Литератор Писарев

«Не стоило бы карательной цензуре относиться строго к этому буйно-младенческому лепету, но в большинстве публики найдутся, конечно, немало молодых мечтателей, которые не отнесутся так легко к увлечениям Писарева и, пожалуй, примут их на веру…»

Итак, Гончаров предложил объявить журналу «Русское слово» первое предостережение, и Совет Главного управления единодушно его поддержал. Как видно, процветанию господина Благосветлова приходит конец. Ловкий человек, настоящий фификус [33] , такие нравились министру внутренних дел, такие люди нужны — при условии, что они выберут себе какой-нибудь промысел безобидный. Ведь как обустроил свои дела — и не зацепишь его: редактором числится Благовещенский, типография принадлежит якобы Рюмину, книжный магазин при «Русском слове» записан на кого-то еще, а сам Благосветлов — только держатель издательских прав (полученных притом безвозмездно), только домовладелец, и состоятельный, и с немалым кредитом…

33

плут (от нем. Pfifficus).

Неуловим — и, вероятно, благонадежен. В позапрошлом году подсылали к нему агента из способнейших, бывшего студента-технолога (фамилия Волокитин, псевдоним — Волгин), с бойким пером. Насказал он сорок бочек арестантов: и прокламации-то Благосветлов печатает, и комитетом революционным заправляет, — а на поверку только и оказалось, что отклонил грубый редактор волокитинскую статью, ну а Волгин, как многие люди его призвания, ставил истину не выше справедливости. Пришлось на время оставить Благосветлова в покое. Но теперь это время прошло, он и сам чувствует. После 6 апреля и особенно после появления из-за границы подполковника Соколова редакция, по достоверным сведениям, объята раздором. Благосветлов, подобно Некрасову, учредил нечто вроде домашней цензуры. Сотрудники восстали, предъявили ультиматум, фификус пошел на уступки… Что-то такое было в начале октября в газетах о том, что отныне журнал превращается как бы в общую собственность подписчиков и редакции, а издатель не только не стесняет сотрудников, но еще и обязан представлять и печатать отчеты о своих доходах и расходах. Но, как и следовало ожидать, ничего из этой затеи не вышло, и первого декабря Соколов и Зайцев напечатали в «Голосе», что «самовольные действия гг. Благосветлова и Благовещенского, прямо противоречащие заявленным ими принципам издания журнала, вынуждают нас отказаться от желаемого участия в „Русском слове“». И в постскриптуме: «То же самое уполномочил нас сообщить от своего имени и Д. И. Писарев».

Так вот это какой Писарев! Он сидит в крепости и сам посылать заявления в газеты не может (а печатать в журналах?)! Это, видимо, тот самый, автор прокламации, в которой говорилось, что министры, подобные Валуеву, империю не спасут…

Ну что же, может быть, и не спасут, тем более что Валуев один и подобных ему что-то не видно. Петр Александрович давно устал изображать Лебедя и, противодействуя Щуке и Раку, напрасно хлопать крыльями над неподвижным возом. Поклажа непомерно тяжка. Он уже четыре года пробыл министром и не далее как две недели назад умолял государя об освобождении от этой, как он выразился, умственно-арестантской работы, хотя без двенадцатитысячного жалованья и казенной дачи на Каменном острове обойтись было бы нелегко. Петр Александрович предпочел бы уехать послом в Англию или Францию и, обретя некоторый досуг, заняться литературою. Но государь не соизволил на это; напротив, он требовал, чтобы Петр Александрович сам признал, что на своем посту незаменим. Уклоняться не приходилось; можно было назвать людей более приятных (Шувалова, к примеру), но более полезных — просто не было. Небогаты мы людьми. И Валуев остался министром. А раз остался — он будет служить империи, как служил всегда: без страха и упрека; только так подобает поступать дворянину, которого обессмертил Пушкин в «Капитанской дочке» под именем Гринева. Ни дня без поступка! И не взыщите, молодой человек, что сегодня, девятнадцатого декабря, поступок будет не совсем для вас выгодный…

Размышляя в этом роде, Петр Александрович Валуев, министр внутренних дел, просмотрел остальные бумаги по Главному управлению, а потом написал распоряжение, которым обязал г. д. с. с. Гончарова составить текст предостережения журналу «Русское слово» и озаботиться его опубликованием в завтрашней «Северной почте».

