Листопад

— Меня не интересует, останется кто в живых или нет. Для меня важно уцелеть самому. Думаю, и тебе не будет легче, если все выживут, а ты погибнешь.

— Не знаю, я не думал об этом. С одной стороны, ты вроде прав, а с другой — не могу с тобой полностью согласиться.

— Придет время, поймешь, что Чарапич был прав, да поздно будет.

Разговор иссяк. На другой стороне села залаяли собаки, и часовые насторожились: собаки редко лают напрасно. Со стороны Рудника снова донесся звук взрыва, а в вышине послышался шум самолета.

— Пошли, скоро смена должна выйти, — сказал Павле и, повернувшись, зашагал в сторону корчмы.

Когда снег прекращался, из ночного мрака выступали деревья, казавшиеся Чарапичу призраками. Они нагоняли на него страх, и он старался ступать как можно осторожнее и тише. Раскидистые ветви деревьев представлялись Чарапичу длинными штыками, нацеленными в его грудь.

До рассвета оставалось сравнительно немного времени, но для часового последние минуты перед сменой кажутся вечностью. Чарапич очень устал. Ему хотелось спать, и он мечтательно предвкушал тот момент, когда плюхнется на хрустящую солому и заснет мертвым сном.

Дождавшись наконец смены, Чарапич в два шага перемахнул через высокое крыльцо корчмы. Он уже взялся за ручку двери, но она отворилась сама, и на улицу один за другим стали выходить бойцы. Их было пять человек, и через минуту они скрылись в ночи.

Чарапич знал, что это были за люди, — ему самому приходилось не раз вместе со своим отделением ходить в разведку. Это занятие, по справедливости, считалось одним из самых опасных в боевой деятельности партизан. Поэтому Чарапич возмущался про себя поведением Зечевича, когда тот добровольно предлагал командованию роты послать его отделение в разведку.

Места кратковременного отдыха рота всегда оставляла неожиданно, без раскачки и долгих сборов, обычно задолго до рассвета. До последнего момента никто не знал предстоящей задачи и маршрута движения. Это было известно лишь Лабуду, и поэтому он стал для бойцов чем-то вроде проводника, без которого они бы заблудились и разбрелись кто куда. Они опасались, как бы он не исчез, и во всяком случае каждый боец инстинктивно стремился держаться поближе к командиру роты, словно он был непробиваемой стеной, за которой можно схорониться в минуту опасности. А обстановка все ухудшалась и ухудшалась. В последнее время, чтобы не попасть под удар противника, рота не задерживалась на одном месте более суток. В особо опасные периоды приходилось менять дислокацию по два-три раза в течение одного дня.

Задание, которое выполняла рота сейчас, приближалось к концу. Лабуд уже получил приказ из штаба от комиссара Шумадинца пробиваться на Космай и присоединиться к отряду. Но об этом было известно самому узкому кругу лиц. Знала об этом и Гордана Нешкович. Во время ночевки в корчме Лабуд сказал ей, что они должны еще до рассвета пересечь шоссе и железную дорогу, чтобы днем выйти к своему отряду.

Она лежала, прислонив голову к его плечу, и смотрела на него долгим взглядом.

— Когда ты рядом, я не боюсь ничего: ни дорогу пересекать, ни бункер атаковать, — шептала она, едва шевеля губами. — За последнее время мы уже трижды пересекали и шоссе и железную дорогу, и каждый раз все обходилось благополучно.

— Надеюсь, что и сегодня ночью ничего плохого не случится, — осторожно заметил Лабуд. — Хотя, конечно, война есть война, что ни говори, особенно партизанская.

— Раз ты уверен в успехе, можно спать спокойно, — сказала Гордана и закрыла глаза.

— Отдыхай, ты устала. Я заметил днем, что ты едва держишься на ногах.

— А ты разве не устал? — Она нежно провела ладонью по его лицу. — Как вышли из отряда, ты еще ни одной ночи не отдыхал как следует. Удивляюсь, чем ты держишься!

— Обо мне не беспокойся. Я буду отдыхать после войны. Тогда найдется время и для меня, — с какой-то грустью и тревогой ответил Лабуд. Он, казалось, предчувствовал, что после войны его ожидали долгие и тяжелые годы ссылки, когда у него будет действительно достаточно времени и для сна и для размышлений о пережитом.

