Листочки из тетради

Игнат Корнеевич хотел начать разговор о том, что железному скакуну нужна конюшня, но промолчал. Стал упрашивать старика перебраться в новый дом, обещал положить его в тихой и светлой комнатке, окно которой выходит в сад. Отец молчал. Не зная, что ему еще сказать, сын пошел на хитрость:

— Сосед Сафрон собирается плотничать в той пустой комнате. Я попросил его вторые рамы для нового дома поделать. Так это ж какой поднимется стук и грюк… А в доме вам, батя, будет спокойно…

— И пусть стучит, — ответил дед Корней. — Только ты под плотницкую мастерскую ту мою хатыну Сафрону не отдавай. А то я знаю Сафрона, его только пусти, а тогда и не выгонишь. Сделай из нее чулан, чтоб все домашнее там хранить. Добрый получится чулан. А меня, сыну, не тревожь. Ежели б у меня была какая болезня или в голове ломило, а то чегось занедужилось. Полежу еще, силов наберусь и встану… И тут, в своей хатыне, мне лучше… Привычнее.

Днем Игнат Корнеевич побывал на очистке зерна. Приехал на грузовике Семен, подрулил к огромному вороху пшеницы. Отборное, цвета бронзы зерно ручейком полилось по транспортеру в кузов. Игнат Корнеевич позвал сына, сказал:

— Ну ладно, Семен. Сооружайте гараж. Только слышь, Семен, чтоб без всякого шума.

…Над станицей спустилась темная южная ночь. Фекла Герасимовна покормила деда Корнея. Минут через двадцать снова заглянула к нему. Вышла и сказала:

— Семен, начинайте… Батя спит.

Семен и Сафрон взяли топоры, ломик и приступили к делу. Посреди двора стоял «Москвич», направив фары на хатенку, — было светло как днем. Дело оказалось нелегким. Сперва надо было дрючками подпереть тот кусок крыши, из-под которого убиралась стенка. Потом ударили топорами и задумались. За пятьдесят лет саман так спрессовался, что топоры отскакивали от него со звоном. К тому же работать приходилось вполсилы, по-воровски. Семен и Сафрон трудились так, что рубашки на них взмокли. До полуночи сильно умаялись, а пробили вверху лишь небольшой кусок. Днем были на работе и к хатенке не прикасались. Черной раной зияла в стене рваная пробоина, точно от снаряда.

Больше всех радовалась, что в дедовой хате будет гараж, Галя. Девочка не утерпела, тайком убежала из детского садика и нырнула к прадеду. Запыхавшись и блестя горячими глазенками, сказала:

— Ой, дедусь! Если б вы знали, какой гараж мы делаем. Стенку всю разваливаем! Теперь рядом с вами будет жить «Москвич». Знаете, какой он красивый!

Дед Корней не поверил правнучке. Мало ли что может прийти в голову девчушке. Был же вчера Игнат и ничего о гараже не говорил. Однако ночью его нечуткие, волосатые уши уловили отдаленные стуки. Казалось, будто кто-то за стенкой без музыки старательно выбивает о сухую землю коваными каблуками. Танцор то приближался, то удалялся. Но вот упало что-то твердое, тяжелое. «Наверно, саманина полетела», — подумал дед Корней. Странным казалось то, что звуки ползли из земли и проникали не только в уши, но и в сердце. Они наполняли тревожным беспокойством немощное тело. И старику захотелось встать и пойти туда, где шла работа, посмотреть, что там делается. Встать же он не мог — не было сил. И он лежал, чувствуя, как все его существо переполнено этими глухими стуками. Напрягая слух, он улавливал не только чечетку кованых каблуков, но и звон топоров. «Рубят, — размышлял он, — без ума все делают. Не рубить ее надо, а разбирать, брать каждую саманину…» Старик уловил и то, как ломик клевал затвердевшую глину и выворачивал обломок самана…

И тут ему вспомнилась прожитая жизнь, именно с того ее момента, когда он женился и, отделившись от отца, слепил себе эту хатенку. С той поры вся его жизнь слилась, соединилась с хатой, с двором. В небольших, всегда темных комнатах родились его дети. Сколько лет посреди той комнаты, из которой сейчас вынимают стенку, висела хворостяная люлька! Крюк и кольцо в потолке попискивали, и под этот звук засыпали в люльке новорожденные — их было пятеро, Игнат самый младший. Не один раз в этой комнате справлялись крестины и шумели весенним хмелем свадьбы. В той же старенькой люльке отоспали свое и внуки — Семен и Василий. А в прошлом году из хатенки вынесли гроб: в последнюю дорогу проводил Корней Иванович свою жену. И в том же году вырос новый дом, и комната совсем опустела, как пустеет осенью сорочиное гнездо…

Как-то Игнат Корнеевич принес отцу вареных яблок. Дед Корней давил разваристые плоды своим беззубым ртом, а Игнат Корнеевич крутил ус, смотрел на отца и думал: слышал старик шум за стеной или не слышал.

— Не беспокойно вам тут, батя?

— Ничего, — ответил дед Корней. — Лежу и думаю, что там Сафрон плотничает. И чего он, скажи, по ночам мудрует?

