Лимонов

Он прячется на площадке верхнего этажа и оттуда видит, как останавливается лифт, из него, продолжая смеяться, выходит Елена, а за ней – известный актер. Они целуются и вместе входят в квартиру. Терзания Эдуарда становятся невыно симыми, ему кажется, что так он не мучился никогда в жизни. Чтобы прекратить эту пытку, парень из Салтовки знает только одно средство – сделать то, что ему не удалось десять лет назад со Светкой и этим козлом Шуриком: убить и ее, и любовника. Нож у него при себе. Он его достает, спускается на ее этаж и снова звонит в дверь. Никто не открывает. Но лечь в постель они еще не успели. Он снова звонит, потом начинает громко стучать в дверь ногами, как делают кагэбэшники, когда приходят ночью арестовывать людей. Хотя времена и вегетарианские, но Елене становится страшно. Он слышит ее шаги в глубине квартиры. Голосом, прерывающимся от волнения, она спрашивает, кто там. «Эдди?» Елена успокаивается и начинает смеяться. «А ты знаешь, который час? Да ты с ума сошел!» Она не хочет его впускать, уговаривает уйти, сначала ласково, потом не очень. Ерунда! Он вскроет себе вены прямо здесь, на лестнице. И тогда ей придется открыть, чтобы ему помочь. На кухне, куда его принесли, собачонка с удовольствием вылизывает кровь, стекающую с его запястья.

Другая его тут же бросила бы. Но не Елена. Эта сцена ее не очень напугала, гораздо сильнее поразила сила любви, которую испытывал к ней молодой поэт. В их кругу не любят так дико и необузданно. Он все принимает слишком близко к сердцу, в сравнении с ним другие люди кажутся холодными, блеклыми. К тому же, когда проходит первое волнение, выясняется, что он великолепный любовник, и они все лето не вылезают из постели, совокупляясь беспрерывно в разных позах и разными способами, и вскоре она уже ждет их свиданий с таким же нетерпением, что и он. Когда Виктор возвращается из Польши, местом их встреч становится квартира его друзей, где Эдуарду было поручено поливать цветы. Летом в Москве стоит ужасная жара. После полудня они ходят по квартире голые, вместе принимают душ, возбуждаются, стоя рядом и рассматривая в зеркале свои тела: его – загорелое и ее – ослепительно белое. В конце августа с дачи возвращаются хозяева квартиры, пора освобождать жилплощадь, но тут Эдуарду везет во второй раз: его приятельница сдает комнатушку в девять квадратных метров – настоящая роскошь, упустить такую удачу было бы непростительно. К тому же новое жилье находится в двух шагах от того места, где живут Виктор и Елена, – по другую сторону Новодевичьего монастыря. Для Эдуарда это просто знак судьбы, и когда Анна возвращается из Латвии, он вынужден сделать то, что в принципе внушает ему отвращение: он ей лжет. Говорит, что та комната, где они жили до лета, уже занята, и, пока найдется что-то подходящее, он спит на диване у друзей, куда не может ее привести. И что он нашел, тоже временно, еще одно место, но на другом диване и у других друзей.

Он мог бы с ней поговорить честно, признаться, что влюбился в другую женщину. Это надо было сделать, ложь ему противна, но он не осмеливается: боится ее реакции, ее безумия, боится убить ее этой новостью. А между тем Анна прекрасно выглядит, она спокойна, лето, проведенное в Прибалтике, пошло ей на пользу. Ему кажется, что она изменилась, и не только потому, что ей стало лучше. Неясные ощущения подтверждаются, когда они ложатся в постель: она ведет себя не так, как обычно. И хотя он влюблен в другую, его это тревожит. На следующее утро, когда она еще спит, он роется в ее чемодане и находит там дневник, который она вела летом. Она пишет о природе, о море, о цветах, о своем новом увлечении – живописи, а на следующей странице признается в безумной, чувственной страсти к отцу Дагмар, старому бородачу-художнику с головой фавна. Эдуард потрясен, он вне себя от ревности. Проснувшись, Анна ходит взад и вперед по комнате: как же она спокойна, эта лгунья и изменница! Совесть ее совершенно не мучает!

Ничем не выдавая себя, он уговаривает Анну вернуться в Харьков на время, пока он не найдет подходящую комнату на двоих. На следующий день он провожает ее на вокзал, и все это время его мучают видения двух тесно сплетенных в объятии тел – ее, толстого и бесформенного, и его, старого и узловатого. И его не утешает сознание того, что ему принадлежит роскошное, изящное и гибкое тело маленькой богатой девочки: впрочем, он прекрасно осознает, что оно ему вовсе не принадлежит, что маленькая богатая девочка просто им пользуется, нимало не заботясь о его чувствах. Эдуард страдает. Он покупает для Анны продукты в дорогу, следит, чтобы она была удобно устроена. Их расставание планировалось как временное, но он чувствует, что все кончено. В Москву она уже не вернется.