Гордана подняла голову и посмотрела на него удивленно. Его голос показался ей незнакомым, да и все лицо как-то резко изменилось. Он лежал на спине, подложив руки под голову и устремив задумчивый взгляд в потолок. За последние дни Лабуд заметно похудел, глаза у него ввалились, а нос, казалось, стал крупнее. Даже губы как-то утончились и обесцветились. Рана, которую он получил в бою на Дучинской горе, быстро затянулась, и уже через несколько дней Гордана сняла с его головы повязку. На правой щеке, однако, остался большой шрам, и теперь, когда Лабуд улыбался, эта часть лица оставалась неподвижной. Лабуд знал об этом и старался реже смеяться.

— Милан, сколько времени прошло, как мы познакомились? — спросила Гордана, прикоснувшись осторожно кончиками пальцев к крестообразному шраму на щеке Лабуда.

— Много. Мне кажется, что мы знаем друг друга с детства.

— И ты меня любишь с тех пор?

— Конечно. Мы полюбили друг друга еще до нашей встречи. Поэтому мы и встретились. Так нам предписано судьбой.

— Я всегда с ужасом думаю о том, что мы могли бы разминуться.

— Я тоже часто думаю об этом…

Она улыбнулась. Ей было приятно слышать, что они с Миланом думают одинаково. Как бы хотела она объяснить ему свои чувства, но ей все казалось, что нужные слова или не находятся, или приходят на ум с опозданием. Прижавшись к плечу Милана, Гордана почувствовала, что ее охватывает приятная слабость. Ей казалось, что она парит в воздухе, а навстречу ей дует легкий теплый ветерок, откуда-то пробиваются лучи заходящего солнца и все вокруг исчезает, теряет реальные очертания. Сон одолел ее сразу. Она уже спала, а мозг еще продолжал работать, правда уже абстрактно, без прямой связи с действительностью. Но нередко она разговаривала во сне, и тогда Милан ее будил, опасаясь, чтобы другие не услышали то, что было предназначено только ему одному.

Сквозь сон Гордана услышала голоса людей, стук сапог по деревянному полу, звяканье оружия и снаряжения. Она не сразу пришла в себя. Сон уже отлетал, но усталые веки еще не хотели открываться.

— Сколько времени? — спросила она, почувствовав, что Лабуд опустился около нее.

— Скоро час ночи, — ответил он, подавив зевоту.

— Не рано?

— Боюсь, что уже немного опаздываем. Надо спешить, чтобы успеть до рассвета пересечь железную дорогу.

Гордана быстро поднялась и начала собираться.

— Ты пойдешь вместе с ранеными, в середине колонны.

Гордана согласно кивнула.

— Лолич, сегодня очередь твоего взвода нести раненых, — сказал Лабуд. — Выдели также одного автоматчика в тыловое охранение.

Лолич назначил четырех бойцов нести тяжело раненного, у которого был перелом позвоночника. Кроме него в роте было еще несколько легко раненных. Крестьяне, наслышавшись о поражении партизан, стали неохотно оставлять у себя раненых бойцов. Немцы, четники и полицаи рыскали по деревням как гончие псы и, если находили раненого партизана, село сжигали. Приходилось возить раненых с собой, что затрудняло маневренность роты, замедляло темпы ее движения, усложняло преодоление зон, занятых противником.

На этот раз роте повезло. Шоссе она проскочила незамеченной, и лишь на железной дороге ее передовое охранение встретило сопротивление немецкого патруля. Вспыхнула перестрелка. Рота рассыпалась в цепь и, не останавливаясь, пошла в стремительную атаку. Патруль был смят, рота без потерь пересекла железнодорожное полотно и оказалась в сравнительной безопасности.

На железнодорожной насыпи, между рельсами, Лабуд увидел мертвого немца, на котором уже не было ни сапог, ни шинели. Немного в стороне лежал еще один немец, раненный, а рядом с ним сидело двое пленных со связанными руками. Пленные дрожали от испуга. Один из них плакал и умолял пощадить и взять его в партизаны. Пленные тоже были разуты и раздеты. Им завязали глаза, чтобы они не видели направление движения партизан, и оставили в покое.