Листопад

К партизанам Чарапич пришел, имея при себе ручной пулемет, сумку с патронами и белую офицерскую накидку. Она, правда, немного пожелтела от дождей, но Павле гордился ею как самой большой драгоценностью.

— Знаешь, Влада, я одолжу тебе накидку, когда придем в твое село, — предложил вдруг Чарапич. — Ты воюешь уже бог знает сколько месяцев, а ходишь все еще в опанках и старых штанах. Стыдно показываться землякам в таком виде. Что они о тебе подумают?

— Меня это не беспокоит, пусть думают, что хотят, — ответил Влада.

— Ты не прав, Влада. Крестьяне такой народ, что их всегда надо чем-то удивлять. Я, когда возвращался домой с заработков, всегда покупал себе новую шляпу. Хорошая шляпа — большое дело. А однажды я приобрел пенсне, какие господа носят. Так веришь, настоящие чудеса начались. Крестьяне стали мне кланяться, как будто я был налоговый инспектор, а поп, когда я пришел показаться ему, сказал: «И ты, Павле, стал человеком». Вот что сделало со мной пенсне. Не зря ведь говорят: «Человек создает одежду, а одежда человека».

— Сейчас для крестьян не важно, во что ты одет и обут. Для них важнее, как ты вооружен, — отмахнулся от него Зечевич.

— Одно другому не мешает, поверь мне, особенно когда дело касается женщины, жены например. Ей совсем не все равно, в чем ты покажешься народу.

— А меня ее мнение не интересует. Все они одинаковы: только и ждут момента, чтобы запустить в мужа свои когти и наставить ему рога.

Чарапич раскатисто рассмеялся.

— В этом ты прав на сто процентов, но так случается только у тех мужей, которые находятся у жен под каблуком. Что касается меня, то, по-моему, жена должна знать свое место и не забывать, что хозяин в доме — мужчина.

— А как этого добиться? — спросил Марич, не скрывая острого любопытства.

— Очень просто. Надо почаще напоминать ей об этом. Допустим, собираюсь я в корчму, а она спрашивает, когда я вернусь. Зачем ей это знать? Незачем. Поэтому надо ее как следует проучить, чтобы в другой раз не совала нос в чужие дела.

— Вот ты какой отсталый человек, Павле, жаль, не знал я этого раньше! — воскликнул Лолич, до сих пор молча лежавший около печки на приставленных друг к другу стульях. — Теперь мне понятно, почему Лабуд требовал отчислить тебя из роты. Значит, он давно раскусил тебя. Вот смотрю я на тебя и думаю: откуда в тебе эти байские замашки? Посмотри на себя, что ты можешь без жены? Слабый, хилый, разболтанный. С весны по осень мотаешься по чужим местам в поисках заработка, а жена в это время и вспашет поле, и посеет, и урожай соберет, да еще успеет ребенка тебе родить. Ты же заявляешься к зиме на все готовенькое и, вместо того чтобы поблагодарить ее за кров и ласку, измываешься над ней, как последняя скотина.

— На то она и жена, чтобы хозяйство вести и детей рожать, — настаивал на своем Павле. — У нас, у деревенских, на этот счет свои порядки, и не вам, городским, нас учить.

— Мы, между прочим, боремся и за то, чтобы изменить положение женщины и в государстве и в семье. С прежними порядками будет покончено, — подчеркнул Лолич.

— Что же, и в правительстве они будут?

— Не исключено. Если бы меня спросили, я бы отдал женщинам самые высшие посты. Тогда, наверное, скорее удалось бы уничтожить войны и кровопролития, ибо нет такой матери, которая хотела бы послать свое дитя на погибель.

Павле задумался. Он уважал Лолича и одновременно побаивался его острого языка. В это время часовой, находившийся на улице, застучал по оконному стеклу, требуя смены. Марич и Чарапич начали собираться, так как была их очередь. Павле скрутил папиросу, чтобы покурить перед уходом. Руки у него дрожали, бумага не слушалась пальцев, рвалась, и табак просыпался.

— Поторопитесь, ребята! Погрейтесь еще чуток, и пошли, — сказал Зечевич и, отодвинувшись на свободное место, начал обуваться.