Всю осень страсть к Елене буквально сжигает его. Они совершают долгие прогулки по Новодевичьему кладбищу – месту паломничества для влюбленных в Чехова и других бородачей ХIХ века. Елена, влюбленная в поэта, считает своим долгом, останавливаясь возле их могил, принимать позы задумчивой отрешенности и испытывает легкий, хотя и приятный шок, когда ее спутник, в момент наивысшего благоговения, кладет ей руку на задницу, потому что он, живой, молодой и безбородый, терпеть не может ни литературные паломничества, ни бородачей ХIХ века. Маленькая собачонка, лизавшая его кровь, семенит сзади и плаксиво постанывает, когда они трахаются на постели в его малюсенькой комнатке в коммуналке. Что до Елены, то она кончает очень шумно. Бабушка, живущая за стенкой, встречаясь с ними в коридоре, игриво подмигивает. «Сдается мне, – сказала она как-то Эдуарду, – что девушка – не твоего поля ягода, но у тебя в штанах, видать, кое-что есть. Делаешь такие штуки, о каких ее богатенькие приятели и понятия не имеют». Эдуарду нравится и эта бабуля, и роль простого парня с большим хуем, который сводит принцессу с ума от наслаждения, а ее богатых поклонников – от ревности. Они все в нее влюблены, а она любит его, и ради него зимой решает уйти от Виктора. Выходит за Эдуарда замуж и венчается с ним в церкви. И соглашается жить в бедности, в маленькой комнатке, а изредка – в чужих квартирах, куда их пускают.

Он выиграл. Ему завидуют все: и тесный мирок андеграунда, где никогда не видели женщин столь красивых и изысканных, и богатые буратины, у которых нахальный поэт похитил их принцессу. В течение нескольких лет они с Еленой были любимцами московской богемы. Если в 1970 году, в самый мутный период мутной брежневской эпохи, и существовало что-нибудь похожее на советский гламур, то воплощением его была эта пара. Есть фото, где Эдуард запечатлен стоя, в величественной и торжествующей позе, длинноволосый, одетый в то, что он называл «пиджаком национального героя», – пэчворк из ста четырнадцати разноцветных кусочков кожи, сшитый им самолично. А рядом, у его ног, сидит нагая Елена, восхитительно хрупкая, с маленькой грудью, легкой и упругой, сводившей его с ума. Он хранил эту фотографию всю жизнь, возил с собой повсюду, вешал на стену, как икону, везде, где ему довелось обретаться. Это его амулет. И его сила в том, что, как бы низко он ни пал, что бы с ним ни случилось, он был этим мужчиной. А она была его женщиной.

5

Два известных человека, чьи жизни протекали параллельно, – Александр Солженицын и Эдуард Лимонов. Оба покинули страну весной 1974 года, но отъезд первого наделал в мире гораздо больше шума, чем отъезд второго. После падения Хрущева конфликт власти с рязанским пророком, который – чисто советский парадокс – считается крупнейшим писателем своего времени, но при этом фактически не печатается, перетек в открытую форму. Не много можно вспомнить жизнеописаний столь же драматичных и прекрасных, как эта почти средневековая история одинокого человека, вышедшего из крестьянской среды и сумевшего выжить и после рака и после лагерей, поскольку в нем жила уверенность, что он доживет до торжества правды, потому что те, кто лжет, – трусливы, а он – нет. В тот момент, когда его коллеги голосуют за его исключение из Союза писателей, в частности, за то, что «в его произведениях не отражена тема братства писателей», он находит в себе силы спокойно им ответить: «Хорошо обустроенная, сытая литература, толстые журналы, большие тиражи – все это я считаю несущественным. И не то чтобы на этом поле не рождались таланты, они есть, но все они обречены, это поле – не плодоносит, потому что все участники согласились не говорить главной правды, той, которая бросается в глаза безо всякой литературы». Главная правда – это, безусловно, ГУЛАГ. Правда и то, что ГУЛАГ существовал и до Сталина, и после него, что это не болезнь советской системы, это – ее сущность, ее понимание целесообразности.

Солженицын тайно собрал свидетельства двухсот двадцати семи бывших зэков, записал их своим бисерным почерком, хранил, закапывая в землю, переснимал на пленку, чтобы переправить на Запад, и в конце концов возвел колоссальный памятник, каким стал «Архипелаг ГУЛАГ», опубликованный во Франции и Соединенных Штатах в начале 1974 года и зазвучавший на волнах «Радио “Свобода”».

