Листочки из тетради
Шрифт:
Перед Новым годом певунья Раиса Новикова организовала хор. Спевки проводились в общежитии у Раис. Пели доярки и два скотника — басы. Однажды и Яков Гордеевич, все время молча сидевший у порога, затянул «Ой, у лузи…» Все, кто знал бригадира, были удивлены: и подумать нельзя было, что у него такой приятный баритон.
Известно, что девичьи голоса от парней не укроешь. И случилось так, что из комнаты Раис песня полетела на хутор Закубанский и в Родниковскую. По субботам и воскресеньям заснеженную ложбину стали навещать гости — то хуторская молодежь, то трактористы из Родниковской с гармонистом Мишкой.
— Ну, вот и женишки поналетели, как пчелы на мед, — как-то сказал мне Яков Гордеевич. — Черт их знает, этих парубков, или они нюхом чуют, где
Молодежь не унималась до полуночи. В небольшой комнате было тесно и душно. Дверь в сенцы открыта — пар клубами. У Мишки-гармониста румянец на щеках. Ему жарко. Он играет и улыбается Раисам. Вы думаете, всем? Нет, только одной — Раисе Шумейко. Девушка это понимает и оттого без устали хохочет. Когда же Мишка заиграл «страдание» и склонил к мехам голову так, что кубанка с малиновым верхом сползла ему на лоб, Раиса Шумейко пошла танцевать. За ней пошли подруги, их сменили парни, и земляной пол загудел под каблуками. У Якова Гордеевича улыбка на лице — впервые за столько лет! Тут он или вспомнил свою молодость, или поддался общему веселью, только вдруг топнул ногой, вступил в круг и начал выделывать такие коленца, что все захлопали в ладоши.
— Молодые люди! — крикнул он, с трудом переводя дыхание. — На этом и пошабашим! Веселость — штука заманчивая, она и меня заманила на танец, а только пора уже спать. Скоро у нас начнутся утренние дойки, а доярки еще и не прилегли. Так что расходитесь, а завтра — воскресенье, милости просим до нас.
В будни ни хуторские, ни трактористы не приходили. По вечерам, управившись с делами в коровнике, Раисы садились за книги. В комнате в эти часы было тихо-тихо. Поздно ночью Яков Гордеевич, выходя во двор «до ветру», замечал свет в окне у Раис. Сердито бурчал, потом брал шапку, натягивал на плечи полушубок и шел через двор.
— Ну, дочки, почему не спите? — спрашивал, стоя у порога. — Для того и ночь, чтобы спать.
За подруг отвечала Раиса Новикова.
— Повторяем то, что в школе проходили.
— Знать, уму-разуму набираетесь?
— Готовимся, Яков Гордеевич, в институт.
— А ферма? Покинете?
— Есть такая думка.
— Или вам у нас плохо жить?
— Хорошо, но учиться охота.
— Может, по скотоводству пойдете?
— Еще не знаем.
— А я зоотехнику изучил более всего практически, — похвалился он. — В мои годы учиться было трудно. Книжки читал и… практически… Вот из вас какая пришла ко мне на смену?
— Там, Яков Гордеевич, видно будет… Надо не забыть то, что знали.
— Ну, что ж, это хорошо, — согласился бригадир. — Люди вы молодые, вам надо учиться. Только нельзя так, всю ночь. Вот и я поднялся из-за вас — беспокоюсь. Так что, девчата, тушите лампу и ложитесь спать. Скоро начнем дойку. Будете возле коров клевать носом.
Утром, придя с холода, садился на низенький стульчик возле горящей плиты, грел руки, курил:
— Веришь, все больше удивляют меня эти Раисы! Подумать только — без сна живут. То танцуют до рассвета, то полуночничают с книжками. Беда! Вчера я к ним заходил, отлучал от книжек. Будто и лампу погасили, послушались, а через часок поглядел — сочится свет, только окно для хитрости одеялом завесили. Маскировка, что тут скажешь! И так каждую ночь… И ты знаешь, куда они устремились? В институт! Только посмотрю в полночь — горит лампа. Трудятся. И откуда столько сил, вот что удивляет! Я теперь к ним не буду заходить. Пусть бессонничают.
Потом пришли теплые дни, легли туманы. Косматые, серые. Незаметно почернели и сгинули сугробы. Дождь смыл зимнюю грязь, и вся ложбина, умытая и помолодевшая, зазеленела под теплым солнцем. Вышли на траву коровы. На солнцепеке резвились телята.
