Ливонское зерцало

Впрочем наивно было бы верить в то, что с дьяволом всё так просто: захотел ребёнка и — вот тебе ребёнок, разрешайся от бремени, души, кипяти. Дьявол выдумчив и насмешлив и любит покуражиться над теми, кто верит в него. И невозможно предугадать, сколь злы могут быть его шутки: кому-то он только в ухо посвистит, уж через день эту женщину раздует, но ничего не родит она, кроме дьявольского свиста, настанет срок и сдуется она, как сдувается мех волынки; к кому-то дьявол явится глухой ночью и подарит волчью шкуру, велит надеть, а как наденет нечестивая баба эту шкуру, так в волчицу и обратится, и до самого утра править ею будет волчий нрав, и родит она, придёт час, волчонка; а другой нечестивой бабёнке подкинет дьявол адское семя своё соринкою в пищу, съест соринку баба и понесёт, и в известный час вылетит из неё трескучая сорока или повалит из неё густой дым... Рассказывали, что в городке Валк одна молодая ведьма зачала от дьявола, и, когда пришло время разрешиться от бремени, она, как водится, позвала опытную повитуху. Каково же было изумление повитухи, когда из чрева роженицы появилась голова взрослого человека, мужчины привлекательной наружности с ухоженной бородкой клинышком и рыжеватыми усами; у головы этой не было тела, а только розовая культяшка, покрытая белёсыми волосками; и была голова мертва. Потом появилось на свет бездыханное тело змеи с двумя ножками. После того, как и это родилось, и уж повитуха ожидала последа, родился ещё живой поросёнок — по виду вполне нормальный поросёнок. И уж затем показался послед. Когда повивальная бабка расправила послед, она увидела в нём чёткий лик Сатаны; и не отпечатком был этот лик, а выпуклый, словно настоящий лик. Здесь поняла повитуха, что сам Сатана и был отцом — и новорождённой голове человеческой, и телу змеи с ножками, и поросёнку. Догадалась повитуха, что приплоды сии повторяли те образы, в коих Сатана с юной ведьмой был близок: то он молодым смазливым человеком к ней подходил да под подол забирался, то осторожным змеем к ней под одеяло заползал, а то взгромождался на неё похотливым кабаном... Кабы это обычная была повивальная бабка, очень бы она испугалась, и крестилась бы, и молилась бы, и падала ниц перед распятием, и все три приплода вместе с последом в реке Педеле она бы непременно утопила. Но бабка сама была ведьма, и она знала, как поступить. Всё она в жаровне сожгла, несгоревшие кости смолола и получила много серого порошка. Этот порошок потом долго использовала при приготовлении волшебной летательной мази. Свой рецепт у неё был.

Однако мало уметь приготовить волшебную мазь, нужно ещё знать, как правильно ею пользоваться. Нужно взять какую-нибудь грубую сухую тряпицу и растереть ею всё тело так, чтобы кожа покраснела и разогрелась, чтобы дышала кожа, чтобы она жадно впитывала всё, что на неё нанесено. Вот когда кожа таким образом подготовлена, на неё и наносится мазь. И действие её тогда имеет место быстро. Особенно если ещё по небу ходит полная луна.

Обычно путешествие в собрание совершается верхом на корове или быке, на козле или телёнке, на большой собаке. Но при желании ведьма может обойтись и без провожатых, может использовать в качестве экипажа простейшую палку с расщеплённым концом, никому не нужный посох, простоявший полвека за печкой, пли метлу, или даже вилы, грабли, ухват, кочергу; достаточно натереть один из названных предметов той же волшебной мазью, сесть на него верхом, вылететь из дома непременно через печную трубу — и вот тебе уже миля не миля, а бесконечный мир под луной — твоё царство... Какое бы дальнее путешествие ни было, оно займёт не много времени, поэтому ведьма, сидящая верхом на помеле, не может, в отличие от других людей, назвать мир под луной бесконечным; об одном должна помнить ведьма, собирающаяся совершить путешествие в собрание верхом на палке, и одного она должна опасаться: если палка с расщеплённым концом или черенок метлы, вил вырезан из иудейской акации — дерева, на котором повесился Иуда Искариот, — полёт на такой палке может закончиться для неё гибелью, так как дерево это известно своей способностью поражать лихорадок, упырей и иную нечистую силу.

...От страха Мартина была мертвенно бледна; и руки, и ноги у неё дрожали мелкой дрожью. Но была она послушна, госпоже своей слово против молвить не могла.

