Лимонов

В первые дни после пробуждения он не покидает ни этой комнаты, ни даже постели. Он слишком слаб, истощен, и потом – куда ему идти? Ни жены, ни работы, ни родителей, ни друзей. Жизнь скукожилась до размеров этой клетки: четыре шага в длину, три в ширину, затертый линолеум, смена постельного белья раз в две недели, надсадный запах жавелевой воды [21] , чтобы перебить запах мочи и рвоты, – в общем, именно, то, что нужно для такого типа, как он. Всегда, вплоть до настоящего момента, он свято верил в свою звезду, надеялся, что его полная приключений жизнь куда-нибудь да выведет, и у фильма будет счастливый конец. Имелось в виду, что так или иначе, но он станет знаменит, и мир узнает, кто такой или, на худой конец, кем был Эдуард Лимонов. Но теперь, когда Елена ушла, он больше в это не верит. Ему кажется, что эта мрачная комната – не просто очередная декорация, а последний приют, тот самый, куда вели все предыдущие. Конечная остановка: остается только идти ко дну. Пить куриный бульон, сваренный славным Леней. И потом засыпать, надеясь больше не проснуться.

21

Жавелевая вода (l’eau de Javel) – раствор солей калия, хлорноватистой и соляной кислот. Применяется для отбеливания, а также для дезинфекции. Впервые была изготовлена в 1792 году в Жавеле, городке под Парижем.

Гостиница «Винслоу» – прибежище тех русских (по большей части евреев!), кто, как и Эдуард, принадлежит к третьей волне эмиграции, случившейся в семидесятых годах. Этих горемык он способен распознать на улице даже со спины, по той ауре усталости и несчастья, которая от них исходит. Это о них он думал, когда писал статью, стоившую ему работы. В Москве и Ленинграде они были поэтами, художниками, музыкантами, доблестными андерами, сидевшими в тепле своих кухонь, а теперь, в Нью-Йорке, они моют посуду в ресторанах, работают малярами, грузчиками и тщетно пытаются, даже зная, что это неправда, верить в то, во что верили вначале, – что это все временно и что однажды их таланты будут признаны. И вот всегда в своей компании, всегда очень по-русски, они напиваются, жалуются друг другу, говорят о своей стране, мечтают о том, что им позволят вернуться, но им этого не позволят: они умрут в этой ловушке, оставшись в конечном счете в дураках.

Один такой персонаж живет в «Винслоу»: каждый раз, как Эдуард заходит его навестить, выпить стаканчик или занять пару долларов, ему кажется, что у этого типа есть собака, потому что в номере пахнет псиной, а в углу валяются изгрызенные кости и даже собачьи экскре менты.

Однако нет, никакой собаки – даже собаки у него нет, он издыхает здесь в одиночестве, днями напролет перечитывая несколько писем, полученных от матери. Или еще один: беспрерывно стучит на машинке, и еще ни разу ничего не опуб ликовал. Живет в постоянном ужасе, потому что уверен, что соседи имеют виды на его комнату. И бессмысленно ему объяснять, что эти страхи – химера, порожденная жизнью в СССР, где самая жалкая комнатенка – огромная ценность, и люди способны годами вынашивать планы сживания со свету соседей, чтобы наложить лапу на девять квадратных метров, где ютятся четверо. Бессмысленно объяснять, что в Америке так не бывает, а мучающие его страхи – не что иное, как фантомные боли, последняя связь с грязной коммуналкой, о которой он, не сознаваясь себе в этом, сожалеет до сих пор. И наконец, сам Леня Косогор, добрый Леня, который отмотал десятку на Колыме и гордится тем, что его имя фигурирует в «Архипелаге ГУЛАГ». Среди эмигрантов его называют «тот тип, о котором сказано у Солженицына», и поскольку десять лет – это больше, чем сидел сам Солженицын, Леня уверен, что он тоже мог бы написать о лагерях и стать богатым и знаменитым, но, разумеется, ничего не делает. С тех пор как он нашел Эдуарда на улице, без сознания, полуживого от холода, он его не оставляет – вершит благое дело. Возможно, помимо любви к ближнему, им движет тайное удовлетворение видеть валяющимся в грязи нахального и спесивого молодого человека, который раньше, опасаясь, что встреча с неудачником Леней приносит несчастье, не поворачивал в его сторону головы, делая вид, что не замечает. Возможно, ему приятно принять в братство лузеров наглеца, которого он отвел в вэлфер– центр, раздающий помощь неимущим, где Эдуарду назначили сумму в 278 долларов в месяц.

