Лилия в янтаре

На столе у стены зажглись две лампы, противно проскрежетала по камню тяжёлая скамья, отодвинутая от стола, легла на столешницу толстенная тетрадь, рядом со стуком установилась чернильница. Из пенала извлеклось перо. Монахи неспешно усаживались. Один вдруг мазнул по мне внимательным взглядом, и я спохватился, что стою, как дурак. Вернее наоборот. А мне ребёнка отыгрывать надо бы. Ребёнки, если мозги им промыть как следует, они вообще-то герои круче Камо могут быть. Без страха и упрёка. С горящими сердцами. Романтики войн и революций. Безжалостные к себе и другим. Без малейших сомнений в своей правоте. Сомнения - они ведь от жизненного опыта заводятся. Как тараканы от грязи. Это ведь давно известно: "пока сердца для чести живы" и всё такое. Как раз где-то на границе этого возраста в армию и берут, чтоб денег настоящим воякам не платить... Да. Но это если мозги промыты. А если нет, то ребёнок легко пугается и ищет защиты и помощи у взрослых, коим вроде как и положено ребёнков защищать. Ребёнок мало что знает, плохо понимает мир за пределами своих невеликих нужд, логика у него слаба, и он легко путается. А потому ребёнка легко запугать, запутать и обмануть. А я тут стою, как Зой Космодемьянский...

– Дяденьки, - захныкал я.
– За что? Что делается-то? Дяденьки...

Слёзы получились как-то удивительно легко. Прям ручьём полились, стоило только начать. Я вот когда притворялся-то, когда заревел, или до того?

Внимательный монах начал молча листать страницы. Второй наоборот уставился на меня, но не тем цепким взглядом, а тем, что должен бы таковой изображать. Молодой, лет двадцати пяти, лицо рыхленькое, глазёнки таращит, сам в свою крутость верит. Помощник комиссара ГубЧК, не иначе. Сам-то "комиссар" важности не демонстрировал. Ох, подсидит он тебя начальничек, ох подсидит...

Я подпустил скулежа в голос и начал взывать к милосердию Христа ради. У монахов это никакой реакции не вызвало. Первый, наконец, нашёл, что искал в тетради, и погрузился в чтение. Исчерпав идеи и словарный запас, я просто ревел в голос. Может, гормоны какие-то влияют? Что-то на рёв пробило - не остановить. Хорошо - к месту. Но вот чтение было закончено, лампа передвинулась, тетрадь сдвинута к помощнику, который тут же цапнул и перо. Алюминиевый реаниматолог, заметив перемены, поднёс ещё одну лампу к моему лицу. Тьма вокруг меня от этого только сгустилась, лица тюремщиков превратились в едва различимые бледные пятна. Но им, конечно, меня стало видно получше.

– Ответь мне, отрок, - начал главный.
– Как твоё имя?

– Ру... Ружеро, дяденька. Я ни в чём не виноват! Отпустите меня, ради Христа!

– Ружеро Понтини, не так ли?

– Да. Я ничего не делал! Пожалуйста...

– Ружеро Понтини... Ну что ж, значит, ошибки нет, и мы можем начинать.

Ну, что ошибки не было и так было понятно, хотя я, как оказалось, точно идиот. Надо было отбрёхиваться: я не я и хата не моя. Бонд я. Джеймс Бонд. Из Жмеринки. И точка. Впрочем, отпустить бы всё равно не отпустили, а вот потом могло и хуже быть.

– Я - старший дознаватель святой инквизиции брат Альфонсо. Со мной брат Бартоломео. Ружеро Понтини, ты обвиняешься в преступном сговоре против матери нашей святой католической церкви и соучастии в заговоре против её главы, его святейшества папы Урбана IV.

– Ружеро Понтини, - вступил Бартоломео.
– Что ты можешь ответить на эти обвинения?

– Дяденьки, - заголосил я.
– Вы что? Какие зап... зав... сговоры? Ай-яааай! Вы что, дяденьки, милые, пустиииите!

