человеком, обладающим безупречным вкусом и способностью отличить подлинное искусство от сиюминутной поделки. Я своих качеств не переоцениваю. У меня и образование весьма среднее (подумаешь – университет), и литературу, русскую и зарубежную, я знаю далеко не блистательно. И все-таки хорошую книгу я как-то чувствую. Я просто проваливаюсь в нее и не выпускаю из рук, пока не переверну последней страницы. Так что, здесь, вероятно, нечто иное. Мне иногда кажется, что современная проза просто утратила целостность. В ней наличествует либо чистый «сюжет», боевик, в котором нет даже намека на содержание, либо, напротив, чистое содержание, «текст», беллетризованная философия, где какие-либо повествовательные элементы напрочь отсутствуют. Причем, как мне кажется, вину здесь не следует возлагать только на авторов. Это – общий процесс, который захватывает все стороны нашей жизни. И если сформулировать данную проблему на самом высоком уровне, она, скорее всего, будет выглядеть так. Европейская цивилизация прошла три этапа развития: христианский этап, когда была создана метафизическая целостность мира – все объяснялось существованием бога, и только бог был первопричиной всего. Затем – этап Просвещения (или «период модерна»), когда была создана уже физическая (научная) целостность мира – все объяснялось, исходя из законов природа, и эти законы были согласованы между собой. Теперь наступил третий этап, этап постмодернизма, который обе эти целостности размонтировал. В результате мир утратил иерархическое согласование. Он распался на смысловые отдельности, каждая из которых существует независимо от другой. С одной стороны это хорошо, так как устраняет из обихода тоталитарные идеологии: все философии, все религии, все образы жизни, все расы, все точки зрения теперь равны. Можно сказать, осуществились мечты пророков и революционеров. Но с другой стороны, это и плохо: равнозначность всего лишает мир необходимой иерархии ценностей. Все действительно становится равноправным – и насилие, и гуманизм, и животный секс, и романтическая любовь, и возвышенное самопожертвование, и самые отвратительные проявления эгоизма. Прекращается «моральный отбор». Перестает работать нравственная селекция, которую осуществляет культура. В реальной жизни это означает, что прорастают в первую очередь сорняки: криминал, подлость, ложь, наиболее низкие качества человека. Они заглушают все остальное. Ведь сорняки, как известно, растут сами собой, а цивилизованные растения, как и высокие смыслы, надо культивировать специально.

Не помогает мне также и телевизор. Даже прежде любимые мною вестерны и боевики не вызывают сейчас ничего, кроме уныния. Видимо, у меня наступило некоторое пресыщение. Схлынула новизна, выдвинулась на передний план повторяемость сюжетов и трюков. То минимальное содержание, которое раньше, на мой взгляд, ощущалось, теперь сводится исключительно к тупым перестрелкам и мордобою. Это вовсе не то, что мне сейчас требуется. Впрочем, ладно – боевики. Настоящую шизофреническую тоску наводят на меня новости. За то время, пока шла конференция и мы, забыв обо всем, работали над проблемами социотерапии, пока обсуждали пакости Мурьяна и Выдры и, как последние идиоты, переживали по этому поводу, пока кипели мелочные разборки и вырисовывалось в результате мое увольнение, ситуация в большом мире заметно ухудшилась. Война теперь, по-видимому, дело решенное. Я сужу об этом по заявлениям, которые следуют одно за другим. При этом грозные тексты их уже не апеллируют к причинам войны, то есть не пытаются ее каким-то образом оправдать, они, скорее, обсуждают реальность, которая может возникнуть после ее завершения.

Меня это определенно пугает. Я, как и всякий отягощенный своими заботами россиянин, практически ничего не понимаю в международных делах. Я не знаю внутренней подоплеки событий, которую обычно пытаются упрятать от общественного внимания; я не представляю истинной расстановки сил в глобальном пространстве; я понятия не имею о том, какими путями можно разрешить тот или иной острый кризис. И потому мне трудно судить – действительно ли одна из сторон, которую упорно именуют «страной-изгоем», нарушает международные договоренности, как об этом постоянно твердит другая, более сильная сторона, или ничего этого нет, просто создано «представление», информационный фантом, призванный оправдать определенные действия. В принципе, одинаково вероятно и то, и другое. Современные технологии, работающие со средствами массовой информации, способны сконструировать практически любую реальность. Нас можно убедить в чем угодно. В том, что война неизбежна, и в том, что ее ничего не стоит предотвратить; в том что идет решающая «битва за демократию», и в том, что новая «империя зла» начала завоевание мира. Аргументов для каждой версии – великое множество. Однако, как бы плохо я ни разбирался в этих делах, держать меня за полного идиота тоже не стоит. Есть, на мой взгляд, вполне очевидные исторические закономерности, и по ним, даже не зная всей подоплеки, можно судить о дальнейшем ходе событий. Австро-Венгрия в свое время начала «маленькую войну» против Сербии и через четыре года развалилась на множество независимых государств. Императорская Россия начала «маленькую войну» против Японии, проиграла ее, и закончилось это двумя русскими революциями. Советский Союз тоже начал «маленькую войну» против Афганистана, и где теперь «союз нерушимый республик свободных»? Неужели никто из нынешних аналитиков не видит этого вектора? Мне, в конце концов, все равно, что будет дальше с Соединенными Штатами: у них «комплекс империи», синдром всемогущества, мания государственного величия, переходящая в политическую паранойю. Бог с ними. Вряд ли им сейчас кто-то симпатизирует. Но одновременно я очень хорошо представляю себе и другое. Мир стал слишком маленьким, и разные его части слишком тесно связаны между собой. Он утрачивает устойчивость, каждое перераспределение сил приводит к опасному крену. Хаос уже просачивается в реальность. Близко, по-видимому, то его критическое значение, после которого погрузятся во мрак целые континенты. Причем ситуация ныне уже совершенно иная. Сейчас уже не удастся, как сто лет назад, отсидеться за океаном, рассчитывая, что мировой катаклизм тебя не затронет. Кризисы в Азии громом отдаются в странах Европы. Тихий обвал где-нибудь в Сингапуре влечет за собой цепочку крушений на биржах Лондона и Нью-Йорка. Никто, конечно, не будет особо сожалеть об Америке, но если эта держава «поедет», что лично мне представляется вполне вероятным, волны цунами, образовавшиеся от гигантской воронки, захлестнут всех, в том числе и Россию.

