Лиловые люпины

— В библиотеке! Сбегаем туда, а время останется — и в буфет завернем, они же с библиотекой рядышком!

— Да откуда в библиотеке-то старые значки?

— Увидишь! Некогда!

Мы помчались на первый этаж.

Мысль о библиотеке возникла у меня, едва лишь Пожар сказала о дровах в форме свастики. Когда-то, в шестом, кажется, нам вовсю рекомендовали, навязывали и даже читали вслух на сборах до оскомины сладкую книжку о героине военных лет Гуле Королевой. Гуля погибла на войне, уже будучи комсомолкой, выйдя замуж и став матерью. Но до глав о замужестве и материнстве Гули наша тогдашняя воспиталка Елизавета Юрьевна Замурзаева, конечно, не доходила, читая нам в основном главы о том, какой очаровательной дошкольницей и какой отличной ученицей и пионеркой она была. Чтение сопровождал обычно показ прекрасных, гладко-коричневого тона фотографий, обильно украшавших книгу: Гуля купается, Гуля сидит в обнимку с собакой, Гуля стоит возле товарища Молотова во время его визита в Артек. Имелась среди них и крупная, по грудь, фотография Гули-пионерки при галстуке и довоенном значке. Значок там так и лез в глаза, и если дрова на нем сложены как-нибудь не так, мы это немедленно увидим.

Наша библиотекарша Эмилия Борисовна обрадовалась, когда две старшеклассницы явились к ней в тесную и пустынную на большой перемене библиотеку просить не «Джен Эйр» какую-нибудь, а идеологически выдержанную книгу про Гулю. Она мигом выдала ее нам, и мы, не вспомнив о буфете, рванули на третий этаж, к своему окну. Нужную фотографию долго искать не пришлось — зачитанная книга прямо на ней и раскрылась. Мы подставили ее под солнечный луч, чтобы разглядеть Гулин значок во всех подробностях.

— По-моему дрова как дрова! — сказала Кинна.

— А если вверх ногами повернуть? — засомневалась я. — Те пожаровские умные люди уж наверно по-всякому его крутили!

Мы повертели фотографию и так, и эдак, попытались даже глядеть вровень со страницей, прислонив в ней глаз. Ни одно полено не приобретало предательских загибчиков фашистского креста.

— Ну разве что они через калейдоскоп его смотрели тогда что хочешь можно увидеть хоть удава хоть синицу! — сказала Кинна.

ДРОВА И ВПРАВДУ ОКАЗАЛИСЬ КАК ДРОВА. ЭТО ПОЖАРОВА БЫЛА НЕ В УМЕ, А В СТАРУШЕЧЬЕМ ДЕРЕВЕНСКОМ САРАФАНЕ, А ТО И В СПИЧЕЧНОМ КОРОБКЕ НА ВАТКЕ, КАК НЕИЗВЕСТНОЕ ПРЕПАРИРОВАННОЕ НАСЕКОМОЕ.

Бузано Крессиво

После уроков Изотова быстро раздала пожелания. Класс расхватывал их, изо всех сил торопясь по домам — одеваться, причесываться, доклянчивать последние мелочи для «бальных туалетов».

Я прямиком по Малому двинулась к Промке. Кинна проводила меня до Колпинской. Тут мы купили на углу у лоточницы по два сочащихся постным маслом, золото-ржавых пирожка с повидлом, съели, а потом постояли на прощанье, рассматривая полученные пожелания. Когда я распечатала конверт от Жанки Фаин, обе мы ахнули, а мне стало совестно: я отправила ей простенькую союз-печатную открыточку с розочкой, а она так неслыханно расщедрилась! В конверте была чудесная дореволюционная свадебная открытка, усеянная букетиками тисненых, приятно пупырчатых на ощупь незабудок, среди которых соединялись в нежном пожатии две прелестные розовые руки в одинаковых прозрачных колокольчатых манжетах. Жанка не заклеила старинного письма на обороте, а просто обернула открытку бумажкой с пожеланием мне. Мы с Кинной прочли написанное чьим-то старомодным взлетывающим почерком давнее послание: молодых супругов Файн поздравляли с бракосочетанием. Не знаю, имелись ли в виду Жанкины дедушка и бабушка, — может, и прадед с прабабкой.

Пожелание Галки Повторёнок оказалось совсем другого рода. Я послала ей довольно ценную старую открытку, где из медного таза прямо на зрителя сыпался сочный ливень красной смородины. В Галкином же конверте лежал, обернутый пожеланием, тоненький печатный листок — малопонятный текст, обведенный чахлой виньеткой. Хотя Галка и проставила над некоторыми словами жирные чернильные ударения, мы с трудом его прочли: «Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины, Иже везде сый и вся исполняяй, сокровище благих и жизни Подателю, приидй и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша».

Мы пожимали плечами, удивлялись. Все-таки каждая старалась сопроводить пожелание чем-нибудь поярче, посимпатичней, поредкостней. А это уж вовсе ни на что не походило!..

Пожелания, доставшиеся Кинне, столь же не соответствовали ее пожеланиям. Впрочем, весь интерес наших передаваемых через старосту пожеланий в том и заключался: мы писали их не в ответ, а одновременно, и никто не знал, что в обмен на что получит.

