Лилия для Шмеля

— Хорошо! — кивнул, обаятельно улыбнулся и вышел из дома.

Провожать до калитки его не стала. Не стоит лишний раз обращать внимание соседей. Им и так хватит поводов для слухов.

Понадобилось время, чтобы умыться, успокоиться и более-менее собранной прийти к Веспверкам.

Слуги уже не удивлялись, что я прихожу к герцогам, как к себе домой. Наверно, обсуждают меня на кухне, да пусть.

Я вошла, отдала Верену накидку и шляпку, направилась к лестнице, как услышала взволнованный голос Вейре.

— Баронесса! Баронесса! — он встревоженный, даже испуганный, торопливо спускался с лестницы. — Как хорошо, что вы приехали! Папа заболел!

— Как? Чем?

— Не знаю! Он вернулся уже с ознобом, весь мокрый! Сказал, что у него болят зубки, и он полоскал их вином! Думаете, ничего страшного?! У него ведь жар!

Я поняла, что случилось, и расхохоталась бы, если бы не взгляд малыша.

— Не волнуйся, — обняла его. — Герцог знает, что делать.

— А я позвал Кратье!

— Как? — удивилась я.

— Написал записку и послал слугу. Папа отказывался его вызывать, и я решил, что надо это сделать самому!

— Ты умница!

— Правда? — Вейре поднял на меня свои глазища, и я поняла, что никудашеньки не уеду от Веспверков. Теперь меня и метлой не выгнать.

— Конечно! — от умиления слезы навернулись.

* * *

Освальд полулежал в своем кабинете в кресле, умытый и приведенный в порядок, в идеальном костюме, и маялся похмельем. Когда я вошла, он тяжко вздохнул, приподнял голову и, увидев, что это я, выдохнул:

— Садись, Фина, — и со стоном откинул голову обратно.

— Зубки болят? — поддела.

— Не мог же я сказать сыну, что пьян. Безобразно пьян.

— А передо мной таким показываться?

Освальд хотел что-то ответить, но за дверью послышался шорох. Мы переглянулись.

— Вейре? — позвала я.

— Никак от тетушки научился, — вздохнул Освальд.

— Он о вас беспокоится!

— О вас тоже! Он все тонко чувствует!

«Будто без тебя не знаю!» — иронично посмотрела на герцога, но тут Вейре приоткрыл дверь, просунул голову и тихо спросил у отца:

— А баронесса не заболеет?

— Нет, Вейре, — успокоила ребенка.

— Но подслушивать нехорошо! — строго произнес Освальд, грозя пальцем.

— Я не подслушивал, — покраснел малыш. — Я хотел сказать, что Кратье приехал. — И под удивленным взглядом отца пояснил: — Ты же болеешь? Вот я его и позвал…

Освальд накрыл глаза рукой, откинул голову, а затем его грудь затряслась от приглушенного смеха.

— С вами я так и останусь праведником! — выдохнул он, сдерживая хохот.

— Не льсти себе, — шепнула ему. — И прими Эвиля! А потом спускайся к ужину! Вейре наверняка голоден!

Глава 45

В наших с Освальдом отношениях вот уже несколько седмиц все настолько замечательно, что придраться не к чему.

Он относится ко мне уважительно даже в мелочах, любезно объясняет важные тонкости, с удовольствием делится придворными слухами и просто общается.

А началось все с того, что после ссоры и примирения мы случайно разговорились и… с вечера до утра проболтали откровенно обо всем на свете, непринужденно переходя от права к экономике и обсуждению знакомых, породам здешних собак и методам дрессировки. Я хоть и угрожала Жужику грозным «этикетом», за гуманное отношение к животным. Потом упрямо спорили о воспитании детей и вечном конфликте между поколениями.

Освальд рассказал, как холодны и сдержаны были его родители, и до моего появления он верил, что их воспитание было верным. Затем обсудили планирование семейного бюджета и роли супругов в семье.

Кажется, для здешней девы я рассказала Освальду много крамольных мыслей о равноправии, доверии и взаимном уважении. Заикнулась даже, что страсть в отношениях уходит, а взаимоуважение остается. Про любовь на основе сострадания, когда муж жалеет жену, а жена мужа. Потом снова вернулись к экономике и состоятельным торговцам, жаждущим получить влияние при дворе. Вот тогда-то, разойдясь, сама не знаю как, я заикнулась про влияние крупного капитала на политику на основе марксистских тезисов… — и поняла, что пора заткнуться. Потому что надо было видеть глаза Осика, когда он услышал это. После на несколько минут ушел в себя, восхищенно поглядывая на меня, а затем ошарашенно произнес:

— Фина, если ты и в механике разбираешься, не удивлюсь!

— М-м-м, — озорно поглядела на него, смущенно хлопая ресницами, и кокетливо ответила: — Если только капельку! Совсем капелюшечку.

А утром, проснувшийся и бодрый Вейре увидел нас сонных и уставших. А потом Ильнора поглядывала на меня, зевающую.

— Корфиночка, Освальд тебя не заставляет много работать? — поинтересовалась вкрадчиво она.

— Ну, что вы! — улыбнулась ей, сияя, как начищенный до блеска тазик, — Просто я удивлена, что герцог настолько обая-я-а… — сладко зевнула, — … тельный собеседник.

— Ох, — вздохнула графиня, догадываясь, что в полку влюбленных в герцога дамочек прибавилось. — Не подумай, что настаиваю, но… может быть, стоит развеяться с маркизом? Освальд — коварный сердцеед и с ним надо быть поосторожнее.

— Буду! — успокоила Ильнору, не забывая почесывать пузико Жужу, лежавшему на коленях. Стоило ему показать, кто в доме главный, он снова стал славным псом.

Но общаясь с Освальдом, я не забывала и про книги. И пока он не передумал, скорее записала сказку и принесла тетрадь, подписанную крупными буквами: «Гадкий утенок» — и передала ему. Думала, хотя бы поупирается из вредности, но он лишь деловито осведомился:

— Картинки на мое усмотрение?

— Вейре уже нарисовал, — достала из папки яркие рисунки и положила на стол.

— Спелись, значит? — посмотрел на меня смеющимися глазами.

— Не спелись, а история нашла отклик в душе ребенка, — уточнила, с трудом сдерживая улыбку.

Стоило перестать ссориться и услышать признание в симпатии, я стала больше улыбаться. Освальд видит перемены, знает причину, однако, как и договаривались, держит себя в руках. Я, конечно, рада, что он человек слова, только как же хочется, чтобы его чувства пересилили разум, и он пылко признался в любви. Но это лишь мечты. Тем не менее, я счастлива. И если бы от воодушевления вырастали крылья — стала бы обладательницей большой белоснежной пары!

Я много об этом думала о нас с ним. Сомневалась, что он захочет исполнить желание Вейре, однако мечтаю об этом, поэтому сказка про гадкого утенка в какой-то мере стала выражением моей надежды на чудо, что счастье обязательно улыбнется мне. Оттого она вышла особенно проникновенной.

Освальд догадывался о моем трепетном отношением к сказке. Полистал тетрадь, оглядел меня зелеными глазищами, от теплого взгляда которых сердце екнуло, и произнес:

— Считаю, что история должна выйти под именем Мальбуеров.