Лиловые люпины

— А деда, когда он заболел предсмертно, врачи стали в больницу укладывать, только он — ни в какую. «Помирать, так дома». Тут Николаша является, невысок он был ростом, да жилист, и весь как заряжен, силой-то начинен, и— прямо к моему Гавриле: «В больницу, мол, надо, Гаврила Аверьяныч, медицину слушаться надо». Дед туда-сюда, тогда Николаша — прыг к телефону и вызывает «скорую». Приехала карета, он Гаврилу моего, как бревно, на плечо взвалил, мужика в семь пудов весу, и по парадной лестнице снес. Привезли деда в больницу, а ему, от расстройства, что из дому насильно увезли, хуже стало, в ту же ночь он и помер.

— Как же ты говоришь, что он деда спас, когда дед из-за него только скорей умер?

— Может, и хорошо, что скорей. Пострашней могло быть.

— Как — пострашней?

— А так. На деда к тому времени в издательстве уже бумага была написана куда водится.

— А куда водится?

— А куда пишут.

— А куда пишут?

— А куда водится.

— Ты, бабушка, рассказываешь, будто на месте кружишься. Вот как когда кошка с хвостом играет.

— Ты о кошках лучше и думай.

— Неужели папа с мамой сказали, что согласны кошку взять?

— Что твои папа с мамой! Не они за животным ухаживать будут! Не им и соглашаться! Всё — на меня. Мало я с вами уродуюсь, так еще кошкин песок менять! Прислуга за всё! Меня спроси. Не будет кошки, ишь, разбежалась! Сошью тебе кошку из своей старой бархатной кофты, усы проволочные ей, кошке, натыкаю, пуговки зеленые вместо глаз ей, кошке, присобачу, вот и наслаждайся, ни ее кормить, ни за ней убирать, дешево и сердито.

— Тогда скажи, от чего же все-таки твой Николай Иваныч деда спас?

— Ох, отвяжись, худая жисть, привяжись хорошая! Если я кошкой кружусь, так ведь ты как банный лист к заднице липнешь, не рада, что и связалась! Не деда он спас, неправильно это я, а меня спас, всех дочек моих, и тебя, и Жозьку. Жозьке тогда годик был, а тебе уж около двух. И если б дед не помер, а из-за той бумаги издательской пропал, то и нам бы всем как есть несдобровать. У всякого времени свое присловье, а у того такое было: яблоко от яблони недалеко падает. И если яблоню рубить, то и яблоки все собрать надо да свиньям скормить, как для людей несъедобные. Нас всех свиньям бы и этого… Гляди, Никишка, видишь тот каменный сарай?

Это вовсе не сарай, а одноэтажное здание из кирпича, до того чумазого, что он кажется черным с неприятным красноватым оттенком. Окна его плотно забиты изнутри досками.

— Ну, вижу, ну и что? — Я понимаю, что она заговаривает мне зубы, увиливает, а я этого терпеть не могу.

— Так в блокаду в этот сарай со всей Петроградской трупы свозили. Человек свалится прямо на мостовой, и того. А нельзя же, чтоб лежал, так по десятку с каждой улицы живых выгоняли мертвых подбирать. Возьмем это двое еле живых одного совсем неживого, забросим в грузовик, а как битком фургон набьется, сюда едут и навалом в сарай наваливают.