Альфонсо кивнул алюминиевому и тот толкнул меня в спину, наверху скрипнуло, руки мои пошли за спиной вверх, выворачивая плечи из суставов. Но боль была не только и не столько от этого, сколько от недозажившего перелома. Я просто чувствовал, как ломается всё, что мои бедные фибробласты наработали за эту почти неделю.

– На вопрос отвечай.
– буркнул палач.

– Не виноватый я ни в чём! Ай, дяденьки, больно же!

Я заголосил, заходясь криком, и даже не притворялся - боль была жуткая, и информативности в моих воплях было как соплей у стрекозы. Альфонсо меня долго не перебивал. Думаю, братья-инквизиторы не подумали о моей сломанной руке и не догадывались, что боль была сильнее, гораздо сильнее, чем они предполагали.

– Ружеро Понтини, - наконец заговорил он.
– Советую тебе говорить правду. Ложь не поможет тебе. Мы хотим установить истину, и мы её установим.

– Пытая ребёнка? Откуда такая доброта?- тут я, конечно, начал из образа выходить, но боль, огромная, как воздушный шар, не способствовала моим актёрским качествам.

– Вот уже десять лет как его святейшество папа Иннокентий IV в булле "Аd extirpanda" дал нам право и вменил в обязанность применять телесные пытки для искоренения скверны. О возрасте испытуемых там ничего не сказано.

– Но хоть причина-то должна быть? Основания какие-то?
– я был уверен, что инквизиции лично я мог дать только одну причину: сам факт переселения душ, так сказать. Но сильно сомневался, что успел на этом спалиться. Ружеро, по малолетству, тоже вряд ли сумел так нагрешить, чтоб аж вплоть до инквизиции.

– Разумеется, - Альфонсо был невозмутим.
– Подозрения в ереси таковыми и являются.

– То есть, чтобы схватить ребенка и начать пытать достаточно одних ваших "подозрений"? И доказательств никаких не требуется?

– Ну, что ж, - подал он голос после нескольких секунд молчания.
– Учитывая твой юный возраст, я отвечу. Мы не звери, что кидаются на добычу, терзаемы голодом. Инквизиция не хватает кого попало. Подозрения всегда обоснованы. Всегда. Не было случая, чтобы мы ошиблись. А доказательством вины служит признание подозреваемого.

– И вы заранее знаете, что арестованный виновен, да? Осталось только выбить признание?

– Обратного еще не было. Тебе лучше сразу сознаться, Ружеро. Ты ещё молод, и не знаешь, но никто не может вынести достаточное количество боли долгое время. Сознаются все.

Это ты мне про боль будешь говорить, урод?

– Я бы сознался, да только не знаю в чём, - стоять наклонившись, с задранными назад и вверх руками, очень неудобно. Приходилось каждый раз поднимать голову, чтобы видеть их, но долго голову так держать, оказывается, трудно, и она так и норовит свеситься на грудь. Да в такой позе взлетающего рака вообще стоять тяжело. Хочется или взлететь уже, или приземлиться. Но ни того, ни другого сделать не дают.

– Мне очень жаль, что ты упорствуешь в своей лжи. Как, впрочем, и все... поначалу. Мы покажем тебе немного боли, чтобы ты понял, насколько приятней говорить правду.

Альфонсо кивнул, и палач потянул за веревку, задирая мои руки кверху. Ай, бляди, что ж вы творите, суки, у меня же рука сломана! Ааааай!! Аааааа!!!

Фьюууть - и сознание со свистом вылетело из меня. Опять. В который уж раз.

Отсутствовал я в этом паршивом месте к сожалению не долго, но кое-что изменилось: я был растянут на столе. Полоска здоровья перед глазами показывала три из десяти.

– Ты продолжаешь упорствовать?
– Альфонсо был само участие.
– Это печально. Не лучше ли сказать правду?