Лилия в янтаре

Согласен. Поразительно. Трубчатые кости меньше, чем за 21 день не срастаются. Так что - да, чудо.

– Его нужно немедленно отвести к синьору Уберти.- вмешался Симоне.
– Пеппина!

– Что будет угодно синьору?

– Где его одежда?

– Так нету ничего, синьор. Все вещи так обгорели и прохудились, что пришлось выбросить. Поверите ли, даже и старьёвщик...

– Ну довольно, довольно, Пеппина. Что же делать? Нельзя заставлять синьора Уберти ждать. Вот что, вот тебе деньги, беги купи всё. Да пошевеливайся!

Местный универмаг был недалеко - Пеппина обернулась меньше, чем за полчаса, притащив берет, что-то вроде короткого пиджака, нательную рубаху с пуговицей у горла, штаны, и даже на вид жутко неудобные деревянные башмаки. Облачившись в этот антик, я, нездорового любопытства ради, открыл "Инвентарь" и обнаружил там все шмотки с описанием. Все вещи были "простые" и, как и снятое, защищали закрываемую поверхность от холода, огня, и механических повреждений на одну единицу чего-то. Впрочем, от берета я решительно избавился: обгоревший череп протестовал. А потом, не дав наиграться интерфейсом, меня потащили на улицу. К синьору Уберти, я так понимаю. Во дворец.

На улице меня малость повело, регенерация всё ж таки не завершилась, и я чуть не отключился, но это быстро прошло, как только доктор дал мне нюхнуть какой-то гадости. И это был не нашатырь. Но я, пользуясь случаем, остановился для оглядеться и вообще. Мало того, что это мой первый выход в новый мир, так это ещё и первый выход в новую жизнь. Причём меня аж распирало от осознания того, что это не просто новая жизнь. Это, ни много ни мало, моя вторая жизнь! Снова молодость! Какое - молодость... Детство! Знаете, чем отличается детство от старости? Ну, кроме артрита, одышки, и стенокардии? Памятью. Вот некоторые тут считают, что памяти нет в старости. Чушь. Она есть. Просто плохая. Но есть. И её даже много. Очень много. Чересчур много. Она начинает замещать собой всё. Что ни возьми - есть память о том, как было это же, но раньше. О людях. Видишь не только эти лица, но и те, которыми они были десять, двадцать, тридцать лет назад. Самое плохое, что и своё лицо тоже видится только сквозь призму памяти. И оно совсем не то, что смотрит из зеркала и что видят остальные. Память вытесняет реальный мир, поскольку мир памяти сродни виртуальному: он ярче, лучше, и в нём я мог делать многое из того, что мне более недоступно. Да, и девки тоже там моложе. Но только, вот беда, как и в виртуальности, жить только в мире памяти невозможно. И от конфликта идеального с реальным никуда не деться. А это не улучшает характер. А вот в детстве нет памяти. Ничего не было до. Всё - сейчас и в будущем. Вот это и есть то различие. Вектор мышления. А ещё есть два определяющие слова: "ещё", это детство, и "уже". "Ещё не могу" и "уже не могу" - это просто охренеть, какая разница. И как же здорово, что у меня опять всё ещё только будет!

Понятное дело, что в свете таких эмоций мне не особо и важно было, где именно я очутился. А вокруг, тем не менее, шумел и пах самый что ни на есть всамделишный средневековый европейский город.

Я себе как средневековые города представлял? Кроме антисанитарии? Во-первых, крепостная стена. Высокая. Толстая. Каменная или кирпичная. Иногда покрытая грубой штукатуркой, которая местами отвалилась, как результат осад и штурмов. Ежели неоштукатуренная, то с выщербинами, как память о тех же естественных, для крепостных стен, процессах. Перед стеной - ров и непременный подъемный мост. Внутри города - ажурные дворцы, замки, высокие, воздушные башни, аккуратные домики горожан. Это во-вторых. В-третьих, каменные мостовые, по которым цокают копыта лошадей. Всадники и кареты, разумеется, торопятся во все концы. В-четвертых, рынок на площади, а в центре - фонтанирующая скульптура. Сойдет Геракл, душащий змею, от чего у нее из пасти бьет струя. В данном случае воды. Ну, там еще много деталей, но эти - основные. Увы. Стена может и была, но отсюда не была видна. Мостовая тоже наличествовала, но под слоем грязи была неразличима, и этим список и ограничивался. Остальных красот средневекового итальянского города, кроме узкой улицы и впритык стоящих одноликих, однотипных двухэтажных домов безо всяких излишеств на фасадах, я не увидел. Цокающие копытами всадники отсутствовали...

