Литературные зеркала

Было бы, однако, ошибкой полагать, что игривость иллюстративного решения продолжится в тексте (либо, допустим, продолжает текст). Ничуть не бывало: в тексте никакой (ну - самый минимум!) игривости, что вовсе не исключает игры - в общеэстетическом смысле слова. Ожидающий от "Преподавателя симметрии" легкого чтения наверняка разочаруется: переняв у Борхеса иные его концепции (почему-то их хочется назвать "замашками" из-за показного апломба, что ли), Битов, увы, не позарился на его научно-фантастическое (и, в придачу, авантюрно-афористическое) изящество. Если у Борхеса трактат о трактате - это "минус на минус дает плюс", то у Битова - это трактат, то есть минус в виде минуса.

Говорю это не в укор Битову - и не в похвалу. У него, наверное, нет цели получать из минусов плюсы. Цель у него, подозреваю, совсем иная: создать свою собственную сферу видения - я бы даже сказал, свой мир. Так или иначе, претензия на индивидуальный участок заявлена, прииски застолблены, и в радиусе стольких-то километров (а лучше сказать - миль) учреждается совершенно неповторимая атмосфера (хотя и повторяющая на молекулярном уровне Борхеса). Соответственно - изменена привычная механика, обновлена общечеловеческая этика, и еще много каких корректив к нашему привычному микрокосму добавлено. И новый микро-(или макро-?)косм предстает перед нами как новый материк, то ли Атлантида, то ли Антарктида. Так что на первых порах возникает опасение, что туда простому смертному не попасть или, очутившись там, ничего не понять, ладно бы, хоть в живых остаться, не задохнуться, не споткнуться, голову не сломать.

Но и недолгой экскурсии во владения Тайрд-Боффина нам хватит, дабы открыть: это давно всем знакомое зазер-калье, и законы на его территории правят те же, что у старого доброго Кэрролла. Ключ к Зазеркалью Тайрд-Боффина. подобно многим детективным ключам, с самого начала пребывает, чуть ли не валяется рядом с нами, в двух шагах от нас. Поозиравшись в растерянности по сторонам, мы вдруг его находим на самом видном месте. Симметрия - или, если угодно, зеркало, пушкинское зеркальце, которое "мне всю правду расскажи!".

Блуждайте по темным закоулкам этого вновь обретенного рая (или ада) сколько заблагорассудится, но вам нипочем не узнать, рай простерся перед путником или ад, пока не начнете пользоваться правилами симметрии, любезно введенными в конституцию своего произведения самим создателем. То ли Тайрд-Боффином, то ли Андреем Битовым, то ли вообще кем-нибудь третьим, кого не называют, а называя, подразумевают большую букву: Создатель.

Но вот правила симметрии пущены в ход, и загадочный мир Зазеркалья преображается, расставляя акценты, предметы и героев так, как сие предусмотрено нравственной сверхзадачей "Преподавателя..." (не он ли, кстати, состоит при повести (романе?) создателем?!). И вдруг выясняется, что все гораздо проще, чем мерещилось издали, что все в конце концов может быть сведено к лаконичной и вполне гравюрной в своей лаконичности притче.

Эпизод, именуемый "Вид неба Трои", тот самый, где фигурируют абстрактная, хотя и прекрасная Елена да конкретная Эвридика (проще - Дика), нетрудно истолковать как конфликт между идеалом и реальностью. При желании возможен и басенно-пословичный вывод. Простенькая мораль типа: "Лучше синицу в руки, чем журавля в небе!" Дана некая двойственность, повороты налево и направо, альтернатива. И надо предпочесть одно, надо выбрать между тем и этим.

Аналогичная вивисекция даст аналогичные результаты и в других случаях.

Эпизод "О - цифра или буква?" предлагает нам противопоставление разных духовностей: показной, псевдоинтеллигентской - и подлинной, внутренней. От имени первой выступает доктор Роберт Давин (чем-то напоминающий либералов из Фолкнера или Сэлинджера), вторую воплощает, а отчасти и провозглашает Тони Бадивер, по прозвищу Гумми, тот самый, кого со всех сторон спрашивают: "Ты что, с Луны свалился?" (этот похож на "чудиков" Шукшина). "Лунная" духовность оказывается, по Тайрд-Боффину, предпочтительнее интеллигентской.