Самая дешевая комната в такой убогой гостинице, как «Винслоу,» стоит 200 долларов в месяц. Ему остаются 78, это очень мало, но он не хочет искать работу. Он предпочитает накачиваться дешевым калифорнийским вином по 95 центов за двухлитровую бутыль, рыться в ресторанных помойках, стрелять деньги у соотечественников или, в крайнем случае, тырить чужие сумки. Раз он – дерьмо, то и жить будет в дерьме. Он убивает время, бесцельно шатаясь по улицам, преимущественно в бедных и опасных кварталах, зная, что ничем не рискует, потому что он сам – бедный и опасный. Залезает в заброшенные дома с заколоченными ставнями и с заросшими зеленью палисадниками. Там, в лужах мочи, всегда сидят бродяги, с которыми он любит вести беседы, редко на общем языке. Еще он любит слоняться по церквам. Однажды во время службы он втыкает свой нож в скамеечку для молитвы и заставляет его вибрировать. Прихожане искоса поглядывают на него, они обеспокоены, но никто не решается подойти. Вечером он иногда позволяет себе пойти в кино на порнофильм – не для того, чтобы испытать возбуждение, а чтобы тихо поплакать, вспоминая времена, когда он ходил в кино со своей красивой женой, чтобы она испытала возбуждение, вызывая зависть человеческих отбросов, до уровня которых он теперь скатился.

А где же Елена? Этого он не знает и не хочет знать. Со времени капитального запоя, случившегося после ее ухода, он и близко не подходил к дому, где находится лофт Жан-Пьера и где, возможно, она живет. Вернувшись в отель, он мастурбирует, думая о ней. Лучше всего получается не тогда, когда он вспоминает, как они совокуплялись, а когда представляет, как ее трахают другие – Жан-Пьер или, с помощью искусственного члена, его подружка-лесбиянка: их любовь втроем Елена ему описала в красках, чтобы заставить страдать еще сильнее. Что она чувствует, когда ее берут сзади и делает это не ее муж Лимонов? Чтобы ощутить все самому, он засовывает в зад свечу, поднимает и раздвигает ноги и принимается прерывисто дышать и стонать, как она, говорить те же слова, которые она говорила ему, а теперь, должно быть, говорит другим: «да, так хорошо, какой он большой, я его чувствую» – что-то в этом роде. Так, лежа, он кончает, и сперма вытекает ему на живот. Вытирать платком бессмысленно – простыни все равно грязные. Он собирает немного кончиком пальца, слизывает, запивает плохим красным вином, подавляет приступ тошноты и снова делает то же самое. Согласно легенде, поэт Есенин писал стихи собственной кровью. Расскажет ли когда-нибудь легенда, что поэт Лимонов напивался собственной спермой? Увы, маловероятно, легенды не будет, никто и не узнает, что был такой поэт – Лимонов, несчастный русский мальчик, потерявшийся на Манхэттене, приятель незадачливого Лени Косогора, Эдика Брютта, Алеши Шнеерзона и других бедолаг, которые умрут, как и жили, в полной безвестности.

Преисполнившись жалости к себе, он рассматривает свое тело – красивое, молодое, сильное и никому не нужное. Многие женщины, если бы увидели его, лежащего на кровати, нагого и одинокого, захотели бы отдать ему свои ласки, да и многие мужчины тоже. С тех пор как Елена его предала, он часто повторяет себе, что лучше иметь пизду, чем хуй, быть дичью, чем охотником, и ему хотелось бы, чтобы им, как женщиной, кто-нибудь занялся. В сущности, лучше, если бы он был голубым. В свои тридцать три года он выглядит как подросток и знает, что нравится мужчинам. Он всегда им нравился. Однако, верный кодексу чести салтовской шпаны, всегда смеялся над желаниями таких мужчин, а вот теперь ему плевать на все законы и кодексы Салтовки. Он хочет, чтобы его жалели, холили и лелеяли, пусть даже он будет презирать тех, кто его жалеет, холит и лелеет. Вместо Елены он хочет быть Еленой.

