Лигатура
Шрифт:
Тут бы подзатыльниками не обошлось, сапожник прибежал к нам с поленом, орал, что прибьет меня совсем.
Мой отец, Рыжий Мендель встал на пороге:
– Разве твой дом сгорел?
– Нет, – сказал сапожник и опустил полено. – Только сено на чердаке задымило, потушить успели.
– Благословен Господь, Б-г наш, – сказал Мендель. – Спас Он дом твой. Разве не знаешь, что сказано: – «Не клади камень преткновения перед слепым». Если взрослый
Сапожник плюнул, бросил полено и ушел.
А отец отвел меня к моему дяде в кузницу…
Ничего в Днепропетровской тюрьме дед так и не подписал. Слишком хорошо знал, чем это заканчивается.
На единственной сохранившейся фотографии того времени у него три кубаря на петлицах…
Восьмого марта (интересная дата в его жизни – я уже писал, в этот день в двадцать шестом году они познакомились с бабушкой), но уже через двадцать шесть лет лет, в пятьдесят втором, особым совещанием при МГБ СССР, все по той же статье 58-10 части первой УК РСФСР дед был приговорен к высылке на жительство в Красноярский край.
За полгода, проведенные во внутренней тюрьме Омского МГБ, он отпустил вислые запорожские усы и густую бороду, снова начал курить и так и не сумел убедить следователя в том, что дважды за одно преступление по одной статье не судят…
Единственным, что удалось выяснить следствию, оказалось то, что он не тот Певзнер, за которого его якобы приняли при аресте.
Того, однофамильца, расстреляли еще до войны…
В камере с дедом сидел молодой вор, ограбивший сберкассу у железнодорожного вокзала. Ему вменяли покушение на основы экономической безопасности государства и уверенно подводили под расстрельную статью. Вор был весел, называл деда отцом и говорил, что с этапа все равно сбежит.
Он и сбежал, а дед отправился в ссылку, где жил в глухом медвежьем углу до семнадцатого апреля пятьдесят четвертого года, когда военной коллегией Верховного суда СССР дело было прекращено за недоказанностью обвинения.
После лесоповала в сорокаградусный мороз (официально день актировался только при пятидесяти, хотя иногда заключенные оставались в бараках уже при сорока семи), шестисот граммов хлеба, баланды, цинги, дистрофии и отмороженных ног – это был курорт.
Едва ли не единственный относительно целый мужик в деревне – еще и кузнец – в Еловке дед жил хорошо.
В это трудно поверить, но по его словам, он был первый еврей, которого увидели местные жители.
Кажется, там у меня остались родственники, брюнеты с голубыми глазами и родовыми квадратными подбородками.
После окончания школы мама провела с ним две недели. В тридцать восьмом, когда его арестовали, ей было три года. Она его почти не помнила. Тем летом в Еловке им было весело.
Но то тайга…
И вдруг Европа, Венгрия, ошеломительная после наглухо закрытого, промороженного, дымящего военными заводами Омска.
Замки, мосты, мощеные площади, каменные сталагмиты соборов…
Она уже мечтала, что дочь будет учиться рисовать. Может, даже играть на скрипке…
А тут – нате вам я! Нежданчик ближе к полуночи двадцать четвертого января пятьдесят девятого года, в самый мороз.
Какие тогда в Омске были морозы –
сорок градусов не редкость – теперь о них и думать забыли.Утром бабушка отправила моему отцу телеграмму: «родился мальчик тчк».
После Нового года и до начала февраля пятьдесят девятого в окрестностях города Дунафельдвар проходили масштабные войсковые учения.
Телеграмму мой отец получил спустя неделю.
Внезапная смена пола первенца так на него подействовала, что ответить он смог только еще через неделю.
Сразу, как вспомнил, что именно все эти дни отмечалось сначала в широком кругу молодых офицеров зенитного полка, а потом уже вдвоем с командиром соседней батареи, Валерой Богдановым.
С ним после Томского артиллерийского зенитного училища он начинал службу еще в Мукачево.
В октябре пятьдесят шестого, подняв по тревоге, их перебросили в Венгрию.
Отец, как отличник по всем двадцати четырем дисциплинам, увековеченный на доске почета Краснознаменного училища (правда, училище, не дождавшись вечности, в девяностые само в нее кануло) имел право выбора и местом службы себе определил Закарпатье.
Богданова распределили из Киева.
Жили они у хозяйки в доме, где не переводилось кисловатое местное вино. Бойкая гуцулочка будила их каждое утро зычным: «Вадька! Валька! Бритваться вставайте!»
И хмурым Дунафельдварским утром февраля пятьдесят девятого года отец принял единственно пришедшее в его тяжелую голову решение – пусть каждый назовет своего первенца именем друга.
Вот, что было в его запоздалой ответной телеграмме: «решение принял тчк имя валерий тчк».
К тому времени ангелы, терпеливо парящие над моей головой в ожидании того, кому из них, согласно данному младенцу имени предстоит стать его куратором, давно уже потеряли всякое ангельское терпение.
Меня перевели в режим ожидания, поставили на паузу и разлетелись по своим ангельским делам.
Не я один появился на свет в те дни.
С тех пор и доныне вся моя жизнь состояла сплошь из разновеликих пауз. Некоторые из них растягивались на долгие годы.
Когда же лента вновь запускалась, она шла на такой повышенной скорости, что и слов порой было не разобрать.
Так или иначе – все, что записано, рано или поздно должно быть сыграно. Пусть даже не вполне внятно…
Ну и ладно.
Будь я Мариной – играть бы мне, чего доброго, на скрипочке. А так – что выросло, то выросло…
Да, еще про Марину. Очень красивое имя. Мое любимое. Оно, впрочем, тоже не осталось тогда без дела.
Через несколько дней после меня, все в том же родильном доме через дорогу от моторостроительного завода имени Баранова, на улице Богдана Хмельницкого у друга детства моего отца Александра Бездольного родилась дочь.
Девочку, не сговариваясь, назвали Мариной.
Надеюсь, нас не подменили…
6
Девятнадцатого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года в Магадане дул северо-восточный ветер, семь метров в секунду. Температура обычная для такого времени года, минус двадцать один. Кромка льда от Каменного венца до первого пирса порта. Дальше черная вода с битым льдом.
Толщина припая больше шестидесяти сантиметров.
Из записных книжек деда: