Логика птиц

О Ма'шуге Туси

Однажды ночью Ма'шуг Туси [352] океан тайн, сказал ученику: «Плавься денно и нощно. И, когда в любви расплавишься полностью, станешь тонким, как волосок. А когда твоя личность станет тонким волоском, отыщется и тебе место среди кудрей Любимого». Кто на улице Любимого истончится до волоска, непременно станет одним волоском из ряда Его волос. Если ты — дозорный и смотришь на дорогу, — очнись, ко всему будь внимателен. Пусть твоё себялюбие лишь кончик волоска занимает — всё равно семь адов твоим злом можно будет заполнить.

352

Известный суфийский шейх, живший в IV в. хиджры. О нём достаточно подробно писал Абу Сайд Майхани.

Плачущий от радости

Некий влюблённый однажды горько плакал, «Отчего эти слёзы?» — кто-то спросил. «Говорят, завтра Господь, — ответил тот, — когда окажет честь, явит Свой лик, то сорок тысяч лет непрерывно будет длиться общий приём, Им устроенный для Его приближённых».

История мотыльков

Собрались однажды ночью мотыльки, в темноте захотелось им свечки. «Пусть кто-то, — решили мотыльки, — принесёт хотя бы вестей о нашей любимой». Один мотылёк улетел, вдалеке увидел дворец, во дворце заметил луч света. Развернулся обратно и, прилетев, принялся рассказывать о свечке по мере своего понимания. Некий критик, слывший среди мотыльков знатоком, молвил: «Он о свечке не знает». Улетел другой и пролетел через луч и бросился в пламя свечи издалека. Подлетев, оказался в свете любимой, свечка оказалась победителем, и он — побеждённым. Он вернулся и поведал о некоторых тайнах, описал воссоединение со свечой. «Нет, это не весть о любимой, — сказал критик, — ты, как и первый, не знаешь о ней». Третий взлетел опьянённый, ликуя, он кружился в огне. Обнялись они вместе с огнём, от радости быть рядом с ним забыл мотылек о себе. Как только охватил огонь его тело, покраснел и он полностью, словно огонь. Издали увидев его, критик мотыльков сказал, что свечка превратила мотылька в свет, как себя. «Вот тому мотыльку всё известно, — он воскликнул, — двум другим — нет, а этому ведомо, вот и всё!» Тот, кто не оставил ни новостей о себе, ни следа, из всех тайн осведомлён о любой. Пока не забудешь о теле и о душе, что ты вообще способен знать о любимых? Тот, кто принёс вести даже об одном своём волоске, в крови своей души нарисовал уже сотню чёрточек. Но раз на этом макаме и дыхание не дозволено, в нём ничтожному места не будет.

Суфий, с коим дурно обошлись

Шёл некий суфий, словно бездельник, какой-то грубиян его ударил по шее. Обернулся суфий и с окровавленным сердцем сказал: «Тот, кто затрещину получил от тебя, умер ещё тридцать лет назад и ушёл! Покончил он с выгодами этого мира, ушедши!» Не нужно столько позы и похвальбы. Не беседуют мёртвые, устыдись. Пока ты полон бахвальства, с тобой не о чем говорить, ты — не приближённый, пока хотя бы волосок от тебя остаётся. Пока от твоего «я» есть даже одна крупица в избытке, между тобой и Любимым — сотни миров. Если ты стремишься добраться до цели, трудно будет, пока этот волосок от тебя остаётся. Сожги все, что у тебя, брось в огонь всё, вплоть до брюк. Если у тебя ничего не осталось — не думай о саване, бросай себя голым в огонь. Когда станут пеплом и ты, и твои одежды, станет мелким зёрнышком, наконец, и твоё воображение. Иначе, если останется у тебя даже иголка, как у Исы, знай, что ждёт тебя на дороге ещё сотня разбойников: хотя выбросил Иса одежду, но иголка предать успела его. Раз существование на земле — словно завеса, то не оправданы имущество, деньги, власть, репутация. Откажись ото всего, что твоё, от одного за другим, затем начинай с самого себя в одиночестве. И когда сожмётся твоя душа, отказавшись от чувств и ума [353] , ты выберешься наружу, за пределы и добра, и зла. Когда их не останется у тебя, влюбишься ты, и тогда станешь достойным исчезнуть в любви.

353

Речь идёт о сверхчувственных состояниях и связанном с ними опыте. Для обозначения подобных состояний Аттар использует обычное слово «бессознательный», т.е. находящийся без чувств, утративший обычное, будничное сознание. — Прим. изд.

Нищий влюбляется в сына султана

Один луне подобный султан с солнечным ореолом имел сына, красой подобного Йусуфу. Ни у кого не было столь прекрасного сына, ни один сын не был окружён таким почётом и уважением. С ним рядом его поклонники прахом казались, даже местная знать была у его лица в услужении! Если ночью он выходил за порог, то казалось, что новое солнце над полями всходило. Невозможно описать его лик, даже блеск луны рядом с ним — пустячок. Если из его кудрей свить верёвку, сотни тысяч сердец спустились бы и в колодец по ней. Обжигающие кудри этой свечи из Тараза усложняли и без того трудную жизнь всему миру. Ловушки локонов этого подобного Йусуфу юноши и за полвека описать невозможно. Если моргал он глазами, как расцветший нарцисс, воспламенялся весь свет, а когда рассыпал сахар своего смеха, сотни тысяч цветов распускались, не дожидаясь весны. От его губ и следа не было видно — настолько тонки, а о том, чего нет, и пересудов не будет. Когда появлялся он из-за занавеса, каждая ресница его губила сотню смотревших! Причиной волнения в мире и в душах был этот парень, но не хватит мне слов всё о его красе рассказать. Когда в полях гонял он коня, сопровождали его мечи оголённые и сзади, и спереди, Засмотревшихся в его сторону сразу на дороге вылавливали. Один бедный дервиш, не знающий ничего, потерял и верхушку, и корни в любви к тому юноше. Его надел здесь не предвещал ничего, кроме тревог и невзгод, и умирал он, но боялся признаться. Не найдя, с кем разделить свою боль, заглушал в душе он любовь и в сердце — горе. Дневал и ночевал он на улице юноши, отвернув взор от людей мира. Никого в мире он в свою тайну не посвящал, в одиночестве задавливал своё горе. Сутками напролёт, со слезами, словно из серебра, и лицом, словно из золота, просиживал в ожидании с раздвоенным сердцем. Держался лишь тем теряющий выдержку нищий, что тот юноша иногда проходил вдалеке. Однажды возвращался принц издалека, весь базар охватило волнение. Словно сотня воскрешений в мире случилась, засуетились люди повсюду. Глашатаи шли сзади и спереди, каждый час проливая кровь у сотни людей. Крик «Вон отсюда!» достиг и луны. Длина войска была чуть не фарсанг. При криках глашатаев у того нищего голова закружилась, он пал на землю. Потерял он сознание, оставшись в крови, совсем о себе позабыл. Потребовались бы и сто тысяч глаз, чтобы его кровь оплакать! Иногда этот ослабший синел, иногда истекал кровью. Его слёзы то замирали от его стона, то сгорали от зависти. Наполовину погибший, полумёртвый, полуживой, в бедности не имевший и полбуханки — как же столь низко упавшему можно соединиться с таким принцем? Был он, незнающий, с полкрупинки тени размером и вдруг захотел солнце обнять. Принц шёл с войсками, и крикнул со своего места тот нищий. Вскричал он, вышедши из себя: «Сгорела моя душа, ум тоже ушел! Сколько ещё мне жечь душу всем этим? Иссякли у меня выдержка и терпение!» Произносил такие слова тот ошеломлённый, ударяясь от боли с каждым возгласом головою о камень. Помутилось его сознание после выкриков, кровь полилась из его глаз и ушей. Глашатай принца об этом узнал, пошёл к шаху, чтобы обо всём донести. «В твоего принца, о шахрияр, — он сказал, — беспокойный жулик влюбился». От ревности шах потерял рассудительность, от жара сердца вскипел его разум. «Возьмите его и повесьте, — велел он, — связав ноги, повесьте вниз головой». Стража шаха немедленно отправилась и окружила этого нищего. Потащили нищего в направлении виселицы, возбуждённая толпа собралась вокруг. Никто не подозревал о его боли, и никто не просил о его помиловании. Когда поднял его на эшафот разозлённый визирь, в огне сожаления нищий воскликнул: «Ради Господа, дай мне время, дабы сделать один поклон перед смертью». Дал ему время гневный визирь, чтобы он мог поклониться. Затем при поклоне сказал: «О Боже! раз шах убивает меня невиновного, перед тем, как душу отдать, так и оставшись незнающим, сделай лик этого мальчика долей моей. Чтобы узреть его лик ещё раз и, уходя, посвятить жизнь его лику. Если с радостью в лицо этого принца взгляну, смогу посвятить и сто тысяч жизней радостно. О Царь! Раб к тебе обращается с просьбой, влюблён он и убит на твоем пути. Я — ещё раб этой двери, влюблён я, но ещё не неверный. Ты же исполняешь сотни тысяч желаний, а у меня лишь одно, исполни его, разреши моё дело!» Когда это пожелал тот невинный пути, то попала его стрела в цель. Пока визирь речь эту слушал, тихо сердце его сжималось от сострадания к бедняку. Направился к шаху с рыданиями, рассказал о состоянии влюблённого, рассказал о его просьбе намаз совершить, и о его желании при поклоне. Шаху стало больно из-за него, он смилостивился и дал согласие на прощение. Затем шах сразу принцу сказал: «От этого упавшего не отворачивайся, вставай и поднимайся на эшафот, подойди к этому изумлённому и страдающему. Вызови к себе своего нищего, он тебя полюбил, будь с ним ласков. Поступай милостиво с ним, ибо от тебя он страдает, будь сладок с ним, ибо он твой яд попробовал. Возьми его с дороги и отведи в сад и приходи ко мне вместе с ним». Отправился подобный Иусуфу принц, дабы находиться с нищим в воссоединении. Отправился тот огонь, солнцу подобный, чтобы уединиться со света крупинкой. Радостно двинулось то море, полное драгоценностей, чтобы дотронуться до капли. Всплескивайте теперь руками в восторге, ликуйте и хлопайте в ладоши. Наконец, приблизился принц к эшафоту, переполох поднялся, как в Судный день. Увидел нищего, умирающего, увидел его, на землю падающего. Земля от крови его глаз стала грязью, бескрайнее сожаление досталось ему. Исчез он, потерян, до предела уменьшился, и всем, что и этого хуже, также он стал. При виде состояния нищего, окровавленного, слезами глаза принца наполнились. Хотел принц скрыть слёзы от войск, но не мог, всё текли и текли его слёзы. Разразился в тот час он слезами, словно дождём, боль сотен миров охватила его в ту минуту. В ставшего искренним в любви его возлюбленный ответно влюбляется. Если у тебя любовь подлинная, твой возлюбленный тебе ответит взаимностью. Наконец тот принц, солнцу подобный, ласково подозвал к себе нищего. Но нищий не знал его голоса, доводилось ему только вдалеке принца видеть. И нищий, подняв с земли голову, увидел внезапно перед собой лик падишаха. Когда жгучий огонь встречается с морем, то, как бы ни был он жгуч, не устоит перед морем. Этот влюблённый дервиш был огнём, сблизился он радостно с морем. Умирая, он произнёс: «О шахрияр! Раз мог ты убить меня так жалко, не требовались эти ловкие стражи». Прозвучали эти слова, — и словно его и не было. Вскричал он перед смертью, жизнь отдавая, ещё раз свечой радости вспыхнул и ушёл. Когда стало соединение с возлюбленным очевидным, абсолютное фана [354] он обрёл и уничтожился. В поле боли идущие знают о том, что происходит с мужчинами, когда они исчезают в любви. О ты, чьё бытие смешано с гибелью, чьё наслаждение сдобрено горем! Пока не походишь и вверху и внизу, разве что-то о покое сможешь узнать?

354

Фана'— состояние «упраздненности», полного исчезновения «я» в Боге. Также одноименное учение об исчезновении в Боге.

Нури отвечает правоверному

«Каков путь от нашего места до воссоединения?» — спросил правоверный у Нури [355] «Придётся идти далеко-далеко и пройти через семь морей огня и света, — ответил тот. — Если преодолеешь эти семь морей, тебя в один миг рыба захватит. Эта рыба, когда делает полный вздох, глотает и первого, и последнего. Это — кит, у которого не видно ни головы, ни хвоста, его место — внутри моря состоятельности. Это — акула, проглатывающая оба мира, и всех людей поглотит она в одночасье». От этих слов птицы пустыни, одна за другой, падали с кровоточащим сердцем. Все поняли, что натягивать этот лук гурьбе слабаков не по силам. От этих слов душа их вскипела, и на той же стоянке печально многие умерли. Все эти птицы, достигшие этой стоянки, выступили в путь с сожалением. Летели годами по спускам и склонам, долгие годы посвятили этой дороге. Разве под силу кому-то ответить на вопрос, что же на этом пути они видели? Но если ты тоже однажды выступишь в путь, то, обозревая всё пройденное, одно за другим, начнёшь понимать ими содеянное, прояснится для тебя их страдание. В итоге из этой толпы мало кто до порога добрался. Из всех птиц лишь несколько долетели, из каждой тысячи только одна долетела. Некоторые из них утонули в море, иные просто исчезли, как испарились. Одни на вершине высокой горы в жаре, в огне погибли от жажды. От зноя солнца у других перья сгорели, сердца обожглись. Львы и леопарды в дороге в один присест уничтожили позорно одних, другие просто исчезли, словно тоже в твёрдые лапы попали. Некоторые с пересохшими губами в пустыне от жажды мучительно умерли. Некоторые, мечтая о зёрнышке, покончили с собой, словно безумные. Были и истощённые до предела, что отставали по дороге и удалялись. Некоторые же, чудеса дороги увидев, застыли на месте. Некоторые, чтобы развеселиться, забыв о желании, сбросили напряжение. Наконец-то из сотни тысяч туда долетело лишь несколько. Огромный мир птиц полетел, но всего тридцать птиц долетели до цели, тридцать птиц без крыльев и перьев, слабых от истощения, израненных, при смерти, с разбитыми сердцами и телом. Увидели Господина без качеств и без возможности описания, превосходил Он познание и способности ума к осознанию. От Него исходило сверкание молнии состоятельности, зажигая сотни миров в один миг. Видели, что сотни тысяч могущественных Солнц, сотни тысяч звезд, и лун, и даже более этого, собрались в изумлении, ликуя, словно крупинки. «Как странно, что солнце — будто невидимая частица перед этим Господином, — сказали птицы. — На этом месте не заметно нас будет, увы! Напрасны были наши страдания в пути. Пожертвовали мы собой полностью, но всё не так, как нам казалось». Все эти птицы пали духом и стали словно пол-бисмиллы [356] . Наконец из областей изначальных явился глашатай Величия. Увидел тридцать птиц, онемевших умом, без перьев и крыльев, умирающих, с ожогами на телах, с ног до головы удивлённых. У них не осталось ни пустоты, ни наполненности. «Откуда вы, о народ?! — к ним обратился глашатай, — чего ради на эту стоянку явились? О вы, бесплодные! как вас зовут? Где же обитали вы ранее? В этом мире кто с вами разговаривать станет, с ни на что не способной гурьбой слабаков». «Мы сюда пришли, чтобы Симург стал нашим падишахом, — ответили птицы. — Мы все — изумлённые этого порога, и все — взволнованные и влюблённые этой дороги. Пролетели мы этот путь за долгое время, из тысячи долетело до порога лишь тридцать. Издалека мы прилетели с надеждой, чтобы рядом быть с Господином. Пусть сжалится Он над нашими страданиями и милостиво взглянет на нас». «О вы, несчастные! — промолвил глашатай. — С кровоточащим сердцем, сразу и цветку, и грязи подобные! Независимо от того, есть в мире вы или нет, Он есть, и Он — абсолютный Господин мира. Сотни тысяч миров, полных войск, покажутся муравьями у порога этого Падишаха. Что проку от вас, кроме стонов, возвращайтесь же! О униженные...» При этих словах от разочарования каждая птица в тот час словно навеки в покойника превратилась. «Этот Великий Падишах, — спросили птицы, — выгонит обратно нас с унижением?» Но от Него бывает ли вообще унижение? Если исходит от Него унижение, то это — почётно.

355

Абу'ль-Хасан Ахмад ибн Мухаммад ан-Нури, ученик Сари Сакати и товарищ Джунейда.

356

Когда режут домашнюю птицу, необходимо произносить бисмиллу: «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного». Пол-бисмиллы — первая часть фразы, во время произнесения которой рука над птицей уже занесена, и в этот момент, ещё живая, она может считать себя уже наполовину мёртвой.

Ещё о Маджнуне

«Если вдруг все на земле, — сказал Маджнун, — примутся непрерывно мне славословить, то не нужна мне никакая их похвала. Пусть Лейла меня выбранит, это станет мне похвалой, вот и всё! Одно её ругательство лучше сотни похвал, имя её превосходит обладание всеми мирами». Я сказал тебе о своей вере, о дорогой, если это меня и унизило. Говорят, когда молния Величия бьёт, открываясь, то истребляет все души. Так что проку душе гореть сотней рыданий, какова от возвеличивания или принижения польза? Но толпы сгоревшие крикнули: «Вот наши души и восходящий огонь!..» Как мотылёк может сбежать из огня, если он находится в нём? Хотя воссоединение с Другом нам не удастся, но загореться-то можно, и вот тебе дело. Раз нет возможности достичь желаемого, не остается ничего кроме совершенного уничтожения.

Птицы и мотылёк

Все птицы мира взялись обсуждать историю мотыльков. «Эх ты, слабак! — воскликнули птицы. — Когда прекратишь тратить драгоценную жизнь? Раз воссоединение со свечкой тебе не удается, не трать жизнь так глупо, что проку желать невозможного! » Услышав такое, мотылёк опьянел. Он ответил этим наивным: «Этому Возлюбленному довольно, что если я и не достигну Его, то в Нём исчезну». Когда все Его любви стали достойны, то пришли, с ног до головы охвачены болью. Хотя ни малейшей нужды Он ни в чём не испытывает, с любовью относился Он к ним. Слуга милости подошёл и открыл дверь, каждый миг поднимал он сотни засовов. И открылся распахнутый мир, в свете, что превыше всякого света [357] , дело в порядок пришло. Посадил он всех на подушки сближения, на трон величия и уважения. И, положив перед ними бумагу, велел: «Читайте всё до конца!» Об истории тех людей, например, можно узнать у этого взволнованного:

357

В оригинале — цитата на арабском из Корана (24:35) «Один свет поверх другого!»

Продажа Йусуфа и история тридцати птиц

Когда десять братьев продавали Йусуфа, для которого жгли и звезды сипанд, Малик Зоараш при покупке взял с них расписку, подтверждающую низкую цену. Расписку он взял с них на месте торгов, всем десяти братьям сказав: «Вы — свидетели». Когда Азиз из Египта выкупил Йусуфа, оказалась с ним та расписка, предательства полная... Настал час, когда стал Йусуф правителем, а его братья в Египет пришли, ища выход, дабы остаться в живых, ради куска хлеба отдавая и репутацию. «О люди! — обратился к ним Йусуф. — У меня бумага, написанная на иврите». Все они были избранными и потому с ивритом знакомыми, сказали: «О правитель, принеси нам бумагу». Глуп тот, кто в таком положении не припомнит свою историю лишь из-за гордости. Йусуф вручил им бумагу с их почерком, и те задрожали от страха, Ни одной строки они не прочли, и сказать им было нечего. Все от горя принялись сожалеть, как, продав Иусуфа, угодили в беду. Сразу начал их язык заплетаться, замерли они под тяжестью сделанного. «Вы будто потеряли сознание! — сказал им Иусуф. — Отчего вдруг замолкли, едва начав чтение?» «Нам лучше замолкнуть, — они ответили, — чем эти строки читать и отрубать себе голову». Когда взглянули те тридцать измученных птиц на строки той солидной бумаги, на коей всё, совершенное ими, полностью было записано, то с трудом начали понимать эти пленные, когда хорошенько всмотрелись, что ушли, когда-то сделав свой выбор, и бросили своего Иусуфа в яму. Унизили Иусуфа, сожгли его жизнь и вдобавок продали его. О ты, бездарь без знака богатства, ты не знаешь, что с каждым дыханием Иусуфа одного продаешь. Поскольку твой Иусуф будет царём и главой к порогу допущенных, а ты под конец станешь нищим, голодным, и, когда пойдёшь к нему, останешься наг, и если твоя судьба будет им решена, зачем же продавать его за бесценок? Души тех птиц от стыда и смущения ожили в вечности, а их тела рассыпались порошком. Когда они стали очищены от всего общего, приобрели жизнь благодаря свету Хазрата. Вновь они стали рабами, но в плене ином, вновь изумились они, но уже по-иному. Их прежние деяния и недеяния — из их сердец всё было начисто стёрто. Восходило пред ними Солнце сближения, своими лучами их души рассеивая. И за образом лика Симурга Вселенной рассмотрели птицы Его лик в тот же миг. И, едва рассмотрев, сразу те тридцать птиц осознали, что все тридцать — Симург, на которого и смотрят они. От изумления все растерялись, преобразились, о том и не зная, и стали иными. Смотрел на себя настоящий Симург, сам себя непрерывно созерцающий в этой тридцатке. Когда в сторону Симурга взор они обращали, тот Симург был этими тридцатью здесь. Когда взгляд переводили они на себя, эти тридцать здесь были Симургом, но уже — там. А если одновременно всматривались и в себя, и в Симурга, все становились единым Симургом, без увеличения и без уменьшения. Этот был тем, а тот — этим, никто во всем мире не слышал такого. Утонули все птицы в великом удивлении, без единой мысли находясь в размышлении. В случившемся ничего не поняв, к Хазрату безмолвно воззвали они. Просили Его открыть величайшую тайну, чтобы в моём и твоём «я» разобраться. Господин откликнулся без единого звука: «Этот Симург, солнцу подобный, есть зеркало. Пришедший к нему и заглянувший в него и душу, и тело, и их сочетания — всё в нём увидит. Поскольку здесь вас тридцать пришедших, тридцать птиц вы и видите в зеркале. А если здесь вас окажется сорок или полсотни, то и с этой истины вы подобным образом вновь снимете занавес. Хотя много выстрадать вам пришлось, но видите вы себя, и видели только себя. Разве кому-то дано видеть Нас? Разве глаз муравья видит звезды? Встречался ли вам муравей, наковальню несущий? Нли комар, поднявший своим жалом слона? Всё выученное после испытанного вами состояния не имеет значения, равно как и сказанное, и услышанное, как все стоянки, что у вас позади, и всё мужество, каждым проявленное. Лишь в Наших действиях вы пребывали, а на стоянке Нашей сути и качеств словно все спали. И пусть вы остались тридцатью удивлёнными птицами, уже без сердца, без выдержки и без души, но Мы неизмеримо выше Симурга как некоего качества, ибо Мы суть Симург с подлинными качествами. Исчезайте в Нас с сотней оттенков нежности и почтительности, дабы, побывав у Нас в глубине, иными себя обрести». И наконец птицы исчезли в Нём навсегда, тень потерялась в солнце, и всё. И об этом беседа шла, пока они шли, и едва добрались, не осталось у них ни корней, ни голов. И оборвать здесь речь неизбежно: не осталось ни идущего, ни предводителя, путь окончен.

