Ливонское зерцало

— Да уж прими как-нибудь, — обронил Николаус, одеваясь.

Хинрик, едва не пуская слюнку от радости, всё вертел монету у себя перед глазами.

— Давно я не держал в руках своего талера. Даже разменивать жалко. Пожалуй, отложу я этот талер на чёрный день, — в мгновение ока монета исчезла в кармашке пояса, и преданные глаза Хинрика теперь обратились к Николаусу. — Мало того, что вы красивы, господин, как молодой греческий бог, так ещё и безмерно щедры. Я ради вас на многое готов.

— Что ты там бормочешь, Хинрик? — не расслышал Николаус.

— Я говорю: молодой господин сегодня в ночь приехал...

— Удо приехал? — оживился Николаус.

— Поздно ночью приехал господин Удо. Страх, какой пьяный он приехал. Поперёк лошади едва не бездыханный лежал. Барон в расстройстве топал ногами и поносил его последними словами... совсем не баронскими словами поносил его — с позволения сказать, нерадивого сына... Уж не выдавайте меня, юный господин, что я так выразился. Обидно бывает слуге: молодой барон возвращается пьяный, старый барон костит молодого почём зря, сравнивает его с ослом и кобелём, а зло срывает на слуге, что, готовый быть полезным, оказался рядом и под руку подвернулся, оделяет верного слугу пребольными тумаками; оно известно — тяжела рука у старого барона.

— Сожалею, — посочувствовал Николаус. — И пусть тот талер послужит тебе утешением. Но что же Удо?..

Хинрик всё почёсывал спину и рёбра, какие, видно, и пострадали вчера от горячей руки старого Аттендорна.

— Барон велел никому не говорить, что Удо был мертвецки пьян. А я и не говорю. Только вам, господин, по секрету открыл. Хинрик всё исполняет, что ему велят, — он вздохнул, и глаза его стали тяжёлыми, свинцовыми, будто о чём-то очень неприятном он подумал, будто вспомнил о некоем своём грехе, какой однажды непременно затянет его в преисподнюю, какой самыми искренними и долгими молитвами замолить нельзя. — Господин Удо всем винным бочкам знает счёт и очень охоч до женщин, ни одной юбки не пропустит. И с демонами своими он не хочет бороться. Как ему живётся, так и живёт; как грешится, так и грешит. Кто его хорошо знает, говорят: до беды недалеко. Уж многие благородные мужи и отцы на нашего Удо кинжалы точат... Только не выдавайте меня, юный господин.

— Не выдам, — обещал Николаус. — Считай, что это ты не мне секреты доверил, что это ты филину сказал. А от филина, кроме «угу», ничего не услышишь.

— Целый талер не пожалел — надо же! — всё бормотал себе Хинрик. — Хоть бы не скоро уезжал такой щедрый гость!..

— Вот что, Хинрик, — окликнул слугу Николаус, — отведи-ка меня в покои к Удо.

— А мне не нагорит? — встревожился Хинрик.

— Не нагорит. Отведи меня к Удо и можешь быть пока свободным.

Они прошли полутёмным коридором в сторону Срединной башни и спустились винтовой лестницей на этаж ниже. Хинрик указал Николаусу нужную дверь.

Николаус вошёл.

В покоях Удо было холодновато в этот ранний час. Глянув в одно из раскрытых окон, Николаус увидел знакомый уж дворик с псарней. Свежий воздух, вливающийся внутрь комнаты, боролся с густым пивным перегаром. Удо лежал на неразобранной постели в одежде и сапогах. Влажное полотенце перетягивало ему голову. Из-под полотенца выбивались длинные спутанные локоны тёмных волос. Полотенце, сжимавшее голову, как бы подчёркивало крупноватый с горбинкою нос. Ярко-синие глаза выделялись на бледном лице.

— О, Николаус! Ты ли это?.. — едва не простонал Удо.

— Вот видишь, — улыбнулся Николаус и присел на краешек постели. — Много лет прошло, а ты меня узнал.

— О, добрый друг... — слабым голосом молвил Удо. — Тебя мне сам Господь послал. Скажи, Хинрик с тобой? Где он? Где Хинрик?

— Сидит, наверное, под дверью. Где ему ещё быть?

Удо с неожиданной силой вцепился Николаусу в руку:

— Вели ему: пусть сбегает на кухню и притащит мне кружку пива. Я умираю.

Николаус обернулся к двери:

— Ты слышал, Хинрик?..

Слуга завозился с той стороны двери:

— Один момент, господин.

Удо устремил к Николаусу полный приязни взгляд:

— Прости, что я встречаю тебя так... В голове у меня сейчас колокол гудит, а грудь и живот иссушает пустыня. Я вчера перебрал, как будто. Не помню даже, как доехал домой... А это полотенце... Мне кажется, если затянуть узел покрепче, колокол перестанет гудеть. Затяни узел, Николаус.

Склонившись над страдающим Удо, Николаус крепче затянул узел.

— О, стало лучше! — отметил Удо. — А я тебя сразу узнал, Николаус, едва ты вошёл. Ты был мальчишкой, стал мужчиной. Но узнать легко... Ох, я вчера перебрал, как будто!

Здесь в проёме двери возник Хинрик с большой кружкой на подносе.

Удо схватился за кружку обеими руками и жадно припал губами к её краю. Влив в себя половину кружки, взглянул на Николауса веселее, затем покосился на слугу:

— Благодарю, Хинрик. Ты спас мне жизнь... А теперь — пшёл вон, мерзавец! И не вздумай в следующий раз отпивать из моей кружки.

— Я не отпивал, — смутился Хинрик. — Только пену слизнул. Слишком полно налито было.

— Впрочем нет, погоди. Жди там под дверью. Может, ещё придётся сбегать за кружкой.

Николаус поднялся:

— Я тебя оставлю. Приходи в себя. Встретимся позже...

Они встретились спустя час на галерее каминного зала, где Николаус, сидя у раскрытого сундука с книгами, перелистывал римских авторов. Николаус отметил, что Удо высок ростом и статен, его отличала юношеская худоба. Волосы Удо уже были расчёсаны, лицо порозовело, а в глазах так и играли бесики.

Удо подошёл быстрым шагом и обнял Николауса.

— Едва только птицы мне напели, что ты приехал, Николаус, так я и поспешил домой. Но, как это часто случается с путешествующими людьми, попалась мне на пути корчма, и не в силах я оказался её объехать, — он обратил внимание на книгу в руках друга. — Что ты тут листаешь? Пустое, — он отнял книгу и бросил её в сундук. — Всё это мёртвый хлам, пыль веков. Не убивай на ученье время, друг Николаус, и голову никчёмной наукой не забивай. Жизнью живи: пей вино и щупай девок, глупых и тёплых... Я этого, — он пренебрежительно покосился на сундук, — уже перевидел много; года два держал в руках, да вовремя опомнился, послал всех менторов к дьяволу...

Здесь Удо, позволяя себе изредка выражения ещё более крепкие, чем «послал к дьяволу», а иной раз и вовсе непристойные, поведал другу детства о том, как пару лет учился в Ревеле на богослова.

— Ха! Ты можешь представить меня богословом?.. Это сказалось тлетворное влияние Андреаса. Ты помнишь моего старшего брата? — однако не дав Николаусу рта раскрыть, продолжил: — Он уж несколько лет живёт в Риге. Мы с тобой, Николаус, непременно съездим к нему в Ригу. Сам посмотришь. И славно... славно покутим.