Госпожа Фелиция сидела перед зеркалом, красивая и молодая, обнажённая, волосы свои, волнистые и пышные, распустила по плечам. Перед ней на столе стояли зажжённые свечи и горшочек тёмно-синего венецианского стекла с массивной притёртой крышкой. Стоя чуть сзади, Мартина видела через зеркало некий блеск, вздрагивающий в глазах у госпожи, блеск, коему нет названия точнее, нежели дьявольский (или это так отражалось в глазах у неё пламя свечей); именно этот блеск и смутная догадка о том, что вот-вот произойдёт, приводили Мартину в трепет...

За окном давно сгустились сумерки, вот-вот над дальним лесом должна была подняться полная луна: верхушки разлапистых елей уже заметно окрасились голубым.

— Я всему научу тебя, Мартина, — говорила госпожа Фелиция, любуясь собой. — И ты скажешь мне спасибо, ибо будешь властвовать над людьми, как я властвую.

— Да, моя госпожа, — отвечала Мартина испуганным шёпотом.

— Я дам тебе чистое знание, которое ты сможешь обратить во что захочешь.

— Да, моя госпожа.

— Только не бери больше без спроса мою амбру...

Служанка безмолвствовала, бледные губы её дрожали.

Фелиция подала ей тряпицу:

— Ты должна растереть мне всё тело. До красноты, до жара, — и она поднялась со стула. — Начинай... А потом я тебя разотру.

Мартина, взяв неуверенной рукой тряпицу, опустилась возле госпожи на колени и принялась растирать ей щиколотки; когда те покраснели, девушка повела тряпицей выше и выше, по белым стройным голеням, по круглым, точёным коленкам, по упругим бёдрам. Фелиции растирание доставляло немалое удовольствие. Она жмурилась от этого удовольствия, покачивалась спереди-назад и даже как будто, словно кошка, мурлыкала. Видя, что госпожа довольна, Мартина стала действовать увереннее, давить тряпицей сильнее и двигать рукой быстрее. Дабы не упасть, Фелиция упёрлась руками в край стола. Когда Мартина растирала ей спину, госпожа прогибалась и устремляла вперёд крепкую красивую грудь, девичью грудь, не знавшую младенца; Фелиция опускала голову, и тяжёлые пряди волос соскальзывали с её плеч, и уже через секунду она, выгибая длинную лебединую шею, поднимала лицо к небу. Мартина в это время осторожно поглядывала в зеркало и видела, что госпожа её от удовольствия закатывает глаза, Мартина видела, как вздрагивают — слепо и страшно — белки её глаз, как искривляются любострастно её тонкие, красные губы, как прозрачные ноздри её напряжённо трепещут, а насурьмлённые брови всё круче пересекают лоб. И Мартина уже без всякого сомнения понимала, что госпожа её — ведьма; понимала, что не недуг посещает госпожу Фелицию припадками (и напрасно барон Аттендорн зовёт к ней так часто лекаря), а бес её привечает и отмечает, понимала, что вовсе не страдает госпожа от этих припадков, а, быть может, даже рада им, так как во время припадков она созерцает самого дьявола, говорит с ним, внимает ему, служит ему... И тут наконец ясно дошло до сознания Мартины, что госпожа Фелиция, доверившись ей, скромной служанке, серой мышке, хочет её ведьмачеству обучить — ведовству, волшебству, перевоплощению, хочет научить её властвовать — не только над людьми, но и над зверьми и над могущественными, непостижимыми силами природы, хочет научить её быть с всемогущим дьяволом заодно... И удивительно Мартине было то, что не тревожил её больше страх, это только сначала она боялась Фелиции и намерения её, а потом страх незаметно и бесследно прошёл... пришло волнение, приятное возбуждение, какое возникает от прикосновения к тайне, к мастерству, к могуществу.

«Ах, забудь, Мартина, навсегда забудь унижения и страдания, лишения, боль и слёзы незаслуженных обид забудь! Тебя включают в круг избранных, посвящённых, в круг тех, кто знает и умеет, кто провидит, кто, желая, непременно достигает».

Мартина растирала госпоже мягкий животик и плечи, от усилий у неё онемевала рука, но девушка, занятая новыми для неё, волнующими мыслями, не обращала на это внимания. От госпожи, у которой кровь приливала к коже, начинал исходить всё более ощутимый жар. Мартина видела, что Фелиция, обнажённая и пылающая, изгибающаяся под её руками, вздрагивающая и дрожащая, мурлыкающая и временами даже стонущая, невероятно, несказанно красива — не той земною кроткою, простой красотой и не небесной красотой, возвышенной, недоступной, иконописной, воспетой поэтами, а красотою сатанинской — низменной, распутной, развратной, воплощением греха, самой сутью его... но красотою, красотою, которую, если хочешь, бери, хватай грубо, жёстко, называй своею, властвуй над ней, мни, дави, разрушай... и не разрушишь, а только ещё приумножишь её, колдовскую.