Ещё о Халладже

Говорят, когда в языках пламени сгорел Халладж полностью, подошёл некий влюблённый с палкой в руках и присел возле таза с пеплом [358] . А потом держал пламенную речь, перемешивая весело пепел. Говорил: «Скажите правду, где теперь тот, кто охотно кричал: "Я есть истина"?» Всё, что ты слышал и говорил, и всё, что ты повидал и узнал, всё это — не более чем сказки начало. Исчезай, ибо в этих руинах не место тебе. Требуется универсальное, чистое и состоятельное, а частное, есть оно или нет, совершенно не важно. Есть солнце истинное, и постоянно оно, скажи: не частица его мне нужна, и не тень! вот и всё. После того, как прошло более сотни тысяч веков, веков без времени, без конца и начала, этих невечных птиц с нежностью вернули самим себе, прервав их исчезновение в вечности. Вслед за тем, как все пришли без себя, но с собою, возросло после исчезновения их бытие. Но никаких разговоров о вечности и исчезновении нет, будь то новые разговоры или старинные, ибо выразить скрытый за этой историей опыт так же недоступно представляется, как описывать расположенное за пределами зрения. — Но вдруг, например, некие наши друзья пожелают узнать о вечности после исчезновения? — Но разве можно об этом здесь говорить, ради этого надо сочинять книгу совершенно иную, ибо тайны вечности после исчезновения открываются лишь их достойным. Пока ты колеблешься между бытием и уничтожением, неужели ты сможешь шагать по этой дороге? Раз не осталось у тебя ни того, ни другого, как ты можешь спать, о глупец? Открой глаза! Если суть и конца, и начала узнать лишь под конец, какой будет от этого прок? Он создал человека, проведя чрез зачатие с нежностью и уважением, чтобы стал тот и умён, и полезен. Приоткрыл ему Свои тайны, передал ему знание о своём деле. Затем уничтожил его, стерев полностью, и сбросил его с великой вершины. Опять в придорожную пыль его превратил и повторно на пороге смерти некоторое время держал. Затем на пороге полного исчезновения сотни тайн поведал ему без единого слова. Потом даровал ему безбрежную вечность и из безграничного уважения сделал долей его предельное унижение. Ты не понимаешь, кто ты перед Ним, очнись ото сна и глубоко поразмысли! Пока твоя душа не отдана Падишаху, в том месте не получишь ты Его одобрения. Пока не уменьшился ты до исчезновения, в вечности никогда не обрести тебе истину. Сначала бросят тебя на дорогу, унижениям подвергая, затем внезапно с почестями могут обратно принять. Исчезай, чтобы Бытие пришло за тобой, пока жив ты, разве Жизнь прикоснётся к тебе? Пока не исчезнешь в унижении уничтожения, не обретёт в тебе величие Вечности подтверждение.

358

Пеплом Халладжа.