Однажды звездным майским вечером ферма получила переходящее знамя за высокий надой молока. После торжественного собрания
была показана одноактная пьеса — затея все той же Раисы Новиковой. Пьеса называлась «Расставанье». В ней рассказывалось о том, как мать провожала в институт двух дочерей. Сцена была сооружена на грузовике. Роли исполняли: две Раисы — Новикова и Шумейко — дочери; пожилая доярка Позднякова — мать; два тракториста — женихи.Народу было много: пришел весь Закубанский хутор, трактористы, гости из Родниковской. Да и как же не прийти! На ферме спектакль! Такого зрелища тут не бывало… Все остались довольны, аплодировали артистам. Только один Яков Гордеевич был грустен.
— Не только веселые эти Раисы, а и хитрые, — сказал он, когда кончился спектакль и двор фермы опустел. — Ведь о себе состроили представление. Думают, что люди дураки, ничего не разбирают. А тут и разбираться нечего — сами себя показали. Посуди сам: и те девчата помчались в институт, и наши Раисы туда рвутся. У тех имелись налицо женихи, и у наших есть они. Да я сам видал, как все четыре Раисы пошли с трактористами в поле. Гармонист с той, что с косой… Шумейковой. Обнял, как свою, и увел… Вот только всем им вместе матерью буду я — погорюю не хуже любой мамаши. Да и как не горевать? Привык к ним. Да и то сказать, скучно будет у нас без Раис. А то, что они не уживутся на ферме и улетят, — факт! Жалко, а только что поделаешь, кому пожалуешься? Некому…
Осенью провожали в Краснодар Раису Подгорную и Раису Одинцову — уезжали в медицинский институт. Четыре Раисы обнялись и расплакались. Яков Гордеевич тоже смахнул рукавом набежавшую слезу и ушел к себе в конторку.
Умчался грузовик, и на дороге улеглась пыль. Раиса Новикова проводила грустным взглядом подруг, вошла в конторку.
— Яков Гордеевич, — сказала она, — надо нам на этой неделе пустить в дело автодойку. Заждались доярки.
— Это мы сделаем, — ответил бригадир. — Меня зараз интересует другое. Улетели две подружки… А как же вы с Шумейковой?
— У нас еще стажа маловато. — Новикова щурила карие заплаканные глаза, улыбаясь. — Я о себе могу сказать: буду заочно учиться на зоотехника. Одобряете, Яков Гордеевич?
— Вот это ты молодчина!
Яков Гордеевич хотел сказать, что он не только одобряет, но и радуется и что именно ей, Раисе Новиковой, со временем передаст ферму. Помешала Раиса Шумейко. Она робко переступила порог и остановилась. Опустила голову, сказала:
— Яков Гордеевич, на автодойке нам потребуется моторист?
— А что? — удивился бригадир. — Не ты ли возьмешься за это дело?
— Зачем же я? Миша просится… Помните, тот, что приходил к нам с баяном.
— Помню, как же! Пусть бы сам и пришел.
— Стесняется… Меня просил разузнать.
— Ты-то ему кто? — У бригадира повеселели глаза, и он улыбнулся. — Или сродственница?
— Ой, Яков Гордеевич, что вы! — Шумейко закрыла ладонями пылающие щеки. — И такое спрашиваете… Будто ничего и не знаете.
— Рая, и чего ты тушуешься? — вмешалась в разговор Новикова. — Боишься, так я за тебя правду скажу. Яков Гордеевич, тот баянист — ее жених… Ну вот Рая о нем и печалится. Хотят с Мишей быть вместе…
— А-а, — протянул бригадир. — Так бы сразу и сказала. Причина вполне уважительная. Так что, Раиса Шумейко, передай тому Михаилу — пусть приходит без всякого стеснения. Моторист да еще гармонист нам очень нужен…
ГАРАЖ
Оконце затянуто марлей — от мух. В комнате и днем густились сумерки и было прохладно, как в погребке. В углу стояла низкая, с пружинной сеткой кровать. На ней, вытянув длинное, иссушенное годами тело, лежал дед Корней. На большой подушке покоилась белая, давно не стриженная голова, торчали крупные уши, заросшие бурой щетиной. Высохло и лицо, и морщин на нем поприбавилось. Заострился, потемнел коршунячий нос, подковка усов пожелтела и точно прилипла к губе. Веки слезились, глаза открывались редко и смотрели спокойно и ко всему безучастно.