Резиденция синьора Уберти была в двух шагах: три улочки, маленькая площадь, две ступеньки вверх, поворот налево, и вот он, дворец. Ну, как дворец... Для поэтичных итальянцев наверное. А так - большой четырёхэтажный дом. Получше большинства остальных только что виденных мною здесь жилищ, конечно, но дворцом его делала не красота, каковой всё же особенно и не было, а, наверное, высокая квадратная башня. Нифига не воздушная: массивная и простецкая каменная махина никак не ниже 10-го этажа. Внутри тоже не особо. Вот, я слышал, итальянцы кремль в Москве построили, вот там, говорят, да, там они развернулись. Забабахали типичную, по слухам, крепость то ли гвельфов, то ли гибеллинов, всем на зависть и снаружи, и внутри. А тут так себе. Ну, понятно. Не Москва. Тыщи три кэмэ от Садового. Глушь.

Ощутимо пованивало мочой и не только. И если грубо так прикинуть сколько экскрементов производит один человек в сутки и умножить это тысяч на пятьдесят а то и на сто, да - с учётом накопления в отсутствии канализации - ещё умножить эту массу дней на 20-30, то можно понять, что описывая запах это я так ещё был очень политически корректен.

Синьор Уберти [2] обретался на третьем этаже, куда мы, пройдя сначала во внутренний двор, поднялись по наружной деревянной лестнице. Там он играл сам с собой в шахматы. Он не выглядел грозным повелителем нижних мхов и трёх мостов. Одет не по-нашему, это да, а так нормальный мужик. Расхожее выражение "умное лицо" я примерно так себе и визуализировал. Ещё он был похож на этакий обобщенный, где-то карикатурный киношный образ опытного следователя из детектива. Как я такового себе представляю. Только актёр грузин, ибо глаза на выкате и нос.

– Здравствуй, Ружеро.

– Добрый день, синьор Уберти.

– Я рад, что ты выздоровел.
– следователь-грузин, как это среди грузин почти всегда и бывает, оказался аристократом в тридцатом поколении, и фраза прозвучала не как пустая формальность, а, типа, "мне могло быть насрать на тебя, мне вообще обычно на всех насрать, пусть хоть сдохнут, и когда мне насрать, я так и говорю, а тебе я рад, теперь ты можешь отметить этот день красным в календаре, и каждый год рассказывать своим внукам об этом событии, и умереть счастливым".

Что на это скажешь? Я так и сказал:

– Благодарю вас, синьор Уберти. Я счастлив, что вы обратили на меня своё внимание.

Ну, а что? От избытка вежливости ещё никто не умирал, а вот наоборот бывало. Пусть ему будет приятно. Вдруг, если ему будет приятно, мне тоже станет приятно?

Синьор Уберти устроил мне короткий, но тщательный допрос, из которого, я думаю, я узнал гораздо больше, чем он. А именно: мне одиннадцать лет, сирота, год назад был взят в ученики мастером Россини [3], мастер специализировался на хитроумных оружейных приблудах, типа многозарядной баллисты, и алхимии. Жил я у двоюродной сестры мастера, Пеппины. Мальчик я умный, хороший, добрый, поэтому должен рассказать синьору, что случилось в мастерской, что именно мастер делал в тот момент, на какой стадии была постройка того, над чем мастер работал, и что я помню из алхимического состава.

Я радостно поведал синьору, что не помню ни хрена, ну ничегошеньки из своей жизни вообще, а не только что случилось в мастерской, и понятия не имею ни о какой алхимии.

– Очень жаль, - сказал синьор грузин. И стало понятно, что это действительно невосполнимая утрата для всего мироздания.
– Вот тебе флорин, мы ещё поговорим, когда тебе станет лучше. Симоне, распорядись. Пусть мальчика отведут домой и хорошо кормят. Будем надеяться, память ещё вернётся к нему.