— Днем, батя, работа в колхозе…

— Так, так…

Старик дожевал яблоко и умолк.

Работа не прекращалась пять ночей. В те дни, когда Семен и Сафрон сооружали двери, на стенку наваливались Игнат Корнеевич и Василий. И говорили шепотом, и рубили крадучись, и осторожно загоняли лом в затвердевший саман. Дед же Корней за эти ночи так наловчился улавливать и различать звуки за стенкой, что безошибочно угадывал и стук топора, и шорох лопаты, и удары лома. Лежа с закрытыми, влажными глазами, он мысленно видел и Семена, и Сафрона, и Василия, и сына Игната. Знал, когда они подходили к стенке и, размахнувшись топорами, рубили, а когда садились и закуривали. Слышал, когда под ударами лома крошился и валился под ноги саман. «Загубили саман, — думал старик. — И до чего ж бесхозяйственные люди. Да из того самана можно курник сложить…»

В те минуты, когда строители устраивали перекур, дед Корней тоже отдыхал — один раз даже вздремнул. Проснулся оттого, что заскребла лопата-подборщик, и снова старик в мыслях переселился к тем, кто работал за стеной. Они убирали комья земли, расчищали будущий въезд, и дед Корней метил в памяти: «Все распотрошили, погубили саман…»

Он разговаривал сам с собой, и все ночи его не покидало желание — встать и выйти из комнаты, На пятые сутки он так увлекся работой, которую делали внуки за стеной, что ему показалось, будто он выздоровел. Он даже поднялся, минут десять посидел на кровати, свесив сухие, в смятых подштанниках ноги, и, сгибая спину, снова лег. И опять, мысленно погружаясь в работу, он думал, как бы пересилить недуг и встать.

На пятую ночь услышал, как принесли дверную коробку и двери. Коробку поставили в просвет, закрепили ее деревянными клиньями, а двери положили на землю — они хлопнули, точно упал мешок с мукой. «Наверно, Сафрон смастерил, — думал дед Корней. — На эти штуковины он мастер». Даже глухие шлепки глины уловил старик, когда Ольга и Раиса вмазывали дверную коробку. Потом стало тихо, и в этой тишине по-чужому, плаксиво запищали на железных петлях тяжелые двери. Приглушенно застучал мотор, и за тонкой стенкой, возле которой стояла его кровать, что-то зашуршало. «Наверно, скакун зашел…»

Старик не ошибся. Возле нового гаража, белевшего дощатыми дверями, собралась вся семья Скуратовых. Пришли и соседи. Каждому интересно было посмотреть, как в Корнееву хату будет въезжать «Москвич». За рулем сидел Семен. Василий и Сафрон выстроились по бокам и покрикивали: «Правее, правее… Еще, еще чуток… Стоп! Теперь чуточку влево… Так держать… Прямо!» Семен, высунувшись в раскрытую дверцу и поглядывая на левое колесо, тихонько сдавал машину назад.

И когда «Москвич», блестя никелем, вкатился задним ходом в гостеприимно раскрытые двери, а фары осветили весь двор, ворота и часть улицы, в дверях Корнеевой комнаты вдруг показалась голова старика. В белых подштанниках, в холщовой рубашке, с палкой в руках, дед Корней был похож на библейского пророка.

Фекла Герасимовна первая увидела деда Корнея.

— Ой, мамочки! — завопила она. — Дедусь поднялся!

Все точно онемели. Никто не знал, что делать. Может, это не старик, а привидение. На лицах и испуг, и радость, и удивление. Дед Корней сделал два шага ослабевшими ногами. Идти ему было трудно. Тогда Игнат Корнеевич и Василий подбежали к нему и взяли под руки. Хотели увести в комнату и уложить на кровать, чтобы он ничего не увидел. Но дед Корней воспротивился. Опираясь на посох и на руки сына и внука, он старческой походкой прошел к груше. Фекла Герасимовна подставила ему стульчик, Ольга вынесла из дома подушку. Прикрывая ладонью глаза от света, старик, привалившись к стволу дерева костлявой, неразгибающейся спиной, сказал:

— Саман-то не сберегли… Это, сынку, не по-хозяйски…

— Ох, батя, и зачем вам этот саман, — волновался Игнат Корнеевич. — Вам надо бы лечь. С такой вашей хворостью…

— Ничего, сыну. Посижу… Мне полегчало. — Раскрошили… Плохие хозяева… Это же какой саман был… Крепость… — И к Василию: — А ничего, добре приспособился, канальский конек… А ты, Игнат, еще хотел разорить мою хатыну!

ВСТРЕЧА НА ПТИЧЬЕЙ

Петлявшая между оврагами речонка называлась Птичьей. Где-то далеко расщелина горного кряжа выплескивала родник: тут и рождалась Птичья. А умирала она в бурунных песках — не хватало у нее силенки проложить мокрую стежку через все Ставрополье и пробиться к Манычу. Водой речонка была небогата. Разливалась, шумела молодо, резво только по весне, в пору таяния снега да во время нечастых грозовых ливней. В остальное время стыдливо пряталась в траве, дремала. Имя ей такое дано потому, что испокон веков служила она удобным водопоем для пернатых степных жителей.