Литературная Газета 6247 (№ 43 2009)
Шрифт:
Пока мы беседовали с Сульо, во дворе собрались и женщины, и дети, и соседи, и ходжа пришёл. Дикари, одним словом, не видели они, мол, чтобы бочка вмещала в себя триста ок, вот и набежали на чудо посмотреть. Закурили чубуки, стали бороды поглаживать, кругами ходить да языком цокать!
— Ну и ну, какая бочка! Бочонок целый! Если бы и обручи ещё железными были, вообще бы ей цены не было!
Спрашивает Кара Сульо ходжу, что он скажет.
— Эти деревянные обручи, — говорит ему ходжа, — если не рассыпятся, когда ты бочку в чулан вкатишь,— уже хорошо!
Объясняю я ходже,
— Ты вот думаешь, что раз мы помаки2, то и дураки? — говорит ходжа. — Выкати-ка бочку во двор, если обручи уцелеют, я сам себе бороду сбрею!
И тут меня бес попутал!
— Ходжа, — говорю, — я лично выкачу бочку, но во двор — это как-то несерьёзно. Я спущу её отсюда в ущелье! Если лопнут обручи — ваша взяла, но если останутся целыми, так и знай — сбрею я тебе бороду!
— Да сбрей! — говорит ходжа.
Увидели старейшины, что дело принимает серьёзный оборот, толкнули ходжу в бок, но он как отрезал:
— Отсюда вниз даже камень и тот на мелкие кусочки разбивается, чего уж ждать от какой-то там бочки. От этого бочонка, — говорит, — и щепочки не останется!
— Ладно, — говорю. — Дайте мне воды!
Принесли мне ведро, я его вылил на бочку, чтобы хорошенько намочить обручи, а потом встал да откатил бочку к краю пропасти. Глянул я, брат, вниз на Хамбардере, как увидел этот обрыв и острые скалы, торчащие во все стороны, и реку, которая кружилась и билась внизу, сказал про себя: «Прощай, бочка!» Но виду не подал. Встал, толкнул её вниз и отвернулся, чтобы этого всего не видеть. Слышно было только «бу-у-м!», и — тишина. Летела моя бочка, летела, а потом приземлилась второй раз, и тогда раздался грохот и рёв, загудело Хамбардере, как будто целая гора обрушилась.
На другом берегу паслись козы, и те испугались. Зазвенели колокольчики и бубенцы, залаяли собаки, люди из соседних сёл закричали: «Бочка потонула, бочка-а-а!» «Значит, цела-целёшенька она», — подумалось мне, я повернулся и увидел, как она плюхнулась в реку, потонула, а спустя мгновение всплыла невредима, белая, красивая, будто пава, и закружилась в водовороте, забилась о камни на берегу и загремела. Ударится о берег— «ба-а-м!», ударится о другой— «бу-у-м!» Завертит её вода, понесёт к скалам — «тум-тум!» — как будто пушки стреляют. Ходжа побледнел, как полотно. Старейшины опустили головы, а у Сульо голова начала дымиться от напряжения: он даже шапку снял, а от головы пар идёт, как будто пашня дымится.
— Ложись, брить тебя буду! — говорю я ходже.
— Не трогай бороду ходжи! — взмолился Кара Сульо. — Вдвойне я тебя отблагодарю! Только не трогай: нет бороды — нет и ходжи!
— Надо было раньше думать! Несите бритву!
Говорят, нет у них бритвы.
— Дайте тогда ножницы!
Старейшины опять за своё:
— Втридорога заплатим тебе за бочку! Только не надо!
— И в пять раз больше дайте, от бороды ходжи я не откажусь!
Двое-трое схватились было за ножи:
— Назад!
Женщины и дети запищали, разбежались, я же взялся за топор.
— На щепки вас насеку!
Сейчас, когда я это рассказываю, мне становится страшно,
но тогда— голова моя бедовая — я вообще не задумывался. А и у меня на это было право: я чуть язык не проглотил от старания, пока эту бочку делал, а эти мошенники мне её возвращают, да к тому же смеются над моим мастерством и силами, которые я в неё вложил!— Садись, ходжа! Если нужно, топором буду орудовать, но побрить тебя побрею!
Отвязал я седло с мула, посадил на него ходжу, Красулювица принесла мне ножницы, и я начал. Волосок за волоском ему отстригал! Пот ручейками стекал за ушами ходжи, а я всё не останавливался. А пока я стриг, бочка внизу гудела: «ба-а-м, бу-у-м, бу-у-м, ба-а-м!» Люди повисли на заборах и крышах и смотрели. Старшины опустили головы и не смели поднять глаза, а Кара только и знал, что следил за моими руками.
— Хватит уже, мастер, угомонись!
А когда он увидел, что я обстриг и последние пряди, закрыл лицо руками и заплакал:
— У нас нет больше ходжи! Нет у нас ходжи!
Сел я на мула и поехал:
— Прощайте, старшины! И запомните мастера Лийо и то, что бывает, когда вы решите над ним посмеяться!
Никто мне не сказал ни «прощай», ни «с богом».
Утешил я свою гордость и пустился в обратный путь с радостью, что не посрамил имя мастера. О деньгах я вспомнил только тогда, когда въезжал в родную деревню. Отец мой — старый и больной, он уже задыхаться стал — стоило ему закашлять, как он искал, на что бы ему опереться,— а я всё равно его боялся. Почему? Отчего? Не могу тебе сказать, но только он мне в глаза взглянет — я как ягнёнок становлюсь.
Как бы там ни было, вернулся я домой. Дверь хлопнула, и отец вышел меня встречать. Никаких тебе «проходи, сын», «добро пожаловать».
— Ну что, продал бочку?
— Нет!
— Почему?
Я ему и рассказал, как было дело. Ничего от него не утаил.
— Ложись на землю! — сказал отец. — Трендафила! (Так звали мою мать.) Принеси мне палицу, ту, которой ты половики выбиваешь!
Принесла мама палицу, закрыли они ворота, а отец знатно прошёлся палкой по моему заду. Ударил меня пять-шесть раз, но задохнулся, отдал матери, чтоб та его сменила, и стал считать, пока не досчитал до десяти, не остановился.
— Вставай — говорит, — упрямая твоя башка, вставай, я тебя обниму! За глупость ты уже получил сполна, но за то, что ты сбрил бороду ходже,— молодца! Ты настоящий мужчина! — И поцеловал меня. — Этой осенью мы тебя женим.
— А деньги? — обмолвилась мать.
— Главное — мастерство, — говорит отец, — тогда и деньги водиться будут.
Как сказал отец, так и получилось. И двух дней не прошло с того момента, как я подстриг ходжу, как из Хамбардере прислали среднего сына Большого Мехмета, а с ним кривого Салиха.
— Иди, забери свою бочку! Старшины за неё заплатят, только достань её из омута!
До Хамбардере было ещё далеко, но уже был слышен этот грохот: «ба-ам, бу-ум!» — как барабан, билась бочка о берег. А жители уже тут как тут, меня поджидают:
— Вот тебе денег за три бочки, только вынь эту посудину из реки, чтобы не гремела! Дети боятся, а мы уже третью ночь заснуть не можем.
Легко сказать — вытащи, но как?— Несите, — говорю, — верёвку!