Я с ужасом отворачиваюсь. Странно, но я, так любившая бывать на кладбище, долго-долго потом буду бояться ходить одна по могильным плитам Ораниенбаумской, мимо этого строения с его отливающими черным лоском, как копирка, чудом уцелевшими стеклами. Года через три я увижу из окна нашей кухни, глядевшего поверх крыш рынка на Ораниенбаумскую, густущий серый столб дыма с багровыми проблесками МОЕГО. Не знаю, какую еду сыщет себе МОЙ в том сарае, разве что доски на окнах, но съест вместе с ними и все строение. Еще через год зальют безразличным сизым асфальтом могильные плиты, очевидно пугавшие меня именно отсутствием под ними обычного ТОГО, ЧТО ТАМ ВНИЗУ. А уже во взрослой моей жизни на месте сарая, блокадного перевалочного морга Петроградской, возникнет сетчатая клетка теннисного корта. На одной его стороне повиснет яркий фанерный щит с вопросом: «ЧТО ТЕБЕ НУЖНО ДЛЯ СЧАСТЬЯ?», а на другой, напротив, — такой же с ответом: «МИР, МНЕ НУЖЕН МИР!» Безвестный остроумец не замедлит тишком переправить в ответе «М» на «К», и получится, что для счастья «КИР, МНЕ НУЖЕН КИР!»…

— …Ф-фу, вот и овощной Зеленинский!.. — Бабушка заглядывает в дверь и тотчас поворачивается ко мне со вздохом: — Ни листка капустного. Не будет, Никишка, пирожков на твоем рождении. Но ты не горюй, девка, дождешься! Все будет, дай срок! И мяса достанем, и риса, и масла сливочного вдосталь, как ДО ВОЙНЫ. Такую кулебяку сотворю — за уши не оттащишь! КАК ПРИ КОММУНИЗМЕ заживем, только бы карточки отменили…

— А правда при коммунизме карточек не будет?

— Не то что карточек, а вообще все даром начнут давать, чего душе угодно.

— Нет, честно — даром?

— Дожить бы, Никишка, а то ведь и сама не поверю, пока своими глазами не увижу!..

Мы сворачиваем с Зелениной в Геслеровский и, усталые, тащим сумку к своей Гатчинской. В тот самый момент, когда мы уже готовимся, обогнув громадное темно-красное здание типографии, где когда-то сидел директором дед, повернуть в Гатчинскую, из-за угла вдруг выскакивает машина, горой груженная чем-то белым, зеленым.

— Капуста! Капусту повезли! — отчаянно вскрикивает бабушка.

Кто-то, сидящий на вершине капустной горы, хохочет, хватает большой бледно-зеленый шар, размахивается и— бросает! Мне бросает! Я поскорей отпускаю ручку сумки, так что кульки и свертки сыплются из нее в грязь, расставляю руки, но опаздываю, конечно, и шар с оглушительной болью, с хрустом почти, ударяет мне прямо в лицо и падает в подставленные ладони. Я прижимаю его к себе — тяжелый, глянцевитый, скрипучий. Кровь из разбитого носа капает на него и, не задерживаясь на скользком, стекает на панель.

Пока бабушка, до немоты потрясенная чудом, собирает испачканные свертки обратно в сумку, я разглядываю этот сказочный, даровой, здоровенный кочан. Он так плотно стиснут изнутри, что с виду кажется совершенно непроницаемым. Каждый лист его с неведомой силой давит, гнет соседние куда-то внутрь, к центру, — кочан кругло замыкается сам на себя, как наши с бабушкой разговоры, и непонятно даже, откуда произрастают его листья, где их начало или конец, хотя я и знаю, что там, в сердцевине, — незримая мощная кочерыжка, чудовищно крепко сжимающая и держащая все.

Я рукавом пальто обтираю кровь с кочана:

— БАБУШКА, УЖЕ КОММУНИЗМ?

Фашистские дрова

Класс еще на прошлой неделе знал, что 3 марта ему предстоит день везения: почти без кочевья, целых четыре урока подряд в биокабе. На первые три урока биокаб предоставлялся нам потому, что все равно пустовал. Биологиня Нелли Петровна с утра уехала на «выездные занятия» с восьмыми классами в Кунсткамеру (там, созерцая противных заспиртованных уродцев-эмбрионов, бродили в прошлом году и мы под присмотром той же биологини, старательно обходившей вопрос самого зарождения этих монстров и преподносившей их нам как «игру природы»). Вернувшись же к четвертому уроку в школу, Нелли Петровна, опять же в биокабе, преподала 9–I очередную порцию биоложки.