Лиловые люпины

— Неадекватная реакция, — в третий раз припечатает Жозефина.

— Ты с ним просто не умела себя поставить, — все же оставит за собой последнее слово мать.

Эта излюбленная материна формула, как всегда, вызовет у меня совершенно буквальное представление, как некто (сейчас — тетя Лёка) с усилием, передвигая, словно шкаф, ставит себя перед кем-то. Особенно дикой покажется мне такая постановка в уединенных отношениях двоих людей; но коли взрослые столь уважают это изречение, значит, ставить надо, и может быть, я тоже не сумела себя поставить перед Юркой?..

С каждым новым заходом сестер тетя Лёка будет все ниже, все виноватее склонять голову, больше не решаясь на насильственное фанфаронство. Мне сделается ясно, что здесь происходил до меня, а сейчас разгорелся сызнова, суд над тетей Лёкой, очень похожий на вчерашний суд в химкабе, — точно так же якобы продиктованный желанием добра подсудимой, на деле же безнаказанно оскорбляющий, поучающий и злорадствующий.

— Не очень, Лёшк, ты это дело обмозговала. Кто ж так делайт? Сгребла свойго Игорешку — и на Фонтанку, наслаждаться. Надо, чтоб помучился, повздыхал, походил впустую. Вот возьми для примера меня с Борькой, мама свидетель, не даст соврать. Он же к нам под окна, на старую еще квартиру, без букета роз, бывало, не являйтся, без подарка ни одного праздника не пропускает. А в тридцать пятом — мама, помните? — я ему возьми и скажи, что скорей всего за Кольку Щукина пойду, так чего было-то! Приходит мой Борис с букетом под окна, вытаскивает из брючного кармана револьвер и как таковой стреляйт себе в бок, хорошо не насмерть.

— Тетя Люба, — удивляюсь я, — а букет дядя Боря положил или сквозь него выстрелил?

— А уж эт, сопля, не твойго ума дело. Главное, стрелялся, а поглядим вот, кто из-за тебя застрелится!

Жозефина, родившаяся на свет после таких романтических событий, только молча вздернет точеный подбородок. Видимо, для нее отец-кочегар, вечно пьяноватый, неутомимо и скучно болтающий о политике, окажется вполне представим в образе влюбленного, стреляющего себе в сердце сквозь букет роз. Это видение будет под стать нашим с ней обычным устным принцессинским превращениям, но я почему-то почувствую, что принцессинский мир кончается и для Жозефины, что павлиний хвост, укрепленный на турнюре ее тамошнего дворцового платья, вот-вот раскроется в действительности, только в другом качестве, например в виде машины, которую пророчил ей дядя Боря к шестнадцати годам, ну, не к шестнадцати, так к шестидесяти, — может, это одно и то же, кто знает?..

— Ну и Надьк свойго Мишку, помню, тож ничего себе до замужества дрессируйт. Что ни вечер — по театрам, по ресторанам он ее развлекайт. Помнишь, Надьк, как вы солянку в «Восточном» ели?

— Было дело, — разнеженно отзовется мать. — Привел меня в «Восточный» и, видите ли, заказывает всего-то две солянки. Ну, думаю, проучу за жадность. И говорю ему с подковыром: в вашем городке люди, естественно, не слыхивали, что на ужин суп не заказывают, а одно блюдо вообще, да будет вам известно, в хорошем ресторане просить неприлично. Перепугался Мишенька, тут же заказал и второе, и закуски, и кофе-гляссе. А ведь прав оказался — такую подали солянку, что ложку в ней, понимаете ли, не провернешь. Съела я ее кое-как и ни на что больше, представьте, глядеть уже не могу. Так и ушли, все на столе бросили холуям, а все-таки я Мишеньку на ужин основательно выставила. Вот, Лёша, как с этим мужским населением обращаться следует, понимаешь?

— Где ей понять, она, коняво дело, свойго Игорешку сама кормила и денег на хозяйство с него не брала. Поди и в мороженицу паршивую около «Колизея» ее не сводил!.. — скажет тетя Люба, и я вздрогну от близкого попадания.

— Да-а, — запоздало протянет бабушка, — ДО ВОЙНЫ солянки были КАК ПРИ КОММУНИЗМЕ, не теперешним чета — три-то кусочка огуречных, да колбасы вареной пара ломтиков, да томат поверх брисни…

Кулинарный экскурс, однако, не остановит наставительных семейных преданий: они начнут бесконечно нанизываться, как бусины, на суровую нитку суда.