Время приближалось к полуночи, когда Чарапич и Марич заступили на пост. Мороз усилился. С неба падали крупные, но редкие хлопья снега. Сквозь старую и легковатую для зимы одежду холод пронизывал до костей. В селе было тихо, лишь вдали, видимо в соседней деревне, лаяли собаки. Со стороны Рудника время от времени доносились взрывы гранат. В ночной тиши звуки боя казались ближе, чем на самом деле, и это нагоняло на Чарапича страх. Медленным шагом он прошел по узкому, кривому переулку и оказался на полянке, покрытой снегом. Земля подмерзла. Там, где днем была жидкая грязь, сейчас похрустывал ледок.

Чарапич остановился и прислушался. Было тихо. Он всматривался в темноту, за которой угадывались горы. Отсюда до его дома было рукой подать — часа два пешком, не более. От этой мысли словно волна теплого воздуха ударила ему в лицо, он буквально физически ощутил запах родных стен. Искушение было велико, и он долго стоял, борясь сам с собой. Ноги и руки у него закоченели. А снег все шел и шел, покрывая деревья, дома и землю белой простыней. Чарапич не мог вспомнить другой такой ранней зимы. На его памяти еще не было столь холодного декабря. Вдруг послышались чьи-то осторожные шаги — и Чарапич насторожился. Сквозь снежную пелену показалась фигура Марича. Он держал винтовку под мышкой и дул на озябшие руки.

— Никого нет. Все спят, даже собаки попрятались, — сказал Марич просто так, чтобы не молчать. — Ты, оказывается, тоже без варежек? А у меня дома есть хорошие шерстяные варежки. Мама вязала. Как только до дома доберусь, обязательно их возьму. Думаю, что к рождеству удастся побывать дома.

— До рождества надо еще дожить, — нехотя произнес Чарапич и повернул голову в сторону горы, откуда снова донеслись взрывы. — Слышишь, как гремит? Не к добру, если пушки ночью стреляют.

— На Дрине идут тяжелые бои, — задумчиво сказал Марич. — Лабуд вчера говорил, что там создаются пролетарские бригады. Вероятно, наши главные силы готовятся к контрнаступлению. Может быть, вскоре опять сюда вернутся.

— Не будь таким наивным! Разве можно верить всему, что говорит Лабуд?

— Почему же ему не верить? Лабуд никогда не врет. Вспомни, как на днях он говорил о том, что русские побили немцев на восточном фронте, а мы ему не поверили сначала. После немцы это сами признали.

— Может быть, русские сломают в конце концов хребет германскому фашизму, но мы этого не дождемся. До той поры нас перестреляют как зайцев. Когда я вступал в партизаны, Лабуд пел сладкие песни о нашей победе и даже срок называл — не позднее рождества.

— Что и говорить, не получилось так, как хотелось, война пошла по-другому, чем предполагалось. И все же наше положение было бы несравненно лучше, если бы не предательство четников, перешедших на сторону немецких фашистов.

Чарапич глубоко вздохнул. Он не был расположен спорить, но не мог и молчать. В его груди поднялась волна гнева и горечи, которую ему не терпелось выплеснуть наружу.

— Еще месяц назад сколько в отряде было людей! Где они сейчас? А что впереди? Вот как только снег ляжет по-настоящему, они нас передушат, как слепых щенят… Когда я пришел в отряд, мы занимали два села, в которых имели общественную власть: своих депутатов, секретарей, штабы. Где все это? Ничего не осталось. Мы же бродим, как заблудившиеся стада овец, которые ждут, чтобы на них напали голодные волки и сожрали.

— Ты не совсем прав, — возразил ему Марич. — Тебе хорошо известно, что наши главные силы ушли в районы, где более благоприятная обстановка. Сейчас главная задача состоит в том, чтобы сохранить главные силы.

Чарапич злорадно усмехнулся.

— Удивляюсь, как это тебя до сих пор не назначили комиссаром, — сказал он с издевкой. — Любишь ты повторять их слова. Только ваши главные силы мне ни к чему, если меня убьют, да и всех нас вместе.

— Не преувеличивай силы немцев, не смогут они нас всех поубивать, кто-нибудь да останется.