Дорогу домой я бы и сам нашел, чего там идти-то было, но со мной отправили паренька лет 15-ти. По дороге он успел экспрессивно поздравить меня с тем, что я вхож к синьору, позавидовать, что мне дали целый флорин -ажнак двести сорок денариев!
– высказать уважение к покойному мастеру, и поделиться, что он тоже чуть не стал подмастерьем, только у купца, но ему посчастливилось. Что именно ему посчастливилось, он мне сказать не успел. Сразу за площадью мы наткнулись на двоих обычно, по местным меркам, одетых джентльменов. Один из них деловито, без суеты, худого слова не говоря, тут же сунул ножиком парню в грудь, отчего тот без звука стал оседать. Что делал второй я не знаю, потому как в голове коротко бумкнуло, и когда я открыл глаза, я уже был, как доктор Гарбо и рекомендовал, в прохладном, тёмном помещении. Вот только голова опять болела и опять мутило. Лежал я на каменном полу, в холодной луже, и сам был весь мокрый. Подняв глаза, я обнаружил перед собой бородатого мужика с абсолютно безразличным лицом. Как маска. А глаза казались алюминиевыми. Тусклыми, как ложки в студенческих столовых. И столь же добрыми. В руке он держал деревянное ведро, и я понял, почему мокрый в луже. Реанимация, однако. Я быстро огляделся. Помещение было подвальным: ни одного окна, и стены сложены из массивных каменных блоков, влажно отблёскивающих в свете масляных ламп. Шагах в пяти налево от меня был угол, а вот что там дальше за углом мне видно не было. Дольше озираться мне не дали. Алюминиевый реаниматолог, поставив бадью на пол, за шиворот вздел меня на ноги и буквально через секунду я был увлечён им как раз в то таинственное зауголье. Там , за углом, была куча железных приспособ у стен и стол, похожий на секционный. У дальней стены стоял ещё один, но уже обычный. Остальных деталей заметить не успел. Мужик молча поставил меня примерно в середине помещения и сноровисто стянул мне запястья за спиной. Сверху заскрипело. Я задрал голову. Под потолком был блок, один конец верёвки уходил во мрак, а второй оказался бысто привязан к петле на моих руках. Моя постепенно нарастающая тревога перешла в страх. Мне активно не нравились такие приготовления. Ещё мне не нравилось, что страх и боль, несмотря на уже состоявшуюся смерть, остаются, за редкими исключениями, моими самыми привычными спутниками последние несколько месяцев, с того самого момента, когда я узнал свой диагноз. И ничего не улучшается.

Верёвка натянулась, поднимая руки, и я невольно наклонился, оберегая плечи от вывиха. Больно пока не было, но понятно, что это только пока.

Тюремщик, или кто он тут - палач?
– так же молча проверил натяжение, остался, видимо, доволен, и скрылся за углом. Тяжело бухнула дверь. Я остался один.

Очень хотелось отсюда куда-нибудь деться. Хоть куда. Я попробовал пошевелить руками и в отчаянии закусил губу: запястья, похоже, кожаными ремнями стянуты, да так, что уже холодеют пальцы. Распутаться не вариант. Проделать какой-нибудь акробатический трюк в такой позе - я вам тут не Джеки Чан, да и не режиссёр этого боевика. Мне остаётся только стоять и бояться, что я и делаю. Ну, можно ещё подумать. Логика, говорят, хорошее средство от страха. Врут, конечно, но ладно. Будем рассуждать логически. Я на дыбе. Просто так на дыбу не подвесят, значит, будут применять. Это не двадцать первый, и даже не двадцатый век. Не на испуг берут. Мой здешний возраст никого не остановит. Родственников или друзей у меня нет, я тут совсем один, и никому я не нужен, кроме как Фаринате в утилитарных целях, значит защиты и поддержки ждать неоткуда, нет на это надежды. Её, сука, вообще что-то нету. Как же мне выкрутиться-то, а? Как? А что от меня могут хотеть? Мне одиннадцать лет. Что за тайны можно знать в этом возрасте? Разве что случайно узнал. Или, что гораздо, гораздо более вероятно, это из той же самой оперы про Россини и его алхимию, чем Фарината так интересовался. Да какая разница? Я всё равно ни на какой вопрос ответить не смогу. Независимо, знал пацанёнок Ружеро самую главную военную тайну, или нет. Получится мне убедить моих похитителей в этом? Очень, очень хотелось бы на это надеяться, но жизненный опыт, брюзгливый старик, недоверчиво качает головой. Раз уж так серьёзно подготовились - не поверят. Поджидали на пути от дворца Уберти домой, значит заранее знали и где я был, и маршрут. Устроили засаду в людном месте. Не убоялись. Моментом грохнули того парня и меня спеленали в секунды. Беспрепятственно уволокли куда им было надо. Такие профи в этом веке? Но против факта не попрёшь. Профи. И теперь спокойно, без опаски, без спешки, вдумчиво, будут со мной общаться. Нет. Не поверят они моему "ничего не знаю, ничего не видел". А может, это как раз Фарината? Да ну. Зачем ему какие-то засады было устраивать? Я и так у него был. Не он. Не он... Рассказать им всю правду про себя? Клёвая отмазка. Хорошо придумал. Молодец. Идиот. Думай давай. Не придумывается ничего. Кто, кроме Фаринаты, может охотиться за секретами, которые мог знать Ружеро? Конкуренты? Это да. Это очевидно. Но что мне это даёт? Я даже не знаю, кто у него может быть конкурентом. Что за бизнес?

