Листопад

Лабуд протянул ему сигарету и улыбнулся.

— Я тоже вижу, что ждать какого-либо расфранченного выпускника академии не приходится. А что делать?

— Поступай так же, как делаем мы с командиром, — с удовольствием выпуская дым через нос, ответил Шумадинец.

— Вы имеете право назначать на должности. Кроме того, у вас есть выбор.

Комиссар провел рукой по седым волосам, поправляя прическу.

— Посмотри на него, — вмешался в разговор командир отряда. — У нас есть выбор! Где он? Да еще несколько таких дней, и у нас вообще резервов не останется. Разве не видишь, сколько опытных бойцов гибнет, а молодые медленно созревают.

Командир встал, застегнул куртку, взял винтовку и, уже готовый выйти, сказал:

— Ты на сегодня в лучшем положении, чем другие, тебе грех жаловаться.

— С чего ты взял, что я в лучшем положении? Разве не из моей роты взяли пятерых лучших бойцов командирами взводов в другие роты?

— И еще возьмем. Почему Зечевича не выдвигаешь? Насколько я знаю, он служил в армии и в партизанах прошел уже хорошую школу. Или этот твой студент, Лолич?

— Влада Зечевич беспартийный.

— Что вам мешает принять его в партию? Мы ведь говорили об этом много раз, — сказал комиссар.

— Он говорит, что еще не готов в партию. И взвод не хочет принимать, дескать, образования необходимого не имеет.

— Зато у него природный талант. Если будет отказываться, пошли его ко мне. Кстати, у тебя ведь тоже нет среднего образования?

— Имею четыре класса начальной школы и шесть месяцев университета в тюремной камере, — ответил Лабуд. — Плюс пять лет подпольной партийной работы.

— С таким образованием в партизанском войске можно бригадой командовать, — заметил Шумадинец.

— Правильно, комиссар, — поддержал его командир отряда. — Послушайте, кажется, немцы проснулись. Пора расходиться по ротам.

Когда Лабуд и командир отряда вышли с мельницы, на высоте стали рваться гранаты. Небо на востоке светлело. Наступал новый день, полный тревоги и неизвестности. Беженцы, напуганные огнем орудий и минометов, поспешно гасили костры, собирали свои жалкие пожитки и уходили на север, в сторону леса. У костра, где Лабуд минут двадцать назад пил кофе, сидела лишь женщина, склонившаяся над больным ребенком, завернутым в отцовскую шинель.

Высота за несколько минут превратилась в кипящий гейзер. Воздух наполнился смрадом порохового дыма. Канонада становилась все сильнее, но немцы еще не переходили в атаку.

Лучи солнца, поднявшегося из-за горизонта, терялись в густом дыму. Лес, едва пришедший в себя за время ночной тишины, вновь задышал тяжело, как взбесившийся океан, принимая на себя грохот разрывов снарядов и свист пуль. На возвышении около лесочка лежал Зечевич, прильнув к ручному пулемету. Лабуд взглянул в его сторону и поразился выражению лица Зечевича, которое одновременно было и напряженным и оживленным.

— Молодец, Влада, что вовремя вернулся, — сказал Лабуд, опускаясь на бруствер окопа.

— Неужели подумал, что я могу не вернуться? — Он резко повернулся к Лабуду, и лицо его приняло обиженное выражение.

— Да нет, что ты! Я верю тебе. Решил предложить тебе взвод. Об этом я уже договорился с комиссаром.

Зечевич грустно улыбнулся.

— Милан, я просил не заводить об этом разговор.

— Очень жаль, Влада, — после небольшой паузы произнес Лабуд, а затем продолжил: — Тогда бери отделение Лолича, а он станет командиром взвода.

Зечевич задумался.

— Раз ты так навалился, ладно, согласен. Но ты же знаешь, что я всегда предпочитал не отвечать за других, — нервозно подчеркнул он.

Влада глубоко вздохнул и, как рассердившееся дитя, опустил глаза и низко наклонил голову. Лабуд видел, как у него подергивались скулы, хотел было сказать ему что-то, но передумал. Видно, у Влады был неприятный разговор с женой. Всякий раз после встречи с Еленой Влада долго ходил сам не свой, хотя вообще-то он отличался уравновешенностью.