Он делится своей проблемой с одним русским педерастом, и тот знакомит его с американским педерастом. Американского педераста зовут Раймон: вальяжный и аристократичный, шестьдесят лет, располагающая внешность, слегка подкрашенные волосы.

В шикарном ресторане, где произошла их первая встреча, Раймон, с растроганной улыбкой благодетеля, который кормит горячим ужином бедного мальчика, смотрел, как Эдуард пожирает салат из креветок и авокадо. «Не торопись», – уговаривает он, поглаживая ему руку. Эдуард догадывается, что думают о них официанты, и ему приятно, что его считают тем, кем он решил стать: маленькой шлюхой. Но беспокоит одна вещь: бедняга Раймон производит впечатление человека, который сам ищет любви, то есть хочет, чтобы любили его, и не очень расположен давать любовь кому бы то ни было. В любви, считает Эдуард, есть тот, кто дает, и тот, кто получает, и если говорить о нем самом, то ему кажется, что он отдал уже достаточно.

После ресторана они идут к Раймону, садятся рядом на диван, и Раймон начинает, через джинсы, трогать его член.

«Пойдем», – говорит он и ведет гостя в спальню, к кровати. Пока Раймон силится расстегнуть пряжку тяжелого армейского ремня, доставшегося Эдуарду в наследство от отца и НКВД, тот, лежа навзничь и полузакрыв глаза, перекатывает голову справа налево: так обычно делала Елена. Он старается делать все, как она, но возбуждение не приходит. Раймон, которому наконец удалось извлечь из джинсов его сморщенный член, берет его в рот, гладит руками, словом, старается изо всех сил, но тщетно. Слегка смущенные, они поправляют на себе одежду и возвращаются в салон, чтобы выпить. Когда Эдуард уходит, договариваются созвониться, но ни тот ни другой в это не верят.

Наступила хорошая погода, и он часто проводит целые ночи на улице. Гуляет или сидит на скамейке. Чаще всего, в той части городского сада, которая отведена детям. Песочницы, качели, горки. Он вспоминает одну из ночей своей жизни: он провел ее с другом Костей, или Котом, который с тех пор убил человека и получил за это двенадцать лет. Тогда они тоже сидели на детской площадке, но более грязной и неухоженной, как и все в СССР. Где теперь Костя? Жив или нет? Он играет, пересыпая песок из одной руки в другую, и вдруг в темноте, возле горки, видит блестящие глаза: на него кто-то смотрит. Страха нет, он уже давно не знает, что значит бояться. Подходит ближе: молодой негр, в темной одежде, лежит, свернувшись клубком, должно быть, пьяный или обкуренный.

«Привет, – произносит Эдуард, – меня зовут Эд. Закурить у тебя не найдется?»

«Отвали», – ворчит тот. Не обращая внимания, Эдуард присаживается возле него на корточки. Внезапно негр вскакивает и кидается на него. Сцепившись в драке, они катятся по земле. Эдуард ухитрился освободить одну руку и тянется к сапогу, чтобы вытащить нож, который он, скорее всего, пустил бы в ход, если бы тот так же внезапно не ослабил хватку. Сидя на влажном песке друг против друга, оба стараются перевести дыхание.

«Я хочу тебя, – говорит Эдуард. – Может, займемся любовью?»

Они начинают обниматься и ласкать друг друга. У молодого негра нежная кожа, и тело под вонючей одеждой – мускулистое и стройное, как у Эдуарда. Полузакрыв глаза, он покачивает головой и шепчет: «Бэби, бэби…» Эдуард наклоняется и расстегивает ремень: ему не терпится узнать, правду ли говорят, что у негров большие хуи. Оказывается, правда: во всяком случае, больше, чем у него. Лаская его губами, Эдуард ложится на песок и, сам уже сильно возбудившись, сосет черный член нежно и не торопясь, словно впереди у них вечность. Все происходит не украдкой, как что-то стыдное, а словно торжественный ритуал. «Какое счастье, – проносится в голове у Эдуарда, – у меня есть любовник». Парень доверчиво отдался ему, гладит его по волосам и, наслаждаясь, хрипло, прерывисто дышит. Эдуард знает вкус собственной спермы, но эта кажется ему восхитительной, он старается не уронить ни капли. А потом, упав головой на опустошенный черный член, начинает плакать.