Лирика

ДАКСКОЕ

Смотрю на хрупкий глиняный сосуд… Здесь трех тысячелетий был приют, Которым противопоставил Ты обжиг свой, — и каждый век оставил Внутри тебя, храним твоим покоем, Частицы тонкой пыли, слой за слоем. Все возрасты веков сберег сосуд. Мгновенья будут жить, века — умрут. Ты полон тайны. Горлышко с надломом. Ты долго спал под тучным черноземом. Не сыщешь и костей руки счастливой, Тебя покрывшей редкостной поливой. Он глину мял — и родилась амфора. А где же мастер? Нет и горсти сора. Все станем почвой, жирной иль сухой… Ты жив, он — нет. Таков удел людской. Кровавым, потным ногтем он слегка Вцарапал все же контуры цветка В твое бедро, обвел тебя каемкой. Вдохнул он чувство в горло глины ломкой. Ты — можешь быть, он — бытия лишен, Одним надрезом ногтя воскрешен! Не одному всевышнему служи ты, Как ширь пустынь, иль звезды, иль луна. И людям ты принадлежишь сполна. Пусть руки мастера забыты, Твой тронуть стан ладонь моя вольна. Тебя поставил на руку гончар И стукнул пальцем, — гулко на удар Ответил ты. И ныне звучно пенье Пустынных недр, как в первый миг рожденья. Кувшин из глины с мыслью пополам, Он — голос дал тебе, я — слово дам.

ХОРА НА ДВОРЕ

Не считай сарай сараем,— Мы тут школу открываем. Рады курочки: еще бы, Разве можно без учебы! Вот расселись на насесте — И уснули честь по чести. Лишь петух, девиц приведший, Знай орет, как сумасшедший. — Да, подвешен ваш язык! Вы — наш лучший ученик!..— А цесарка боком, боком, В дверь — и все, конец урокам: Я, мол, знаю больше всех! Зазубрила слово «грех» — Вот и весь ее успех… В акушерки хочет кошка, Хоть и страшно ей немножко. Исключили лягушонка: Квакал в классе слишком звонко. Псу — вообще-то гению — Кол по поведению. Лезет в щель бесхвостый кочет, Утка давится, хохочет. Заиграл шарманщик вдруг, Вспыхнул в гневе наш индюк, Весь надулся. Ну, картинка! Тсс!.. Директор — баба Тинка!

ДЕРЕВУШКА

Переместилась деревушка целиком На кладбище свое, и тесно ей на нем. Кресты пришли к домам, здесь всех похоронили, Что день, то новый крест белеет на могиле. Кресты, как скрипки, цепенеют в поле, Послушны дирижерской воле. Мертва дорога, улицы пусты. Кресты, кресты… Здесь узкою, заросшею тропой Бредешь в чертополохе, как слепой. Будь осторожен, не гляди назад — Тут мертвецы дорогу сторожат. Ступая в дождь в тяжелых башмаках, Прохожий спотыкается впотьмах, И, не заметив ржавого засова, У мертвецов он просит крова.

ХРАНИ

Дитя, все слезы, как святыню, Храни заботливо в кувшине; Подальше спрячь, чтоб были целы: Ведь слезы — жемчуг омертвелый. Не дай и маленькой слезинке Пролиться из заветной кринки,— Приданым неприкосновенным Держи их в месте сокровенном. Во мраке ниши потаенной, Под стражей множества затворов Таи свой клад неоцененный, Дитя мое, от жадных взоров. Смотри, скупись, не распечатай До срока кринки непочатой, Чтоб даже свет луны случайно Не мог коснуться этой тайны. Слезами, вздохами не вздумай Платить за боль судьбе угрюмой,— А вдруг когда-нибудь — как знать? — Придется разом их отдать? 1940

КОГДА ПРИШЛИ…

Когда пришли в мой сад непрошеные гости, На них смотрел я без вражды, без злости. Не скопищем пришли они сначала, Не вторглись, нет, — их было мало. По одному вошли, не как бандиты, Не крадучись, не ночью, а открыто — В разгаре дня, как добрые соседи, Чтоб провести часок в беседе… Ни дальний хуторок, ни сельский двор Тогда не ведали, что к нам явился вор. Был виноград тяжел и сочен, Еще был день тогда длиннее ночи: Едва уснув в закате золотом, Он вновь уж золотил мой сад, мой дом. Спросили вежливо: кто я такой? где дети? И неприязни не было в ответе… Где ж детям быть, когда кругом — работа: На винограднике трудился, помню, кто-то, Другой — у горна, каждый был при деле, Луга и рощи радостно гудели, В четвертый раз был скошен клевер в поле, А топоры, искрясь, дрова кололи… Неужто я подумал, черт возьми, Что разговариваю с честными людьми?! Да, было именно вот так… Но нюх не обманул моих дворняг,— И я стыжусь теперь, припоминая Надсадность их отчаянного лая. 1941

ДЛИННА ДОРОГА…

К нам из Жиу длинен путь… Пламя в печке не раздуть,— И нигде идущий мимо Не увидит струйки дыма. В доме хлеба ни ломтя… Плачет мать, кричит дитя. В селах, в слякоти осенней, Только дряхлых привидений Бродят сумрачные тени. И по всей округе дальней Веет ладан погребальный. Молока лишилась мать,— Что же ей младенцу дать? Нет его и у коров… Голод мрачен и суров. Пусты высохшие груди. Так и звери, так и люди… Все собаки околели. Старцы дышат еле-еле… Им недолго жить осталось. Гнев томит тебя и жалость. Все загублено, отпето… О отчизна, ты ли это? 1943

