Лилея

–  А то я без тебя не знаю, что таборов да баронов повсюду много, - Елена не намеревалась сдаваться просто так.
– И вовсе тебе незачем самой ее увидать. Только весть запомни: Нелли за Филиппа вышла, а теперь едет с Парашею на мужнюю родину. Как повстречаешь цыганку из другого табора, так ей скажи эти слова тож запомнить да и дале пересылать. Рано либо поздно, дойдет до Кандилехо.

–  Дойдет, барыня-красавица, годков через дюжину, а то и скорей. Ежели тебе спеху нет, так я уж расстараюсь. Коли, конечно, лаварцев этих запомню, да имена мудреные. Эко диво, лаварцы! Может и вовсе нету таких цыган на свете.

Дитя в красном узле, до того мирно дремавшее головкою на плече матери, проснулось и загукало. Женщина посвистала ему не хуже, чем собачонке, и подобрала юбки в явственном намереньи припустить бегом.

–  Отстала я от наших, барыня-красавица, прощай покуда!

Елена только махнула рукой.

–  Ну, чего, сказала?
– накинулась на нее в карете Параша.

–  Ох, отстань от меня! Из-за тебя я вышла перед немытой дурой дура набитая. По глупости девчоночьей Катька тогда обещалась. Никто ничего не знает о ней, гиблое дело.

Некоторое время ехали молча.

Елена откинулась на подушки, в полумрак, подале от окон. Казалось, глупая выходка разбила в прах и доселе хрупкий зрак когда-то такой живой, такой настоящей подруги. Кареглазая отважная девочка Катя осталась в прошлом, в отрочестве самое Нелли. Кати боле нету. Есть где-то, быть, может, женщина двадцати с немногим годов, неизвестная и чужая.

Без Платона было в карете как-то очень просторно и тихо.

ГЛАВА VI

–  Паспорт-то у меня выправлен в Губернском правлении Московском, - размышляла вслух Елена под стук колес.
– После Петра и Павла-то на воды ехать хотели… Филипп тогда два паспорта раздельных сделал, говорил, мало ли, что. Вот уж прав вышел.

–  Так толку-то что, касатка, в бумаге твоей?
– насупилась Параша.
– Сама ж сказывала, Государыня послов из той сторонки отозвала.

–  На Австрию санкюлоты напали еще в прошлом апреле, - откликнулась Нелли, с грустью наблюдая, как золотые шпильки солнечных лучей прихотливо скользят в кудрявых купах кленов. А за поворотом дороги осталась заводь в желтых огоньках кувшинок! Для радости, не для горя эдакой май.
– А с этого февраля еще на Англию с Голландией напали.

–  Вот дурные, у самих, сказывают, такой кавардак пошел, что хлеба нету, - Параша удивилась.
– Аники-воины, куда на всех лезут на пустое-то брюхо?

–  Не так они и глупы, как ты думаешь, ну да не о том речь. Морем всего быстрей, да нельзя. Храбрецы англицкие никому там причалить не дают, да и верно делают. Топят корабли-то. Вот что: путь нам по суше через Гельвецию, горную страну. Там швейцары живут, они никогда ни с кем не воюют. В Австрии станем говорить, что нам только до Гельвеции, нето заарестуют.

–  Это еще за что?
– Параша аж задохнулась от возмущения.
– Коли они с разбойниками воюют, так и мы против окаянных!

–  Австрияки нас знать не знают, а военным временем лазутчиков много. Станем говорить, мол, на воды для лечения. А как границу минуем, так уж швейцарам-то дела нету, что нам во Францию надобно. Там бумагу выправим, они дадут, только заплати.

–  Ну и чего они тебе дадут-то за твои деньги? Напишут, что ты не русская да не дворянка? А кто тогда?

–  В Женеве очутимся, на месте и видно будет, кто я да откуда взялась.

Диву давалась Параша: казалось на все был уж у Елены готов ответ. Словно долгие дни ломала подруга голову над печальным сим странствием. Но уж таковская она, Нелли: коли ничего поделать не сможет - легко зачахнет, быстрей цветка в вазе. Но любую тяготу одолеет когда найдет, что в ее силах предпринять.