— Если не выдержим атаки немцев, я дам сигнал к отступлению, — сказал Лабуд.

— Может быть, до этого дело не дойдет? Сегодня их огонь заметно слабее, чем был вчера.

Лабуд кивнул в знак согласия и поспешил на другой фланг. Над его головой взвизгивали пули, секли ветки на деревьях и вместе с ними падали на землю. Бойцы лежали в неглубоких окопах или просто на земле в естественных выемках, укрывались за деревьями.

Стрельба усиливалась. Со стороны Дучинских рудников начали бить минометы. Заговорили автоматы. Они тявкали, как испуганные лисицы. Небо очистилось от облаков, и лишь хлопья порохового дыма ползли над землей. Со стороны Космая светило солнце, и каждый его луч рассыпался на мириады искр в холодных кристаллах белого инея. Солнце, похожее на торжественный факел, пламенело и окрашивало землю в красноватые тона. Ветки деревьев слезились таявшим инеем. Одна капля упала Маричу на щеку и заставила его очнуться. Он зашевелился, протер глаза. Ему показалось, что он спал долго, так как с трудом приходил в себя. Вдруг он увидел, что из леса на той стороне реки показалась цепь немецких солдат. Они двигались ускоренным шагом. Солнечные лучи ярко вспыхивали на металлических частях их снаряжения, на касках и автоматах.

— Влада, смотри, идут! — воскликнул Марич несколько испуганно. — Чего ждешь? Сейчас самая пора ударить из пулемета.

— Отсюда мы их больше напугаем, — ответил Влада, не отрывая глаз от немцев. — Пусть подойдут поближе.

— Они и так недалеко.

Всегда, завидев противника, Марич сначала ощущал страх. Но как только враг приближался на расстояние броска гранаты, страх у юноши проходил, и он не мог объяснить, почему так получалось. «Почему Влада медлит, почему все наши молчат?» — беспокоился Марич. Указательный палец, который он держал на спусковом крючке, дрожал.

Немцы уже перешли через речку, и условной границы между ними и партизанами больше не существовало. Теперь их разделяло открытое пространство метров в двести, не более. Марич кипел от возбуждения. Прямо на него шел высокий сухопарый немец с ручным пулеметом на изготовку. Он делал короткие остановки и, не целясь, стрелял небольшими очередями. Разрывные пули с треском взрывались в кроне деревьев.

— Влада, не трогай пулеметчика, я беру его на себя, — тихо произнес Марич и только сейчас заметил, что у него стучат зубы. Ему нестерпимо хотелось выстрелить, возможно; чтобы прогнать страх.

— Хорошо, только смотри не промахнись… Гранаты приготовь, — кратко приказал Зечевич. — Боеприпасы береги. Каждая пуля должна пойти в цель.

Солнце светило немцам в глаза. Марич отчетливо видел их лица. Ему казалось, что они усмехаются. «Думают ли они о смерти? Присущи ли им человеческие чувства? Какая сила поднимает их и бросает в атаку на людей, которые не сделали им ничего плохого? Плачут ли их матери, когда получают извещения о гибели сыновей?» Марич не мог себе этого представить. Иногда он вообще сомневался в том, есть ли у фашистов матери, родственники, родной дом. Они казались ему сродни животным, которые безразличны к своей жизни, не несут в сердцах ни любви, ни жалости, двигаются, словно заведенные машины, до тех пор, пока не лопается пружина, толкающая их вперед. Увлекшись своими мыслями, Марич упустил момент, когда Зечевич открыл огонь из ручного пулемета. На мгновение ему вдруг показалось, что он видит перед собой киноэкран, с которого молниеносно исчезают действующие лица. Он не сразу сообразил, что это падают скошенные пулями фашисты. Они словно проваливались в некую пропасть. Первая пуля Марича прошла мимо, но после второго выстрела он увидел, что попал: длинный немец дернулся вперед, затем остановился и будто сломался пополам. Неестественно вскинув одну руку вверх; а другой словно выискивая, на что бы опереться, немец медленно опустился на землю. Затем еще один солдат выронил из рук винтовку и, шатаясь, подался назад, запрокинув вверх голову. Но оставшиеся в живых не остановились, а даже ускорили шаг.