Поучения сестер послужат только преддверием той длинной, курортно-пышной аллеи, что мне придется миновать в жизни, — аллеи счастливых, никогда не ошибающихся, победительных женщин, которые снизойдут до того, чтобы приобщить и меня к тайнам успеха. За их спинами в аллею будут впадать роскошные улицы, где, распахивая перед своими владычицами двери такси, дорогих ресторанов, театров, встанут навытяжку шеренги вечно покорных мужчин с оранжерейными букетами, бархатными футлярчиками ювелирторговских подношений и самоубийственными револьверами в руках. Только к концу жизни я постигну, что эти-то непобедимые дамы втайне были ущемлены, обобраны и унижены во всем, в том числе и в любви, что это-то и заставляло их выстраивать для таких, как я, свой учительный, хвастливый и завистливый туннель, увитый розами и сияющий каратами.

Этим туннелем покамест выпадет брести тете Леке, обнаружившей свою беспомощность перед лицом суда. Суд вскоре представится мне куда более безжалостным, чем вчерашнее судилище 9–I надо мной. Все-таки я, что ни говори, была виновата, меня как виновную и судили все они, здесь же они все отдадут под суд потерпевшую. Конечно, они все так же охотно судили бы и виновника, Игоря. Но Игорь уехал, стал недостижим, и они с облегчением возложат ответственность за его уход на покинутую тетю Леку, сидящую рядом, с неприкрытой и, должно быть, острособлазнительной для них для всех слабиной в лице.

Между тем после глотка «опять», наложившегося на полбутылки «Стекляшного» шампанского, в голове у меня установится знакомый туманец, но не газированно-веселый и бесшабашный, а тяжкий, отчаянный, тупо подначивающий на несусветный срыв скандал, — захочется смять суд, выплеснуть им всем злобное кипение подступающих комком жутких слов. Я уже с трудом буду сдерживаться, когда тетя Лёка наконец поймет, что непоправимо подставилась, и выкрикнет, вздернув голову:

— Ну, д-девочки! От кого-кого, а от майне швестер не ожидала! Вместо сочувствия из помойки в унитаз передергиваете!

— Вот уж точно, не тронь овна, не воняйт! Тебя ж на путь наставляйм, тебе ж добра желайм, так за эт и получайм? — возмущенно прошипит тетя Люба.

— Знаю, знаю ваше добро! — вступится бабушка. — Вечно со счетами своими, кобылы кованые, так и норовят кого послабже копытищами уделать! На человека сразу столько свалилось, и выбрал же Игорешка этот такой день!

— Еще бы, понимайм, потерять разом двух таких ё…

— Любовь! Сдурела? Дети! — тут же прикрикнет мать.

— Я и говорю, Надьк, — невозмутимо продолжит та, — она у нас двух таких токарейв один день теряйт, одного по телу, другого по делу!

— Тихо у меня! Лежачего не бьют! — заорет бабушка. — Пользуетесь, что девка вам беду свою без затей выголила!

— Видите ли, мама, — весомо, с разумным спокойствием начнет мать, — по-моему, вы, мягко говоря, преувеличиваете. Никто не вынуждал Лёшу рассказывать нам об этом ее эпизоде. На это была ее собственная добрая воля. Кому же, подумайте сами, и рассказать, как не родне? Ничем мы не пользуемся, скорее это она сама пользуется случаем оскорбить сестер за их же участие.

— Мы к ней без мыла, что ли, лезем? — врежется в рассудительную речь матери тетя Люба. — Кто по своей охоте в такую грязищу залезайт? Сама все напоказ выставила, не может без театра, и записочку свойго артиста сама на стол выложила!

Тогда тетя Лёка снова опустит голову. Я увижу, как по ее взлелеянной годами пудр и кремов белой щеке прокатится крупная слеза и скроется под челюстью, блеснув. Я протяну палец, чтобы остановить на полпути следующую, готовую скатиться:

— Тетя Лёка… не надо…

— Это-это-это… ста… ста… ста…

— Стаканчик? — возмутившись, даст истолкование мать. — Еще чего! Сказано было тебе на консультации у невропатолога — рюмка пива в год! Тебе бы о стаканчике, если скромно, помалкивать!

— Нет! Это-это ду… ду…