Когда Кинна свернула в Колпинскую, чтобы идти к своей Барочной, я проводила ее невысокую фигурку в сереньком пальто раскаивающимся взглядом. Как я могла с утра так плохо о ней думать, воображать, что она пытается закрепить меня за собой, если она уже решила уехать, уехать насовсем, в чужой город, в чужую школу, в чужую семью? Пусть у нее и тут получужая семья, но она к ней привыкла, а там привыкать заново, да и мачеха — это не то что отчим. С чего мне померещилось, будто Кинне нельзя сказать про Юрку, будто она выдаст, выболтает, насплетничает? Ясно же — она меня любит, ей не хочется меня оставлять, и вон она как отбивала попытки Пожар нас разъединить! Да разве я стою такого отношения, коли могу втайне отвратительно подозревать подругу, с которой даже поклялась и завела одно имя на двоих? И откуда во мне столько гадости, скверны? (Слово из Галкиного текста крепко вплелось в мою самокритику.) Завтра же расскажу Кинне все про Юрку, тем более сегодня наверняка прибавится, что рассказывать!..

Я добрела до серого железобетонного здания Промки, загибавшегося с Кировского на Малый крылом, в котором находилась библиотека.

В это светлое, с высокими окнами помещение на втором этаже я впервые попала в октябре прошлого года, когда уже промучилась целый месяц, переводя со словарем нашу адапташку «Ярмарки тщеславия». Однажды, корпя над столбиком новых слов, выписываемых в блокнотик, я неожиданно сообразила: роман старый, его, несомненно, уже переводили на русский, и, стало быть, надо только достать этот перевод и заучивать по нему заданные абзацы.

Лень-матушка привела меня в библиотеку Промки, считавшуюся лучшей в районе. За барьером, обслуживая читательскую очередь, суетилась маленькая юркая старушка в некогда синем, но застиранном до млечной голубизны рабочем халатике. Она сновала по длинным, уходящим в полумрак коридорам стеллажей; то и дело взлетала там на раскладную лесенку; втаскивала и утаскивала стопки книг; ухитрялась мгновенно находить по алфавиту читательские формуляры, вписывать и вычеркивать названия. На каждого следующего клиента она набрасывалась сердито и отрывисто, «методом лая», а между тем никто на нее не обижался, все почтительно величали ее Александрой Ивановной и спрашивали о здоровье.

— Здоровье? Коровье! А вы что, доктор? Бросьте, в формуляре сказано «учитель»! — доносилось до меня, и я с опаской ждала своей очереди.

Она сразу накинулась и на меня:

— «Ярмарку»? У нас в одном экземпляре, на дом не дам. Выдается только в читальный зал, но так я тебе и полезла в фонды читалки, на верхотуру! — С этими грозными словами она исчезла за полками и, вернувшись очень не скоро, когда я уже потеряла надежду, с сердцем толкнула ко мне по гладкому прилавку толстенный том. — Держи и марш в читалку! Стой! Формуляр все равно заведу! Ключ, карман, домашний адрес, фотокарточку жены! Ну, ученический билет! Грамотная, в девятом классе? Сама себя запишешь! — Александра Ивановна швырнула мне чистую книжечку формуляра. Пока я заполняла его, она продолжала взлаивать; — И несет этих тушканчиков! Целый боевой день — тушканчики да тушканчики, Мамаево нашествие!

Тушканчиками, как выяснилось позже, она звала свою читательскую молодежь, старшеклассников и студентов.

Спустя минуту я сидела в маленькой читалке под серо-рябой мраморной лампой с зеленым стеклянным колпаком. Я читала; «Ярмарка» неожиданно оказалась интереснейшим, полнокровным романом со множеством любовных линий и сюжетных разветвлений. Теккерей, казалось, одинаково уважал все: вещи, людей, пейзажи, убранство комнат, наряды, меню, не переставая при этом постоянно плести сеть лукавого, заговорщицкого юмора, слишком хитроумную, изящную и сложную, чтобы ловить ту немудреную добычу, которая внезапно начинала тяжеловесно биться или мелко трепыхаться в ней. Мне чудилось, что жадного и чванного дельца, не желавшего простить своего сына даже после его гибели на поле брани, можно было поймать простой веревкой, а отъявленную пройдошку Бекки Шарп вообще прихлопнуть, как моль, на первых же страницах, тем более что Теккерей уже на них невольно выдавал свое отношение к добыче. Это долгое, увлекательное, искусное уловление героев превращалось в уловление читателя. Я оторвалась от чтения, лишь припомнив, что пришла сюда ради ловкого финта с переводом, и придвинула к себе свою дистрофическую перед романом адапташку, соотносившуюся с ним примерно так же, как лет через тридцать будет соотноситься теле-перессказ краткого содержания предыдущей серии фильма перед началом следующей — с самой этой предыдущей серией: «влюбляется — забывает, приезжает — уезжает, венчается — погибает, обманывает— попадается». Временами в адапташку вставлялись иллюстрирующие диалоги, за которые Тома и выбрала ее для внешкольного чтения, помышляя обучить нас с их помощью разговорному англязу.

С трудом выуживая жалкую ниточку адаптацией из теккереевской ткани, я по именам героев и знакомым английским словам нашла заданные абзацы и легко уместила их в своей «лошадиной памяти» тех лет — причем с большим запасом вперед, на следующее задание. Дочитать роман за один вечер я все равно не смогла бы и понесла сдавать его Александре Ивановне.

Пришлось стоять еще одну очередь. Народу прибавилось; много появилось новичков, пришедших записаться; Александра Ивановна уже не так шустро бегала по ту сторону прилавка, видно, порядком устала.