Падишах и сын визиря

Жил некогда падишах, невероятно могущественный: целых семь государств держал в подчинении. В командовании равен был он Искандару, от Кафы до Кафы было не счесть его войск. Простиралось его величие выше луны, и она в его свете дважды теряла лицо. Служил тому хосрову великий визирь, утончённый и проницательный, согласно сану. У опытного визиря был сын, красою лица не уступавший красоте мира. Никто никогда не видал прекраснее юноши, и ни один красавец не имел такого почёта, как он. Сердца настолько при виде его ликовали, что днём он даже опасался дом покидать! И если же восходил он луной среди дня, словно сто воскресений наступали воочию. В мире живом от начала времён и до вечности не появится человек его притягательнее. Лучезарно лицо его было, как солнце, аромат мускуса распространяли локоны. На милом его лице-солнце рот и губы казались крупинкой, их рисунок вводил людей в сумасшествие, и исчезали даже звёзды в нём сотнями. Но если звезда сама указывает путь в мире [359] , разве не чудо, что тридцать звёзд поместились в крупинке!? Когда облокачивался он на подушки, его чёлка, даже откидываясь, берегла свою высоту. Каждый завиток локона серебрянотелого отрока сокрушал в миг сто миров. Каждый локон жил своими уловками, на кончике каждого таилась сотня чудес. Брови его — подобие лука, но разве найти достойные его руки? Очаровывали его глаза своей магией, каждая ресница по-своему околдовывала. Алые губы его — словно источник живой воды, радостью светлый и сладкий, как сахар. Нежный румянец щёк берёг все оттенки красоты, как оперение — попугай, окунутый в источник граней совершенства. Рассказывать о его зубах — знак невежливости, ибо великолепием покрыты те драгоценности. Его движения — само изящество, им восторгается прошлое, восхищается будущее. И целой жизни не хватит передать красоту этого прелестного мальчика!.. В общем, шах из-за него опьянел и в беде любви к нему себя потерял. Хотя великими были его царственность и почёт, тонким серпом ощущал он себя в печали об этой полной луне. Настолько он в эту любовь погрузился, что уже вернуться в себя был не в силах. На секунду не мог оторваться от мальчика: сразу кровоточило рекой его неспокойное сердце. В его отсутствие не было шаху покоя, желая встреч, терял он терпение. Даже уснуть не мог без него он ни днём, ни ночью, стремился быть его собеседником сутками напролёт. С утра до вечера держал его рядом, делился с красавцем своими секретами. Когда ночная тьма окутывала дворец — как ни бывало у шаха ни сна, ни покоя. Мальчик засыпал перед шахом, и шах его лицом любовался. Всю ночь яркая свеча освещала спящего отрока. Не мог наглядеться шах на лицо луноликого, испытывая по сотне мук каждую ночь. То осыпал цветами его, то с него пылинки сдувал. То, изболевшись любовью, проливал слёзы на лицо его дождём бесконечным. То вдруг пир устраивал с луноликим, поднимая бокал в честь возлюбленного. Не мог без него и мига прожить, мальчик стал ему нужен, как воздух. Ох, как трудно было мальчику. Он постоянным страхом был скован. Боялся на минуту шаха покинуть: тот ревнивец голову бы ему отрубил. Скучали по сыну отец с матерью: вот бы взглянуть на родное лицо! Но не смели шаху в этом признаться, и так эта история долго тянулась. По соседству с шахрияром жила солнцеликая миловидная девушка. Загорелся мальчик с ней повстречаться, вспыхнул из-за неё, как огонь. Однажды ночью пирушку затеял, устроил сборище ярким, как своё лицо. Тайком от шаха посидел рядом с ней, как раз когда тот уснул, выпив лишнего. В полночь шах, полупьяный, выскочил из спальни с кинжалом в руках. Метался в поисках мальчика, не находя, наконец ворвался туда, где пара сидела. Увидел их вместе с девушкой, их решительность в любви сразу заметил. От этого огонь ревности опалил сердце славного шаха. Влюблённый, пьяный и властный султан с кем-то видит своего любимца! возможно ли это? «Предпочёл шаху иного... Вот это глупость! — подумал падишах. — То, что мной сделано для тебя, никогда ни для кого никем не делалось. И если такова твоя благодарность, что же — благодари своим верным поступком. И ключи к сокровищницам — у тебя, и достойнейшие мира перед тобою склонялись. Я — твой неразлучный спутник и поверенный в тайнах, неизменно ты, как никто иной, приближён ко мне — и украдкой посиживаешь с какой-то босячкой? Очищу я от тебя мир сейчас же!» Высказавшись, шахрияр распорядился связать накрепко бывшего друга. Его нежное тело превратили из белого в синее, избивая палками, таща по дороге. После этого шах приказал его в зале приёмов повесить. «Сначала кожу снимите с него, затем вверх ногами повесьте,- шах сказал, — чтобы тот, кто для падишаха стал близким, никогда не смел перевести взгляд на другого». Схватили мальчика унизительно, дабы поднять на виселицу его пьяную голову. «О ты, милый мой, — об участи сына узнав, вымолвил скорбно визирь, — что за "добро" на твоем пути появилось? Что за судьба у тебя, что тебе шах стал врагом?» Итак, десять шахских стражей за дело взялись — казнить мальчика. С сердцем, полным горя и боли, пришёл к ним визирь и вручил каждому по блестящей жемчужине. «В эту ночь шах наш пьян, — визирь убеждал, — да и на мальчике небольшая вина. Подумайте: едва славный шах отрезвеет, пожалеет он о содеянном беспокойно, нет сомнений, что из приложивших руку к убийству никого в живых не останется». Тогда ответили стражники: «Если шах придёт к пустой виселице, нашу кровь он прольёт, не замедлив, и подвесит уже нас вверх ногами». Тогда визирь доставил из тюрьмы злостного убийцу, с которого кожу и сняли, как с чеснока пленку. Вверх ногами повесили его, и его кровью земля обагрилась. А мальчика спрятал за занавесом [360] , — посмотрим же, что из-за него принесёт нам судьба. На следующее утро шах, отрезвев, продолжал гореть от гнева по-прежнему. Стражу призвал узнать: «Что сделали с этим щенком?» «Надёжно повесили в зале приема его, — был ответ, — сняли всю кожу с него, и сейчас висит он вниз головой на виселице». Выслушав ответ полностью, обрадовался