— Хватит! — прорычала волчицей Фелиция и замерла, напряглась всем телом.

Мартина увидела: руки Фелиции до побеления в костяшках пальцев сжимали край стола; в возбуждённом дыхании заметно вздымались и опадали бока её, и видны были под красной кожей тоненькие, изящные рёбра. Глаза госпожи, пылающие бледным огнём, как пылают уголья, глядели на Мартину из зеркала; но пылали эти глаза не ненавистью к чужому, а приязнью к своему.

Фелиция кивнула на приготовленный горшочек:

— Теперь — мазь.

Взяв немного мази, Мартина стала наносить её на тело госпожи. Но, к удивлению Мартины, ничего не происходило. Не превращалась госпожа Фелиция ни в мышь, ни в лягушку, ни в волчицу, и ноги её оставались обычными женскими ногами с беленькими пальчиками и розовыми ногтями, и вовсе не заканчивались они копытами. Наверное, не всосалась ещё мазь, не успела подействовать. Понемногу подхватывая мазь из горшочка, Мартина с любопытством присматривалась и принюхивалась к ней. Мазь была как мазь — густая, желтоватая, Ничем не пахла. Красиво блестело стройное тело Фелиции, ни морщиночки не было на нём, не было лишней складочки. Видно, и двадцать лет назад тело Фелиции, прекрасной ведьмы, было такое же — молодое, упругое, сильное. Время не властвовало над ним. Это Мартина знала: время не властвует над теми, кто подписывает договор с дьяволом. И ещё она теперь догадывалась: возможно, молодость ведьмы — следствие действия этой волшебной мази...

Потом и госпожа Фелиция взяла тряпицу, опустилась возле Мартины на колени...

Мартина тихо охнула, увидев это: благородная госпожа, коей три десятка слуг в замке прислуживают, коей три тысячи крестьян во всей округе кланяются, перед ней, чёрной служанкой, безродной и глупой, на колени опустилась, ей, замарашке, готовая услужить. Мартина взволнованно смотрела через зеркало на коленопреклонённую, обнажённую госпожу, которую всегда... которую прежде... боялась. Но теперь... теперь их связывала общая тайна, и общее знание, каким госпожа сегодня щедро с ней поделилась, объединяло их. Девушка ещё смелее подумала: эта общая тайна, это общее знание даже как бы породнили их, и Мартина стала госпоже Фелиции как дочка. Впрочем, нет, скорее — как младшая сестра, ибо слишком молода была Фелиция, чтобы подходить под образ матери взрослой дочери; Фелиция в чудесном зеркале сама виделась девушкой ещё. Но Мартина уже чувствовала в Фелиции родство — определённо.

А руки госпожи Фелиции, эти руки... Мартина полюбила их. Известно: даже кошка любит те руки, что ласкают её. Никто и никогда не делал Мартине так приятно, как делала сейчас госпожа. Руки госпожи были сильные и в то же время нежные, они были умные.

Когда тело Мартины уже горело и жадный огонь плоти её готов был поглотить всё, что к нему прикасалось, и даже то, что было близко, госпожа приступила к нанесению мази, подвинула ближе горшочек. Волшебная мазь была прохладная и как бы гасила жар тела, оттого была приятна необыкновенно. Мартина поймала себя на том, что сама уже мурлыкает, как кошка, как совсем недавно мурлыкала госпожа. Мартина почувствовала волшебную лёгкость во всём теле; ей почудилось, что ноги её уже от пола приподнялись, и она глянула на ноги свои, потом на себя в зеркало и удивилась, что ещё не летит, ибо чувство полёта уже пришло. Но, видно, рано ещё было, ещё не действовала мазь...

А вот на госпожу Фелицию мазь, кажется, действовать уже начала. Мартина от удивления вскинула брови. Госпожа ей говорила что-то, и губы госпожи сложились трубочкой и вытянулись вперёд, при этом удлинился нос и стал как сосулька; затем нос соединился с трубочкой-губами и так образовался огромный клюв — ну совсем как у цапли. Спустя несколько мгновений клюв уменьшился, разделился на нос и трубочку-губы, и лицо Фелиции стало прежним. Мартина рассмеялась:

— Вы такая выдумщица, госпожа!