«Принимая во внимание, что в журнале „Русское слово“ (№ 10) в статье „Новый тип“ (стр. 4, 8, 10, 13 и 26) отвергается понятие о браке и проводятся теории социализма и коммунизма; статья же „О капитале“ (стр. 50–62) враждебно сопоставляет класс собственников с неимущими и рабочими классами, а в повестях „Три семьи“ (стр. 113–115) и „Год жизни“ (стр. 224–227) высказываются проникнутые крайним цинизмом отзывы об основных понятиях о чести и о нравственности вообще, — Министр внутренних дел на основании ст. 29, 31 и 38 Высочайше утвержденного 6 апреля сего года мнения Государственного Совета и согласно заключению Совета Главного управления по делам печати определил: „объявить первое предостережение журналу „Русское слово“ в лице издателя, кандидата прав, Григория Евлампиевича Благосветлова и редактора, окончившего курс в С.-Петербургской Духовной семинарии, Николая Александровича Благовещенского“».

Сообщение в газете от двадцатого декабря переполнило чашу терпения инженер-генерала Сорокина. Кому-кому, а господину коменданту было отлично известно, чья это статья отвергает понятие о браке! Между тем его высокопревосходительство уже дня три как пребывал в сильнейшей ажитации, именно из-за Писарева. Из последнего письма осужденного к мамаше явствовало, что нашелся умник, предложивший ему, ни много ни мало, две с половиною тысячи рублей за полное собрание его сочинений! И добро бы это был книгопродавец, издатель, какой-нибудь Благосветлов, — ничуть не бывало! Не издатель и не литератор, а отставной артиллерии поручик, о котором и сам Писарев услыхал впервые в жизни, — некто Павленков — брался выдать в свет все статьи восемью выпусками, каждый ценою в рубль. Оставалось только надеяться, что он имел в виду барыш, а не распространение безнравственных учений, но верилось в это с трудом, выбор был чересчур неизвинительный: неужто в России нечего больше печатать? Притом непонятно было, как дошло до Писарева это предложение. То есть очень понятно: через сестрицу, — но какова дерзость?

Осужденный, ясное дело, ног под собою не чуял от радости.

«Ну вот, мама, — писал он, — ты все не верила, что твой непокорный сын может сделать кое-что и хорошего, такого, по крайней мере, что бы люди очень ценили и чем бы они очень дорожили. Ан вышло, что ты ошибалась, да еще как! Где это видано, чтобы издавалось полное (заметь, maman, полное, а не „избранные“ и пр.) собрание сочинений живого, а не мертвого русского критика и публициста, которому всего 26 лет и которого г. Антонович считает неумным, Катков — вредным, Николай Соловьев — антихристом и пр. Признаюсь, мне это приятно, что издают, да еще деньги за это платят, которые нам теперь совсем не лишние. Заживем, мамаша, заживем, да еще как. Предчувствую, что еще несколько лет работы, и я так высоко заберусь на литературный парнас, что ты, и Верочка, и Катя станете звать меня не Митей уже, а Дмитрием Ивановичем…»

Сорокин, пожалуй, даже себе не мог объяснить хорошенько, что так оскорбительно задевает его во всей этой истории. Он только мечтал, мучительно мечтал о той минуте, когда молодчик запоет по-другому. И ознакомившись с распоряжением министра внутренних дел, решил, что минута эта наступила.

Накануне рождества Писарева водили в баню, устроенную в Невской куртине. А когда привели обратно, он сперва было не узнал своей камеры…

«Ваша светлость. К Вам пишет из каземата Петропавловской крепости человек, облагодетельствованный Вами, и пишет он не затем, чтобы просить себе у Вашей светлости новых благодеяний.

Ваша светлость изволили доставить мне, кандидату университета, Дмитрию Писареву, содержащемуся в Петропавловской крепости с 3 июля 1862 г., возможность писать и печатать статьи в журналах. В течение двух с половиной лет (от июня 1863 г. до декабря 1865 г.) я пользовался беспрепятственно великою милостью, дававшею мне возможность кормить мать и сестер.

Во все это время я постоянно получал и держал у себя в каземате все дозволенные в России книги и периодические издания, которые мне были необходимы для моих работ.

С конца декабря нынешнего года все переменилось.

Крепостное начальство отобрало у меня все мои книги, и я хожу теперь по каземату из угла в угол, не зная, что делать, не зная, чем будет существовать мое бедное семейство, и не умея понять, чем я мог навлечь на себя такое тяжелое наказание.

Лучшие годы моей жизни проходят в каземате. Я об них не жалею, я не прошу освобождения. Я знаю, что виноват, и несу с полной покорностью заслуженное наказание.

Но об одной милости умоляю Вашу светлость, и эту милость я готов вымаливать себе на коленях и со слезами: не лишайте меня возможности учиться и работать, не закрывайте раскаявшемуся преступнику единственной дороги к полному исправлению и к новой жизни, разумной, полезной и скромной.