шах словам десяти стражников. Каждого одарил дорогим нарядом и повысил в звании. Потом добавил: «Пусть в унижении висит подольше — болтается, чтобы всем людям преподать урок делом этого грязного подлеца». При слушании этой истории у жителей города болью за мальчика сердца переполнились. Многие пришли взглянуть на него, но признать никто не смог его. Видели тело, вниз головой висящее — окровавленное мясо без кожи. Все очевидцы — взрослые и дети — не могли сдержать слез, как ни старались. Целый день до глубокой ночи были жители в трауре, город полнился сожалением, болью и стонами. Спустя несколько дней, без любимого, о содеянном шах стал сожалеть. Гнев рассеивался, любовь в такую силу вошла, что львиное сердце шаха в муравьиное превратила. Вспоминал, как с Йусуфу подобным днём и ночью радостен он был в своих покоях. Познавший опьянение в постоянном соединении с вином разве выдержит похмелье разлуки? Наконец невыносимым каждый миг сделался, разрыдался шах и не мог этого прекратить. Душа его горела болью разлуки, терпение лопнуло, взорвался покой от желания. Погрузился шах в раскаяние: глаза полны крови, голова посыпана уличной пылью. Траур надел, двери запер, уединившись, сел в пепле и крови. Есть и пить перестал, и сон покинул окровавленные глаза его. С наступлением ночи шахрияр вышел, прогнал всех из приёмного зала. Приблизился к виселице, стал припоминать мальчика, жизнь его. Едва ярко вспомнил манеры, привычки, как вырвался крик из корня каждого волоса. Боль безмерная охватила сердце его, скорбь усиливалась с каждым мгновением. Над погибшим горько рыдая, натирал своё лицо его кровью, бросался на землю, царапая руки. Никто бы его слёз не измерил — их было больше, чем в сотне дождей. Всю ночь до утра он был в одиночестве, подобно свече среди слёз и возгораний. Когда задул утренний ветерок, шахрияр вернулся к себе в покои. Забросав себя землёю и пеплом, миг за мигом отдавал он несчастью. Спустя сорок дней, полных страданий, тот славный шах похудел, словно волос. Запер он дверь и под виселицей стал за трупом ухаживать, болея из-за него. В течение этого времени никто не посмел даже попробовать заговорить с ним. Спустя сорок дней без воды и хлеба увидел во сне мальчика ненадолго: лунное его лицо залито слезами, с ног до головы был он в крови. «О мой нежный, радость души», — вымолвил шах, — отчего целиком ты в крови?» «Из-за твоей любви я в крови, — тот ответил, — из-за твоей неверности я стал таким. Кожу содрал с меня, невинного. Разве это верность, о падишах? Такова разве дружба, и любовь такова ли? На подобное не способен даже неверный, быть самому мне неверным, если лгу. За что казнил ты меня? Зачем голову отрубил, вверх ногами повесил? Не хочу смотреть на тебя, до самого Дня Суда не прощу. Когда же придёт День Суда, Господь за меня тебе отомстит». Услышав от того луноликого такие слова, шах сразу проснулся с переполненным кровью сердцем. Охватило его душу желание, тяжесть на сердце начала усиливаться. Совсем себя потерял, разум утратил, ослабел от бесконечной печали. Стал вести себя, как сумасшедший, и беспрестанно рыдал. «О моя душа, моё сердце, бедняжка, — восклицал он, — от твоего горя перевернулись мои сердце с душою. О ты, из-за меня страдавший, затем моей жертвой ставший, никто, как я, не уничтожил себя и не сделал своими руками того, что я натворил. Если я окровавлен, то по заслугам, ибо убил я возлюбленного своего. Смотри, где бы ты ни был, мой мальчик, не перечеркни наше знакомство, о мальчик. Я был подл, но ты не делай подобного, ибо я совершил скверное в отношении себя. Я в такой трудности и печали из-за тебя, что посыпаю землёй голову из-за тебя. Где искать тебя, о моя душа! Пощади моё изумлённое сердце. Если ты страдал от меня, неверного, то ты — верный, не мучай меня. Если по ошибке пролил твою кровь, сколько крови моей души, о мой мальчик, прольёшь? В пьяном угаре этот грех совершил и за это ударен судьбой. Раз ты мир покинул раньше меня, как могу я здесь жить продолжать? Без тебя я себя потерял и теряю, мне осталось несколько мгновений жизни. Вот-вот умрёт шахрияр, чтобы жизнью заплатить за пролитую кровь. Не боюсь я смерти своей, но боюсь я зла своего. Даже если вечно душа моя будет просить прощения, то за этот грех просить пощады не сможет она. Лучше было бы сразу голову мечом отрубить, чтобы исчезла из сердца боль сожаления. О Творец! Сгорело в этом изумлении сердце, и сгорел полностью в сожалении. Не хватает терпения переносить разлуку, сколько ещё душе гореть от желания? Возьми мою душу из милости, о Справедливый, ибо иссякло у меня терпение». Говорил он эти слова, пока не умолк и в своём молчании утратил сознание. Наконец пришёл гонец милости, наступил черёд благодарить после жалоб — когда боль падишаха перешагнула пороги возможного, скрытно там появился визирь. Затем он ушёл, тайком нарядил мальчика и направил его к падишаху. Вышел тот из-за занавеса как луна из-за облака, подошёл к нему с мечом и саваном. Пал на колени перед шахрияром, проливая слёзы дождём. Шах мира увидал ту луну. Чтобы его состояние описать, нет слов у меня. Шах пал на землю. Мальчик — весь в слёзы. Никто не знает, как это чудо произошло. Последующее неописуемо, если пробовать рассказать, ибо дно жемчужины непробиваемо. Едва пришёл шах в себя после разлуки, отправились в особые покои оба весело. Дальше — тайна, никому не известная, не место здесь посторонним глазам. Тот рассказал — услышал другой, слепой видел то состояние, а глухой его слушал. Кто я, чтобы это описывать? И если возьмусь, то подпишу себе приговор, если неуклюже расскажу эту повесть. Или же надо молчать, вот и лишился я выхода. Если сверху снизойдёт вдохновение, сразу запечатлеется во мне и дальнейшее. Но если нет знания даже размером и с кончик волоса, то, кроме молчания, нет здесь иного мне выхода. Нет ценней, чем безмолвие, украшения для меча языка. И хоть лилия обладает десятью и более языками, но в молчание она влюблена. Тут и рассказу конец, пора к делу, сколько можно витийствовать, всё!