Юрий Андропов, возглавлявший в те годы КГБ, понимает, что это – бомба, которая представляет для режима гораздо более серьезную опасность, чем весь американский ядерный арсенал. Ои срочно собирает Политбюро. Итоги этого чрезвычайного заседания были обнародованы в 1992 году, когда Борис Ельцин рассекретил архивы: это настоящий детектив, он мог бы стать бестселлером. Расслабленный Брежнев уже не ощущает драматизма ситуации. Разумеется, он согласен, что эти публикации следует расценивать как удар, нанесенный буржуазной пропагандой по всему, что у нас есть самого святого, но полагает, что гнать волну не следует и что в конце концов все успокоится и забудется, как забылись протесты против вторжения в Чехословакию. Председатель Президиума Подгорный этой точки зрения не разделяет. Он возмущен и брызжет слюной от гнева: система разложилась до такой степени, что не способна принять здравого решения. Автору – пулю в затылок, и разговор окончен. Вот в Чили, например, на сей счет не стесняются. Да, при Сталине мы немного перегнули палку, но теперь ударяемся в другую крайность. Более дипломатичный Косыгин предлагает сослать автора в Заполярье. Пока звучат эти тирады, Андропов вздыхает и поднимает глаза в потолок, а когда он наконец берет слово, то произносит следующее: «Все это очень мило, друзья мои, но, к сожалению, мы опоздали. Пуля в затылок могла бы решить проблему лет десять назад, а теперь, когда на нас смотрит весь мир, с головы Солженицына не должен упасть ни один волос. Единственное, что нам сегодня остается, – это высылка».

Величественна и вся судьба Солженицына, и каждый ее эпизод. Так было и с депортацией, случившейся через два дня после описанного заседания: писатель-диссидент силой был водворен на борт самолета, летевшего во Франкфурт, где по прибытии Вилли Брандт устроил ему встречу, достойную главы государства. Предпринятая мера пресечения свидетельствует о том – и это вполне справедливо огорчает темпераментного Председателя Президиума, – что советская система потеряла навык и вкус к тому, чтобы пугать окружающий мир. Ее злобный оскал смотрится неубедительно и, вместо того чтобы гнобить непокорных, она предпочитает их выпихивать из страны куда подальше. Куда подальше означало главным образом в Израиль, для выезда в который паспорта в те годы выдавались пачками. Чтобы воспользоваться этой благодатью, в принципе, нужно быть евреем, но власти принимающей стороны не выказывали на сей счет излишней щепетильности, склоняясь к тому, чтобы рассматривать очередного висельника и отъявленного мерзавца как разновидность еврея, – и это делало Лимонова приемлемой кандидатурой для выезда.

Когда я расспрашивал его об обстоятельствах отъезда, он упомянул о вызове на Лубянку, место расположения московского КГБ: мрачное здание, куда люди входили, не будучи уверенными, что выйдут, и от одного упоминания о котором у всех подкашивались ноги. Но только не у него. Он рассказывал, что вошел в здание, небрежно засунув руки в карманы и почти посвистывая, поскольку его отец служил в этой же лавке и, что бы там ни говорили, чекисты не казались ему такими злобными, какими их – в собственных интересах – выставляли диссиденты. Он представлял их добро душными, сонными чинушами, которых легко расположить к себе хорошей шуткой. Он также рассказал, что ему доводилось встречаться – ни много ни мало – с дочерью самого Андропова, с которой он познакомился через своего приятеля, учившегося с ней на одном факультете. Кстати, довольно красивой девушкой, которую он развлекал целый вечер и даже слегка «кадрил» и в конце концов затеял спор: сможет ли она уговорить своего папочку заглянуть, ради нее, хоть одним глазком в досье Савенко-Лимонова? Девушка смело подняла перчатку, и через несколько дней – хотя, как знать, может, она просто над ним посмеялась? – передала ему краткое резюме: «антиобщественный элемент и убежденный антисоветчик».

Бесспорно здесь только то, что, в отличие от других антиобщественных и антисоветских элементов типа Бродского или Солженицына, кого пришлось выставлять за дверь силой и кто был готов пожертвовать многим, лишь бы не покидать родную страну и родной язык, Эдуард с Еленой хотели эмигрировать. Эдуард – потому, что, в соответствии с уже знакомой нам схемой, считал, что семилетний цикл московского андеграунда пора заканчивать, как за семь лет до того был им решительно положен конец харьковскому диссидентству. А Елена – потому, что в ее голове, битком набитой картинками из иностранных журналов, историями звезд и знаменитых манекенщиц, давно вызревал резонный вопрос: «А почему не я?»