Лиловые люпины

Сейчас они все, то есть наши, то есть мои, всегда остающиеся у меня в крайнем-то случае, неизбежные, которых, как я пойму через много лет, одних только и не стоило избегать, сидели под абажуром, смутными размытыми пятнами отражаясь в медном боку чайника. На абажурном волане больше не болтался вечный призрак спорного почтового перевода, — он странным образом исчез после суда над тетей Лёкой. Я мрачно села на свое место.

— Это-это-это… что слу… что слу…

— Позволено ли будет осведомиться, в чем корень такого уныния?

— Я только что навсегда проводила Кинну.

— Было бы об чем, а то об Иванкович Инке, з а с е н е конопатой…

— Действительно, Никандра, — мать давно переключилась на это школьное прозвище, — нет повода грустить, баба с возу — возу легче. Твоя Кинна, прости за вмешательство, всегда только всасывала из тебя, чего не хватало, а чуть что — и в сторонку. Такая и в Москве, в незнакомой семейке, найдет в кого всосаться. Сейчас катит к новым этапам с гладенькой характеристикой, а о тебе, надо полагать, и думать забыла. Ты — где так ой-ой-ой, птица-орлица, — надо отметить, чрезмерно дорожила обществом и суждениями своей рябенькой кукушечки, подпевалочки.

— Ничего вы не понимаете! — обозлилась я. — Кинна, какая бы кукушка там ни была, все-таки Кинна, а со всеми с ними мне не с кем слова сказать. Лето пройдет, снова мне в этот класс, и до конца школы молчать в тряпочку.

— Возьми себя в руки, — твердо сказала мать, как тогда тете Лёке, хотя я вовсе и не собиралась больше при них реветь, хорошенького понемножку! — Ты просто не сумела себя поставить в классе. — Опять эта безвыходная формула, опять мне думать, как, передвигая, точно шкаф, поставить себя перед будущим 10-I… — И разреши узнать, неужели ты забыла, что у тебя, во всяком случае, есть Юра?

— Не за эту соплю ей держаться, Надежда! Благо бы какой флотский или уж горный студент, тоже в форме ходят, а то ни кожи ни рожи, овно на палочке. — Бабушка уже несколько раз видела Юрку возле нашего дома и составила себе о нем самое нелестное мнение.

— С Юркой у меня тоже долго не задержится. Не выплясывается с ним, клёвости никакой. Пора завязывать, а то лажа.

— Что за волапюк, Никандра! — не слишком возмущенно прикрикнула мать. — Не торопись, обдумай и главным образом — не теряй лица. Такими преданными юношами не разбрасываются. Погоди, поедим — все обсудим.

…И надо же, чтобы этот новый, распахнутый тон, эта доверительность возникла между нами с матерью лишь теперь, когда с Юркой все отчетливо шло к концу…

ИДЕТ К КОНЦУ И МОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ. ТО, ЧТО ОНО НАПИСАНО ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА, ВОВСЕ НЕ ОЗНАЧАЕТ, БУДТО ЧИТАТЕЛЬ ДОЛЖЕН ОСОБО ПОЛЮБИТЬ ГЕРОИНЮ. Я САМА ЛЮБЛЮ ЕЕ ТОЛЬКО ПО НЕОБХОДИМОСТИ И СТАРАЛАСЬ ЭТО ПОКАЗАТЬ, — УЖ НЕ ЗНАЮ, ПОЛУЧИЛОСЬ ЛИ?.. ДЛЯ МЕНЯ МОЯ ГЕРОИНЯ НЕ ХУЖЕ И НЕ ЛУЧШЕ ОСТАЛЬНЫХ ЗДЕШНИХ ПЕРСОНАЖЕЙ, ДОБРЫХ ИЛИ ЗЛЫХ. ПОЗВОЛЮ СЕБЕ НА ПРОЩАНЬЕ ЕЩЕ ГЛАВУ ОБ ОДНОМ ДНЕ УЖЕ ВЗРОСЛОЙ ЕЕ ЖИЗНИ. А ПОСКОЛЬКУ У МЕНЯ И У НЕЕ ВСЕ НЕ КАК У ЛЮДЕЙ, НАЗОВУ ИСТОРИЮ ЭТОГО ДНЯ:

Белая черная ночь

Шла наша последняя ночь.

Мы оба, люди далеко не молодые, ироничные и бывалые, отлично это знали и, зная, все-таки лежали в темноте, и он целовал меня короткими неглубокими поцелуями — любезными знаками уже умиротворившегося МОЕГО. Потом он стал назойливо, неотвязно гладить под одеялом икру моей ноги, где кожа у меня с детства шершава и неприятна на ощупь. Сначала я недоумевала, зачем это он, — право же, у меня нашлись бы и более пригодные для поглаживания места… Наконец я поняла— он нарочно, он ждет, чтобы я возмутилась. Меня обварило стыдом и злостью, смешанной с исконно мне знакомым, безвыходным и покорным сознанием непосягновенной правоты другого. Другим сейчас являлся он и, возможно, был совершенно прав. Потому что другой, не я.