ПЕС ДУШИ

Моя душа — мой старый пес покорный, И часто, цепь бряцающую сняв, Я волоку его из будки черной К одной из самых сумрачных канав, Чтоб утопить его во тьме суровой, Где все мои начала и основы. Но пес, привыкший к тягостной неволе, Торопится обратно в свой закут. Он видит хлыст, он помнит чувство боли, Он знает, как удары спину жгут. И пес рычит, страшась расправы новой… У нас одни и раны и оковы. Ты пред хлыстом дрожишь, хрипя от лая, Но лижешь в униженье мой порог И пресмыкаешься, хвостом виляя, Чтоб только мяса получить кусок. Пусть знаю я, как стал ты безобразен,— Мы замкнуты навек в одном кругу, И я с тобой так неразрывно связан, Что гнать тебя из дома не могу. Но ты одно запомни, пес постылый: Пусть суждено мне скоро умереть — Ты не уйдешь, и даже из могилы Тебя везде моя настигнет плеть. 1944

ЗА ДЕЛО

Опять на бой уходит Фэт-Фрумос [4] : Взял острый меч рукою закаленной. Взял гибкий лук и палицу принес, Чтоб уничтожить страшного дракона. И он идет на подвиг свой один. В ночной тиши, от края и до края, Разносится призыв земных глубин, Волнуя кровь и силы умножая. Не зря врага решил он подстеречь И ждал его, кромешной тьмой укрытый: Насквозь пронзил дракона острый меч, И хлынул гной, густой и ядовитый. И он с горы дракона сбросил вниз И бился с ним на дне сырой канавы. Но щит его, но меч его прогрыз Осатаневший змей десятиглавый. И так ревел дракон, что у горы, Наверно, кровь оледенела в жилах, И та гора дрожит до сей поры, И небеса опомниться не в силах. И ревом скалы опрокинул зверь, Качнулся лес, и море зашумело… Но Фэт-Фрумосу все равно теперь: Он слышал зов и все исполнил смело. И, скромно в хату возвратясь свою, Он заперся один, соображая,— За что же взяться: делать ли бадью Или готовить доски для сарая? 1945

4

Прекрасный Молодец — герой румынских народных сказок.

ТЕНЬ

Преследую тебя я с той поры далекой, Когда ты, ползая, спины не выпрямлял, Был в мире призраков песчинкой одинокой, Искал еду и кров, беспомощен и мал. Немая спутница в движенье и покое, С тобой дрожала я, когда из чащи к нам Голодный крался зверь. Прислушивались двое К шуршанию листвы, к несущим смерть шагам. Когда ты прятался или искал поживы, Не видел ты меня, не знал, что я с тобой, Что нас не разлучить, пока мы будем живы, Что разделяет нас лишь воздух голубой. Ты человек, я — тень, вовеки мы едины. Состарюсь я, когда ты станешь стариком. По знойному песку, по камням, комьям глины Сную вокруг тебя я черным пауком. Мы вместе рождены. Я тьмы ночной частица. Я прихожу к тебе, когда заря светла, В меня, в безбрежный мрак спешишь ты возвратиться, Я — растворенная в годах и людях мгла. Твоя судьба во мне начертана незримо. Вглядись, грядущее теперь перед тобой. Вмурованная дверь пропустит кольца дыма, Как знак, который дан тебе твоей судьбой.

КОГДА ЕЩЕ НЕ БЫЛО СЛОВА

Никто еще в то время не произнес ни слова: На это не хватало ни разума, ни сил. И каждый, без отчизны, без имени и крова, Мычал и заикался, но слов не находил. «Вначале было слово», — вещает книга внятно, Носилось над водами, как смутный шорох трав, И стало слово ветром над гладью необъятной, Наездником, что мчался, бессмертье оседлав. В последний час безвестный, когда свершались сроки, Крылатый и бескрылый, и раб и властелин — Покорно уходили в кромешный мрак глубокий, Что всех веков древнее и глубже всех глубин. Но сохранит ли этот густой, тяжелый хаос Хотя бы знак случайный, хотя бы легкий след Того, что там кипело, боролось и свершалось, Тех битв и потрясений, которых больше нет? Пусть дали недоступны, отрезаны, закрыты — Волне о чем-то шепчет летучий ветерок, А в водах отразились прибрежные ракиты, И в этом есть какой-то таинственный намек. Из нового слиянья тумана с бездной черной — Опять возникнет жизни расцвет нерукотворный.

СЛЕПОЙ, БЕЗЛУННОЙ НОЧИ…

Слепой, безлунной ночи легла на землю тень. Хозяевам казалось, что пробил Судный день. Убежище порока — дворцов и замков стены Во мраке задрожали и рухнули мгновенно. И вмиг развеял тучи победоносный шквал, Жратва застряла в глотке у тех, кто пировал. Все знатные персоны тотчас под стол свалились, Все принцы и принцессы от страха протрезвились. И лопнул смертный саван, и в треске полотна, Казалось, загремела восставшая волна. Народ сломал засовы и распахнул ворота. Повсюду рев потока и вой водоворота. И мраморные боги, низвергнутые в прах, Лежат кусками лавы, являя власти крах. А королю казалось, кошмар он видит странный, И разум прояснился у пьяного тирана. Как паруса — знамена. Толпа текла, текла, В потоке зарождалась и растекалась мгла. Дрожащему владыке мерещилось во мраке: Гигант пред ним шагает — в руке горящий факел. Так это, значит, правда! Совсем не сон, не бред! Дворец толпа штурмует. Где стража? Стражи нет! С петель срывая двери, ломая все преграды, Восстанье захлестнуло покои, анфилады. И за двухсотой дверью предстал перед толпой В своем клозете личном король едва живой. Трещат весы терпенья, полны до края чаши; В той чаше — кровь тиранов, а в этой — слезы наши!