Елена же тем временем дивилась другому: словно вчера помнился ей каждый день давнего летнего путешествия в Санкт-Петербург, каждый перегон давнего зимнего пути на Алтай. Среди ночи разбуди, в подробностях живописала бы она заболоченную деревеньку Старая Тяга либо ничейный лесной балаган под Пермью! Теперь же, глядя как в окошке выше сделались тополи и привычные тесовые избы потихоньку отступили перед глиняными, ярко белыми мазанками малороссов, она откуда-то наверное знала, что скоро забудет веселые эти домики, как случайный сон. Забудет и постоялые дворы, называемые здесь корчмами, хотя держат их самые всамделешные ветхозаветные жиды. Те, что не разводят огня в субботний день, не едят свинины, а из мяса выпускают всю кровь, полагая ее обиталищем жизни. Но и всамделешные жиды забудутся как сон, сморивший ее над страницею из Ветхого Завета.

Неужели не заметит она и летящих в небо шпилей Вены? Вить это город Моцарта!

И Моцарт продолжал жить в Вене, чьи шпили смазало на день приезда марево низких облаков. Его музыку играл на скрипке убогой нищий под дождичком, на мощеной желтоватым, в самый оттенок конского навоза, булыжником улице - улице узкой, но высокой. Его музыка слышалась из роскошного золоченого оперного здания - голосами многих инструментов. Моцарта, спотыкаясь, играли детские руки - где-то за зеркально чистыми стеклами, за зарослями гераней в подоконных ящиках.

Параша приносила в карету немыслимо лакомую сдобу с марципанами и шоколадом, украшенную сахарной глазурью и разноцветными как стекляшки цукатами, щедро благоухающую ванилью либо корицей. Сдобой и питались, чтобы не тратить на обеды время по дороге.

И Елена наверное знала, что не запомнит дороги через Вену, не запомнит самое желтовато-коричневой, богато золоченой Вены под низкими облаками. Будет вовсе иначе, на всю жизнь, сколько б той ни осталось: свесившаяся с ложа рука Филиппа, сильная рука фехтовальщика, беззащитная теперь, как сломанный цветок; Платоша, исчезнувший в черном колыханьи монашеских подолов, а на другой день - похитивший Романа Париж. Так все и сохранит память, только что же сей другой день так медлит наступить? Ей пора уж пробуждаться от ненужных красивых снов!

Параша с тоскою наблюдала, как без того бледное лицо подруги делается прозрачным до голубизны, как некрасиво проступают острые косточки запястий и ключиц. Нелли всем существом рвалась вперед - Параша же зорко оглядывалась назад. Но тревоги ее покуда оставались зряшны: ни повторяющихся лиц, ни подозрительного поведения сопутников не было.

А ненужные сны делались все красивей. Вот уж мутно-зеленую, ревущую в стремительном токе Рону сжали с обеих сторон высокие стены черных камней. Все быстрей мчалась вода, а каменные стены сходились, клонились друг к другу все ближе, покуда не сошлися совсем. Рона исчезла! Мальчишка в шляпе с фазаньим перышком, верно, сынишка проводника, соскочил с козел и взбежал на образовавшийся над рекою свод, приплясывая и притопывая. Отец же, покуривая коротенькую трубочку, нимало не выразил беспокойства за сорванца.

–  Здесь река Рона вовсе уходит под землю, госпожа, - пояснил он на небывалом французском, однако ж отчетливом.
– Ниже она вновь выбирается на поверхность, но уж не столь свирепа, и воды ее светлее. Вливаясь в озеро Женевское они сделаются вовсе опалового цвету.

–  Скоро ль Женева?
– сквозь стиснутые зубы спросила Нелли.

Но и Женева осталась позади. Сидя в донельзя убогом трактире, крыльцо в каковой заменяли два положенные один на другой диких камня, а колоды на выломанном кирпичном полу служили стульями, Нелли, при свете единственной сальной плошки, читала Параше драгоценный лист веленевой бумаги.