Лиловые люпины

— А, явилась, бедная Эмми! — узнав, обозвала она меня именем плаксивой положительной дамы из «Ярмарки». — Снова мне на верхотуру карабкаться! Тьма тушканчиков, а никто не вызовется хоть новеньким формуляры выписывать! Продыху нет!

— Давайте я повыписываю, — предложила я. — Я ведь теперь умею!

— Ну, хоть один ишачок нашелся, слава труду! — странно выразилась Александра Ивановна, откидывая входную доску в барьере. — Залазь!

Так и получилось, что в первый же вечер я уселась рядом с ней, важно спрашивая паспорта, студенческие и ученические билеты, занося данные в формуляры и даже бандитски требуя с новичков в подражание Александре Ивановне: «Ключ, карман, домашний адрес, фотокарточку жены!»

Я зачастила в Промку. Мне нравилось помогать старушке не только по формулярам. Вскоре я уже расставляла по местам сданные книги, руководствуясь алфавитными буквами и библиотечными шифрами на картонных разделителях, воткнутых в ряды книг; лазала на «верхотуру», в фонды читалки на антресолях; пыталась писать и карточки для каталога жутким корявым «бибпочерком», за который мигом была отстранена от этой работы.

Александра Ивановна Соколова принадлежала к тому типу наших пожилых женщин, который сложился, видимо, в начале двадцатых годов. Резкость и «оторвистость» обращения у них сделались формой вовсе незлого юмораили же средством заранее щетинящейся самозащиты, — мол, не тронь меня, схлопочешь! Я сочла ее старушкой ошибочно: ей едва ли могло быть больше пятидесяти пяти, просто, изможденная собственной юркостью и резкостью, востренькая и худенькая, она выглядела старше. Александра Ивановна часто поминала свою «комсомольскую юность», но, судя по всему, успела урвать и порядочный кусок гимназического образования, беднее, чем у Зубовой, зато вольнее и терпимее. Мы с ней скоро «спелись», по ее выражению, и у нас, по ее же выражению, было «запротоколировано», что после десятого я подам документы в Библиотечный институт, где меня, возможно, научат даже бибпочерку.

Я продолжала дочитывать Теккерея и сдувать перевод, плывя морем «Ярмарки» по пунктирным буйкам адапташки, составленной для школьников кем-то, преданно любившим английскую классику. В школе никто не знал, как это я готовлюсь к англязу в библиотеке. Ведь даже Кинне я говорила, что там просто есть более полный, чем наш, словарь.

Я больше ни разу не сидела в читалке, а устраивалась тут же на абонементе, за стеллажами, где в полумраке под деревянной, в два колена лестницей на «верхотуру» у Александры Ивановны стоял круглый шаткий столик с пластмассовой пепельницей — здесь она перекуривала.

К марту я совсем освоилась в библиотеке и поняла, что она непомерно богата для того весьма ограниченного читательского спроса, который удовлетворяла. Это было как с полной «Ярмаркой» и адапташкой. У Александры Ивановны спрашивали чаще всего книги из раздела Р2 (русская советская литература), да и то немногие, по пальцам пересчитаешь: «Угрюм-реку» Шишкова, «Каменный пояс» Федорова, «Хождение по мукам» А. Толстого. Из иностранной литературы, занимавшей десятки стеллажей, просили «Цитадель» Кронина да «Дорогу свободы» Фаста. Александра Ивановна, бывало, так и начинала разговор с читателем: «Вам что, «Каменный пояс» или «Цитадель»?» Тушканчики, конечно, брали по программе русскую классику, очень редко — зарубежную, а основная масса читавших самостоятельно требовала либо книжки специальные — по электротехнике, медицине, автовождению, либо упомянутый маленький набор чтения «для души». Особым спросом пользовались «шпионские романы» Шпанова — понятия «политический детектив» еще не существовало.