Третий эпизод - "Битва при Эйзете" - в большей мере приближен к комической буффонаде, нежели два предыдущих, благодаря чему в нем просматриваются отчетливые черты пародийной стилизации: то "Кондуитом и Швамбранией" повеет, то Окуджавой с его "Бумажным солдатиком" или песенкой, что начинается словами: "В поход на чужую страну собирался король, ему королева мешок сухарей насушила..." Однако в целом концепция этой миниатюры не исчерпывается мотивами переоблачения маленького человека в повелителя вселенной (на том основании, что он "командует" энциклопедией со всем ее обширным аппаратом, человеческим контингентом и прочими аксессуарами Ойкумены).

Институт ряженых всегда сулит стороннему наблюдателю обилие забавных, поучительных контрастов - между разными обликами одного и того же персонажа, между одним и тем же фанатизмом в разных персонажах. И Тайрд-Боффин одержим своей способностью абстрагировать, как Гумми - своей тайной способностью летать (в подражание, скажем, героям и героиням Шагала). Поэтому он не хочет довольствоваться малыми радостями водевильного смеха, провозглашая: внутренний мир человека, отдельной личности, не менее богат и велик, нежели любая, пускай хоть самая обширная империя. И наоборот: империя не богаче... и т. д. И, стало быть, величие - суета, подвиг - рутина, король Варфоломей - скромный работник издательского фронта, составитель справочных книжек, которые отвечают на все вопросы, наводящие, риторические и "по существу", а не отвечают только на один вопрос: "В чем же человеческое счастье?" Вообще и в частности - для Варфоломея. Так Варфоломей на миг уподобляется знакомым персонажам сегодняшней литературы - да хоть тому же герою "Гладиатора" С. Есина. Уподобляется, чтоб тотчас "распо-добиться", вернувшись к безмятежным будням короля.

Мир - энциклопедия. Вот главная симметрия эпизода. Фундаментальная, идейно-политическая и социально-экономическая, какая угодно. Варфоломей - и его отсутствующий (вернее, присутствующий неведомо где) брат-отличник - вот вторая симметрия. Многозначительная хотя бы тем, что всякая фигура, удалившаяся в зеркале за угол, грозит сюжету непредвиденными событиями, мятежом, переворотом. Тут возможно и чисто твеновское: родились мы близнецами, один из нас утонул, и это был, как вы уже понимаете, отнюдь не мой брат... И аналогичные казусы из биографии Сальвадора Дали. Но лучше принять битовское: человек живет за себя, но он живет и за своих близких и ближних, наличествующих или исчезнувших.

Так что у человека не одна жизнь, а несколько. И на это "несколько" нет железно регламентированного графика, нет расписания, не заложена в него строгая кибернетическая программа: когда и как сочетаются элементы комплексной, "за себя - и за других", жизни. Иногда процветают параллельные соединения, иногда - последовательные, допускаются также "совмещенные", комбинированные случаи. Прекрасная Елена - подданная прошлого, наделенная гражданством в настоящем. Не исключено, впрочем, что ее исключительный удел и надел - как раз будущее. Ибо повествователь манипулирует прекрасной Еленой как неким вымыслом - гипотезой и мечтой. И с такой точки зрения никто и ничто не мешает нам утверждать, что это не он ею, а она им манипулирует.

"Издана" прекрасная Елена ощутимо большим тиражом, ну уж никак не менее полудюжины экземпляров, и множительная техника, использованная на сей раз, удивительно похожа на систему "зеркало напротив зеркала". Изображения повторяются, удваиваются, утраиваются - как будто независимые, но на самом-то деле взаимосвязанные, нанизанные на одну нитку, как утки (или гуси?) у барона Мюнхгаузена, что вполне понятно: зеркал много, а объект, ими отражаемый,- один.

Автор размышляет о реальности недосягаемого - и о недосягаемости реального.