359

Фраза в оригинале начинается со слов «Но если», после чего следует цитата из Корана (16:16) на арабском: «по звёздам они находят правильную дорогу».

360

То есть на время скрыл.

Эпилог

О Аттар! Ты разбрасывал в мир сотню тысяч благоуханных тайн каждый миг. Твой аромат наполнил пространство до всех горизонтов, все влюблённые в мире пришли в восторг от тебя. То веди речь о любви, что суждено человеку иметь, то играй музыку, для влюблённых написанную. Твои стихи — капитал для влюблённых, влюблённым они непрерывно дают состояние. Читатель, для тебя завершается описание логики птиц и их макамата, словно исчезает свет закатного солнца. [Сам не пойму, это — макамат пути удивления? Или это — сборник скитальчества?] С болью погрузись в этот сборник, оставь жизнь и выходи в это поле, в котором жизнь исчезает, и даже само поле теряется. Если ты идёшь по нему без страдания, не различишь ты в нём даже пыли. Раз конь твоей боли сделал шаги, то не дай ему шагать лишь для удовольствия, учись разочарование превращать в свою пищу, ибо иначе не оживёт твоё удивлённое сердце. Покупай себе боль словно лекарство, в двух мирах лекарства душе — твоя боль. О мужчина пути, не взирай на мою книгу высокомерно, словно на пустые стихи. Читай мой сборник, переживая страдания, чтобы из сотни мук поверить только одной. Тот до Него докатит мяч счастья, кто от страдания идёт в эти строки. Брось праведность, брось простоту, требуются боль и несчастья. Пусть тот, у кого боль возникла, не находит лечения, а тот, кто хочет лечения, пусть не обретает души. Нужен мужчина, жаждущий, голодный, лишающий себя сна, не утоляющий жажду до обретения вечности. Болью этих слов не пронзённый не поймал и пылинки с дороги влюблённых. Тот, кто это прочёл, может стать мужчиной пути, тот, кто постиг этот смысл, способен путём обладать. Люди внешнего утонут в моих словах, но люди смысла — мужчины моих тайн. В этой книге — укрепление времён, в ней польза и аристократии, и толпе. Если приступил к чтению замёрзшим, как лёд, прочтя, с превосходным настроем вырвешься из-за завесы. Моя проза обладает чудесной особенностью каждый миг дарить благо. Если тебе удастся её перечесть несколько раз, несомненно, с каждым разом она тебе будет всё больше нравиться. Она свежа, как невеста в нежном наряде, с которой фата поднимается постепенно, и не иначе. До Судного Дня ни один безумный, кроме меня, не доверит бумаге то, о чём я пишу. Рассыпаю жемчуга со дна моря правды, закончил я речь — пред тобой этому знак! Если много себя буду расхваливать, вряд ли кто одобрит мою похвальбу. Но справедливый знает мне цену, ибо не скрыть свет моего полнолуния. Чуть-чуть намекнул о своём состоянии, но знающий речь, вне сомнений, оценит. То, чем я головы людей посыпал, увековечит меня, если умру, до Судного Дня. Уста людей до дня отчёта будут это хранить, и достаточно такой памяти. Если уничтожатся эти девять кругов, ни точки из этих писаний не будет утрачено. Если тебе укажет на путь эта книга, затем приподнимет занавес перед тобой, то, обретая покой в этой памяти, проси молящегося при молитве вспомнить меня. Я рассыпал цветы из тайного сада, о друзья, добрым словом вспоминайте меня. Каждый герой в этой книге показал себя, как он есть, и прошёл. Несомненно, и я, вслед за ушедшими, показывал спящим птицу души. Эти слова, даже если спал долгую жизнь, сердце сразу разбудят тайной своей. Знаю наверняка, принесёт плоды моё дело, закончатся мои горе и болезнь. Сжигал себя, словно лампаду, пока не вспыхнул весь мир, как свеча. Заполнен дымом лампады мой ум, я — свеча рая, доколе покрываться сажей лампады? Потерял я дни, ночами нет сна, из-за огня сердца не осталось воды в печени. Говорю сердцу своему: «О, болтун! Когда же прекратишь говорить, молчи! Ищи тайну». «Я окунуто в огонь, не приставай! — ответило сердце. — Сгорю я, если буду безмолвствовать! Сотней образов бурлит море души, как при этом молчать даже час?» Этим я никому не хвастаюсь, занят я этим ради себя самого. Сердце полнится болью, но не по плечу мне сказать обо всём, и не пора ль прекратить? Но всё это присказки о тщете, дело мужчин очищено от хвастовства. Когда сердце занято суетой, на что годится оно, став болтуном? Много раз надо эту душу отбросить и разочароваться в этой тщете. До каких пор море души будет кипеть? Душу бросить придётся и замолчать.