Любимым моим делом стало в периоды безлюдья рыскать по дальним стеллажам с «иностранкой». За эти месяцы Александра Ивановна передавала мне на дом все полное собрание Шекспира, поначалу привлекшее меня раззолоченными переплетами, большим форматом и замечательными размытыми, коричневато-туманными иллюстрациями, изображавшими королей, женщин в длинных одеждах с остановившимися глазами и молодых героев со шпагами, в коротеньких, пышно подобранных «шароварчиках» — другого названия для этой одежды я не знала. Постепенно я зачиталась Шекспиром по-настоящему, сыпала цитатами, именами вроде «Калибана» и «Титании», очень удивляя Александру Ивановну своим устарелым вкусом и отвергая подсовываемый ею дефицит — например, вторую часть «Двух капитанов» Каверина.

Курительный закуток Александры Ивановны мало того что прятался под лестницей, так еще и отгораживался от света библиотеки тремя-четырьмя стеллажами, битком набитыми разнокалиберными книгами, то маленькими и толстыми, то широченными, длинными и тощими. Зажигая в закутке голую висячую лампочку, чтобы «переводить», я скоро обнаружила, что здесь, в вечной полутьме, стоят поэтические сборники, книги по живописи, литературоведению и театру. Изданные после революции, уже без ятей, твердых знаков, i, они, тем не менее, были напечатаны совсем другим шрифтом, чем нынешние книги, и хотя вышли давно, в двадцатые-тридцатые годы, имели почти новый, незачитанный вид, разве что пожелтели. Я схватила однажды с полки соблазнительный пухлый томик, и он вдруг раскрылся на стихах, где мне бросилась в глаза строфа, как-то раз процитированная Натальей Александровной:

Пускай я умру под забором, как пес, Пусть жизнь меня в землю втоптала, Я верю — то Бог меня снегом занес, То вьюга меня целовала.

Я листнула дальше — ничего не поняла, но приковалась.

Свирель поет: взошла звезда, Пастух, гони стада… И под мостом поет вода: Смотри, какие быстрины, Оставь заботы навсегда, Такой прозрачной глубины Не видел никогда… Такой глубокой тишины Не слышал никогда…

«Под какой же это звездой, — думала я, — пастуху предлагают гнать стада? Это делается утром! И разве может глубина быть прозрачной? И вообще — что произошло?» Но что-то явно произошло, если в таком простеньком стихотворном размере строчки почему-то начали виться с пространственно-гулким и песенно-вязким волшебством! Не в пастухе, не в звезде, не в стадах, видимо, прятался смысл. Их, может, и не существовало вовсе. Существовал лишь один этот пишущий с его особенным состоянием, которому ни до кого не было дела. Я листнула еще и, как говорили в классе, припухла:

…Вдали, над пылью переулочной, Над скукой загородных дач Чуть золотится крендель булочной И раздается детский плач. И каждый вечер, за шлагбаумами, Заламывая котелки, Среди канав гуляют с дамами Испытанные остряки… И затем, нежданно, с чего бы? — И… медленно, пройдя меж пьяными, Всегда без спутников, одна, Дыша духами и туманами, Она садится у окна… И странной близостью закованный, Смотрю за темную вуаль, И вижу берег очарованный И очарованную даль…

Решительно, что-то случилось и что-то еще случится. Кто же он — такой почти улетающий от всего и такой смертельно ко всему привязанный, имеющий над всем столь большую музыкальную власть и столь затаенную вину перед всем?

Конечно, тогда я не могла бы так все это сформулировать, а просто глуповато терялась перед непостижимым. На обложке — короткое имя, А. Блок, вроде бы неизвестное, но то ли где-то подслушанное, то ли приснившееся… Так это Блока процитировала нам Зубова, сказав, что по программе мы его проходить не будем, и даже не назвав?

Но если программа почему-то не любила или опасалась Блока, то нас-то зачем она лишила его, как лишали меня дома дней рождения? Почему она силой не подпустила нас к нему, даже не спросивши, — а вдруг бы мы не побоялись его, а вдруг и полюбили бы? За что ей понадобилось нас его лишать? И вот он, не так уж давно живший и сочинявший, ютится во мгле закутка, как сильный зверь в клетке, который ох как, одним прыжком вырвался бы, но и какая-то собственная виноватая боль не очень-то позволяет ему прыгнуть, и клетка мешает, и от людей, способных отпереть, его прячут…