Правда, отчего бы ему не испытать мое терпение и не убедиться, что я нехороша и для осязания? Имеет право. Это я ни на что не имею права, потому как никогда вовремя не догадываюсь пожелать его иметь. Потому как лежу с ним, твердо зная — завтра все кончится. Из-за моего долгого и притворного неразумения его ласковых, изящных умолчаний и намеков он оказался вынужден сказать мне напрямик еще вечером, что завтра — все. И если я с ходу, пользуясь терминологией моей сестрицы Жозефины, «не выслала его на фиг из койки», какие такие мои теперь права? А он вот право имеет, а быть может, имеет и тонко продуманный резон. Коли уж вконец отвратительно ему станет от этого намеренного поглаживания где не надо, тем легче ему завтра навсегда меня оставить, а мне, ежели покажу, что поняла, и резко отдерну ногу из-под его руки, тем проще гневно забыть наши отношения, построенные (выяснилось!) лишь на более или менее ценных физических ощущениях. Нет, он прав — и даже мудр. Это я не мудра и не догадлива, и не обладаю «элементарным женским достоинством», и «не умею себя поставить». Оборотцы, с юности тысячу раз слышанные от родни и приятельниц-доброхоток, — на редкость перспективные и осуществимые советы.

Обнаружить, что поняла его поглаживания, — трижды нерасчетливо. Вспылить — скандально погубить наши последние часы и признать, что впрямь никуда не гожусь «в койке»… И я продолжала терпеть эти очевидные, проверочные прикосновения, и торопливо отвечала на поцелуи, и поминутно негодовала, смиряясь. Такой уж на свет уродилась или, может, привыкла быть такой с тех пор, как сделалась последней в 9–I.

…Проснувшись, я его уже не застала. Пустая бутылка и просаленные бумажки с сыром-ветчиной исчезли с околодиванного столика, валялась только записка: «Прости, я тут похозяйничал, навел блезир. Питание в холодильнике. Вот увидишь, все еще будет ничего, а пожалуй, и очень даже ничего себе». Записка до того в точности передавала его снисходительный, мягкий и шутливый тон, что я чуть не взвыла. Могла бы и взвыть — квартира пуста, один приглушенный телевизор слабенько повякивал, показывая какой-то дошколятский мультик писикакского характера.

Оставалась надежда, что он передумает и позвонит из Москвы, куда собирался улететь нынче утром, — наверное, тоже для того, чтобы облегчить разрыв. Зазвонил телефон— обыкновенно, не междугородне, но я лихорадочно рванула трубку. Не он, конечно, до них так быстро не доходит, — моя приятельница Ляля Лонт.

— Значит, так, Никса, — начальственно сообщила она, — я сегодня собираюсь к нему на кладбище, в Зеленогорск, это на целый день. Посидишь с Олькой и Рексом, все-таки на целый день Ольку одну нельзя.

— Извини, Лялька, никак. У меня же сегодня премьера в Театре.

— Вот и хорошо, премьера вечером, а к вечеру я подъеду.

— А до премьеры-то! Еще интервью на Радио, как раз про эту пьесу. Попроси кого-нибудь другого.

— Кого же мне еще просить, у всех работа, одна ты не работа-ешь.

— А пишет-то кто же, Лялька?

— Ну, это все-таки не от звонка до звонка, считай — свободна. Ладно, с будущими лаврами! — Лялька хлопнула трубку.

Мы стали приятельницами недавно, и нельзя сказать, что очень сблизились, так, зацепились языками на безлюдье. Правда, познакомились еще в юности. Лялька не имела никакого отношения к литературе, но считала, что тончайше в ней разбирается, и часто являлась на литературные выпивоны, крупная, эффектная, с яркой седой прядью в черных волосах. Ее приводил известный историк, пожилой Профессор, комплиментщик и женолюб. Лялька закрутила с ним еще первокурсницей и ухлопала всю молодость и зрелость на эту связь, то разрывая, то снова сходясь с обреченно женатым любовником. В один из разрывов у Ляльки от кого-то нечаянного родилась ее Олька. В прошлом году жена Профессора, всю жизнь удерживавшая его, как гульливого кота, за хвост от прыжка в форточку, внезапно скончалась. Лялька немедленно поселилась в квартире Профессора с Олькой и псом Рексом и начала было самовластно компенсировать изуродованную судьбу, ломая привычки и быт старика. Но прожили они всего месяц: Профессор скоропостижно последовал за супругой, не успев записаться с Лялькой. Она опять оказалась в своей убогой квартирке на Выборгской, с Олькой и Рексом.

Тут я и затесалась в безумненькие будни ее катастрофы. Меня мигом подмяли: должен же кто-то знать, как она часами беседует с Профессором, обязан же кто-то сопровождать ее на могилу и помогать ей яростно выдирать цветы, посаженные другими поклонницами Профессора. Не я одна, все прочие Лялькины знакомцы тоже оказались что-то ей должны, обязаны, в чем-то перед ней повинны, — возможно, в более складной жизни. Лялька быстро истратила сумму, завещанную ей Профессором на памятник и остальное могильное обустройство, и перенесла инфаркт, не тяжелый, правда.