Вот, что сейчас пугает меня больше всего. Что значит наше муравьиное копошение перед надвигающимся отовсюду мраком? Кому понадобится наше «ностратическое кодирование» в новом Средневековье? И стоит ли дергаться вообще, если все, что меня окружает, скоро исчезнет?..

Ответа на эти вопросы у меня нет.

И все-таки на четвертый день я по-немногу осознаю, что больше так продолжаться не может. Если я и далее буду безвольно плыть по течению, погружаясь все глубже и глубже в трясину недавних своих неприятностей, то депрессия, которая меня только еще коснулась, наберет непреодолимую силу и надолго внедрится в сердце.

Я отчетливо представляю, как это произойдет. Мне все меньше будет хотеться двигаться и прилагать к чему-либо даже крошечные усилия: разговаривать, делать что-нибудь, читать, думать, радоваться. Та едва заметная серая дымка, которая сейчас подернула для меня окружающее, незаметно сгустится и превратится в туман, охватывающий собой любые стремления. В нем погаснут все звуки, все краски, все искренние переживания. Я, как и Мурьян, начну воспринимать лишь негативную сторону жизни. Начну видеть в каждом событии только плохое, и объяснять поступки людей исключительно низменными мотивами. Такая эволюция личности практически необратима. Ведь не случайно отчаяние, то есть та же депрессия, считается, например, в христианстве одним из смертных грехов. То есть, тем, чему прощения нет. Пройдет всего несколько лет, и меня действительно нельзя будет отличить от Мурьяна. Я превращусь в такого же озлобленного, вечно недовольного, брюзжащего человечка, которого все сторонятся и с которым стараются не иметь дела.

К тому же по собранной нами литературе я знаю, что состояние психики очень существенно влияет на физиологию. Это, конечно, не прямая зависимость, как полагал, например, в свое время Декарт, рассматривавший человека лишь как машину, а человеческое сознание – как субстанцию, оказывающую на нее воздействие. Дело, вероятно, обстоит немного сложнее. Однако влияние психики на физическое здоровье давно известно. Его отмечали и Лейбниц, и Шмидт, и Мальбрани и многие другие исследователи. Согласно некоторым современным оценкам, почти пятьдесят процентов всех органических заболеваний в индустриально развитых странах имеют по большей части психогенный характер. Гипертония, язва желудка, тиреотоксикоз, бронхиальная астма, сахарный диабет, глаукома – и так далее, и тому подобное. Список этот можно продолжить. А Чикагская школа, достаточно долго занимавшаяся этим вопросом, даже разработала целую систему базовых соответствий: между тем или иным органическим заболеванием человека и специфическими чертами его личности.

Мне вовсе не хочется стать законченным ипохондриком – раздражительным, всегда в плохом настроении, сосредоточенным исключительно на своих болезненных ощущениях.

В общем, из этого состояния надо немедленно выбираться.

Правда, это проще сказать, чем сделать. Депрессия тем и ужасна, что как бы плохо ни чувствовал себя человек, охваченный меланхолией, разлитием «черной желчи», по определению Гиппократа, но выкарабкиваться из пучины страданий он, тем не менее, особого желания не испытывает. Есть, видимо, какая-то горькая радость в окончательном поражении. Есть счастье в смерти, в безвольном и безропотном стремлении к небытию. Есть наслаждение в том, чтобы раскинуть руки и покорно плыть по течению. Будь что будет, от меня уже ничего не зависит.

Это – порочный круг. Чтобы выбраться из депрессии, нужны, как правило, довольно длительные усилия. Единичное действие здесь бесполезно. Здесь требуется напряжение всех внутренних сил. Однако силы в подобном состоянии как раз и отсутствуют, и чтобы их обрести, следует сначала покончить с самой депрессией. Я это прекрасно знаю. И потому прежде всего подвожу некоторую черту под событиями последнего времени.

Я говорю себе, что ничего страшного на самом деле не произошло. Человек действительно несколько раз в жизни становится совершенно иным. У него заканчивается один этап бытия и начинается абсолютно другой, и этот другой этап требует, разумеется, и другого отношения к миру. У ребенка режутся зубы – ему больно. А у взрослого человека, то есть, например у меня, начинает прорезаться новая личность. Конечно, первое время мне будет больно. Но это – боль исцеляющая, боль, свидетельствующая о том, что я не утратил еще способности что-то чувствовать. Если рассуждать отвлеченно, это – хороший признак.