Опять стукнула дверь. Негромкие шаги нескольких пар ног. Я поднял свесившуюся голову. Две фигуры в балахонах каких-то... Рясы? Монахи [4]? С третьим уже тут виделись. От вида монахов мне легче не стало. Отнюдь не все монахи отшельники, и отнюдь не все врачуют словом и истязают свою собственную плоть. Хватало среди них любителей поистязать чужую. Мало костров по Европе пылало?

Жить, жить охота, мОчи нет. Боли не хочу, умирать не хочу... вот всего этого вокруг не хочу. Хочу добрых улыбок. Добрых, я сказал! Когда тебе рады. Друзей хочу. Не по расчёту чтоб дружба. Вот чтоб в два часа ночи без звонка можно было. Хоть трезвым, хоть пьяным. Чтоб поняли. Чтоб люди были не сволочи равнодушные, а чтоб помогли, если что, и не за деньги, а просто так. Просто потому, что люди. Хотя бы посочувствовали чтобы, если что. Но по-настоящему, а не так, "соболезную, но..." . Чтоб соседи не матерились за стеной или за забором, а чтоб как родня, как стена за меня. Чтоб всем всё всегда в виде исключения и без очереди. Всем всё по блату. Самое-самое. Всем. Даже одинокой старушке, матери погибшего тридцать лет назад лейтёхи-вертолётчика, от кого выпускная фотка только и осталась на тумбочке рядом с часами. И ей тоже всё и бесплатно. И чтобы женщина рядом не та, что "милый, я тебя люблю, конечно, но...", а чтобы дома - хоть скалкой, а если против всего мира - так до конца патронов и без сомнений, кто тут прав. И я чтоб за неё так же. И чтобы потом я не стал к ней скотиной и козлом, чтобы удержался как-то от этого. Вот чтоб волшебство такое. Чтоб каждый поцелуй - как первый. Чтобы солнце в глазах и яркое синее небо. Чтоб в космос летали. Да! На другие планеты, как у Стругацких. Чтобы дети смеялись без конца и пахли мороженым. Шоколадным. С орехами. Чтобы никто, даже одинокие приезжие девушки, ничего никогда не боялся, даже ментов ночью на вокзале. Чтоб вообще не нужно было бояться, чтоб слово такое забылось. Чтобы украинцы вдруг проснулись и - опа!
– а на востоке от них живут русские, а не кацапы. Чудо, да. И чтобы русские снова научились, наконец, произносить слова "украинец" и "таджик". Чтобы люди не врали. Ну, ладно, ладно... пусть врут, пусть. Это ведь натура у нас такая - врать. Мы и самим себе врём без конца. Так что пусть врут. Пусть врут, чтобы показаться лучше, чем есть. Пусть врут, чтобы понравиться, я не против. Пусть врут, чтобы хотя бы притвориться хорошим, а не для того, чтобы поиметь тебя. Пусть будет ложь во спасение, пусть... Но пусть же, блять, хоть кто-то, наконец, спасётся!