Вашей светлости известно, что невежество составляет настоящие причины тех мечтаний и увлечений, от которых погибает добрая и честная молодежь.

Вашей светлости известно, что образование есть самое надежное оружие против опасных заблуждений.

Будьте же великодушны: позвольте мне по-прежнему употреблять долгие дни моего заключения на приобретение полезных знаний, на развитие моего незрелого ума и на работу, доставляющую пропитание моей больной матери и моим сестрам.

Положение моего семейства в настоящую минуту тем более печально и затруднительно, что издатель „Русского слова“ г. Благосветлов, пользуясь моим заключением, на днях обманул меня при окончательном расчете, с лишком на 400 р. Вследствие этого неожиданного дефицита работа моя становится еще более необходима, чем прежде.

…Легко может быть, что письмо мое бессвязно. В таком случае прошу Вашу светлость великодушно извинить меня. Вы можете себе представить, князь, как тяжело ложатся все эти огорчения на человека, потрясенного уже тремя с половиной годами одиночного заключения. У меня ужасно болит голова, путаются мысли, и я страдаю бессонницей, так что в сутки мне удается заснуть всего на 2 или 3 часа…

Умоляю Вашу светлость упрочить за мною благодеяния, которые уже дарованы мне Вашим великодушным заступничеством. Я буду совершенно счастлив, лишь бы у меня не отнимали того, что мне было дано Вашей светлостью.

С глубочайшим уважением и беспредельной преданностью имею счастие быть облагодетельствованный Вашей светлостью

Дмитрий Писарев. 1865 г. Декабря 26 дня».

Инженер-генерал был очень доволен и на копии письма, препровожденной в Третье отделение, сделал карандашом игривую надпись: «После дождя хорошая погода», — знал, что там умеют оценить шутку.

Само письмо, памятуя, так сказать, уроки прошлого, утаить от генерал-губернатора Сорокин не решился, переслал; только приложил объяснительную записку, в которой расписывал привольное житье Писарева в крепости (свидания с матерью и сестрами до четырех и более раз в месяц), напоминал, что его статьи заслужили общее неодобрение, и, непреднамеренно каламбуря, оправдывал принятые по отношению к осужденному «некоторые меры предосторожности» — министерским предостережением, объявленным журналу «Русское слово».

«Писарев не только не ценит делаемого ему в Санкт-Петербургской крепости снисхождения, — с тонкой укоризной отмечал комендант, — но не желает понять и того, что, если бы не милостивое участие к нему Вашей светлости, должен был бы содержаться в Шлиссельбургской крепости, где свидания с родными и литературные занятия были бы не так возможны, как здесь».

Сорокин получил от Суворова нагоняй. Книги и письменные принадлежности были Писареву возвращены. Старый комендант не трогал его больше, даже избегал посещать его камеру. Инженер-генерал Сорокин много чего испытал на своем веку и научился ждать. Он верил, что рано или поздно справедливость восторжествует.

Одиннадцатая книжка «Русского слова» вышла в самом конце года, и второе предостережение журналу было объявлено восьмого января. Справедливости ради необходимо заметить, что на этот раз Иван Александрович Гончаров с ожесточением возражал против такой меры. Он приготовил проникновенный разбор статьи Писарева «Исторические идеи Огюста Конта», которая оказалась, по его словам, самой замечательной в цензурном отношении.

Ни один критик, ни один философ не сумел бы передать пафос писаревской статьи так изящно и точно, так просто и кратко. Гончаров выбрал из нее три страницы, но таких, где главное убеждение автора — что будто бы вся история человеческой мысли представляет колоссальную борьбу рассудка с воображением — высветилось до дна.

Пересказав эти три страницы всего четырьмя абзацами и подчеркнув употребленные Писаревым иносказательные обороты, Иван Александрович неожиданным и блестящим приемом — как искусный анатом — вскрыл их внутренний смысл:

«Я прошу позволения прочесть эти три страницы вполне, чтобы решить, согласно ли будет мнение г. Председателя и гг. прочих членов Совета с моим заключением о том, что автор под именем средневековой и традиционной доктрины разумеет не иное что, как христианскую религию вообще, и что последнее, приведенное мною выражение автора: „средневековая организация теократической власти“, очевидно относимое им к светской власти пап, не уничтожает его первого вывода (стр. 226) о том, что средневековая доктрина (т. е. христианство) есть не что иное, как плод воображения и уступка рассудку.

Если, несмотря на замаскированную диалектику автора, вывод будет ясен и для всех гг. членов Совета, то само собою разумеется, что такое явное отрицание святости происхождения христианской религии подвергает автора и редакторов журнала ответственности по суду на основании I ч. тома XV Свода законов».