Локи все-таки будет судить асгардский суд?

— Да, конечно, пусть забирает, — буркнул Локи и повернулся к кургану лицом. Надо сосредоточиться.

— Ты думал, какую купить взамен? — послышался еще один невероятно неуместный вопрос. — Я распорядился умертвить твоих животных. И я готов купить тебе замену. Ты поедешь вместе со мной и выберешь себе лошадь.

— Щедрое предложение, — улыбка, растянувшая губы Локи, была безумной, но отец ее не видел. Предложение было воистину щедрым даром — кто, кроме Всеотца, мог купить ему что-либо, ведь обоим царевичам иметь собственное серебро не полагалось? Кажется, провинившемуся сыну полагалось от столь невиданной щедрости пасть ниц перед благостным родителем — эта мысль заставила тлеющие угли сдерживаемого гнева вспыхнуть ослепляющим костром ярости.

— Ты хочешь оставить курган? — донесся, словно из тумана, голос Одина.

Этого вопроса Локи уже не слышал. Медленно поднявшись на ноги, он повернулся к отцу вполоборота, уже не скрывая искаженное неистовством лицо.

— Он был создан, чтобы служить напоминанием обо мне, — монотонно начал Локи. Холод голоса никак не вязался с яростью, окрашивающей его лицо. — Перед ним стояли на коленях, над ним пролил слезы даже Один Всеотец, и ты думаешь, что я избавлюсь от этого памятника моему величию? — в несколько шагов царевич оказался рядом с отцом. Злость затмевала рассудок: царь Асгарда видел ее в распахнутых глазах и неестественно расширенных зрачках, но еще не знал, что так пошатнуло рассудок Локи. А тому даже не потребовалось подбирать слова, для просьбы, угнетавшей его сердце столько времени. — Покажи мне могилу царицы Ётунхейма!

Промозглый ветер разнес крик по всему кладбищу, далекое эхо подхватило его, но быстро затихло. Тишина, наступившая затем, казалась оглушающей — будто сама природа затаилась перед гневом царевича. Однако дерзкий вызов остался без ответа. Один, величайший правитель всех миров, казался поверженным и раздавленным, он не находил слов, чтобы усмирить взбешенного бога. Локи чувствовал себя триумфатором, упивался своей безоговорочной победой и силой, способной повергнуть ниц даже величайшего бога девяти миров.

Прошло несколько минут, показавшихся Локи вечностью. Всеотец так ничего и не ответил. Он лишь развернулся и пошел прочь от сына, утопая по колено в снегу.

С каждым шагом, который делал Локи, следуя за хранящим молчание Одином, поднимать и переставлять ноги, сминая хрустящий снег, становилось все труднее. Яркое пламя эмоций, вспыхнувшее в душе, оставшись без пищи, начинало угасать. Величие Бога блекло, он не понимал, куда направляется Один, ведь кургана не существует! Если его нет, значит Всеотец просто решил покинуть зарвавшегося приемного сына, не удостоив того даже словом, лишь всем своим видом выражая презрение к ничтожному театральному представлению. Однако он позволял идти за собой, не прогоняя ни словом, ни жестом, а значит, вел куда-то. И единственной возможной целью могло быть только то, чего Локи никак не ожидал увидеть. Эта мысль сковала холодом сердце и потушила остатки гнева, вновь возродив страх, ослепляющий не хуже ярости — Локи чуть не врезался в царя Асгарда, остановившегося перед небольшим ухоженным курганом.

С неясным трепетом, зарождающимся в груди, он поднял голову, осматривая холм, почти не припорошенный снегом, зато усеянный мелкой травкой и ягодами. Один не произнес ни слова, лишь чуть отошел, предоставляя Локи возможность подойти ближе. Поверженный бог молча сделал несколько шагов и дотронулся до земли кончиками пальцев: она обжигала льдом, будто была пропитана хладом Ётунхейма. В отличие от собственного кургана, этот не делился силой, а будто вытягивал, истощая любого, кто смел приблизиться или, того хуже, прикоснуться к нему. Опускаться на колени перед этой насыпью не хотелось, наоборот, стойкое желание уйти как можно дальше, а еще лучше забыть обо всем произошедшем, прочно завладело сознанием царевича. Здесь лежала та, которая подарила жизнь полукровке, но даже имя ее не было ему известно.

— Ты знаешь, как её звали? — Локи спросил так тихо, что Всеотец не сразу расслышал его вопрос. Он с интересом наблюдал, насколько сын подавлен увиденным, как он стоит, не поднимая головы, слепо глядя на снег с красными ягодами и не видя перед собой ничего.

— Да.

— Ты знаешь, как она выглядела?

— Да.

— Кто ухаживает за курганом?

— Её род.

— Расскажи мне о ней.

— Зачем ты спрашиваешь? — подойдя ближе, Один схватил Локи за плечи и почти силой заставил отвернуться от кургана, что, правда, не возымело эффекта: поверженный бог так и остался стоять, не поднимал глаз, глядя вниз, в пустоту, которую он видел вместо иссиня-белого снега. — У тебя есть мать. Ты мой сын. Её ты не знал, как можешь сожалеть о кончине? — Один говорил тихо, надеясь, что его слова все же достигнут сознания Локи и хоть немного успокоят его. У него были предположения насчет того, зачем сын решил поехать именно на кладбище, но такого поворота событий он не ожидал. — Она умерла почти тысячу зим назад, но её родители все еще живы.

— Ты позволишь мне увидеться с ними? — спросил Локи чуть слышно и, наконец, поднял голову, сфокусировав взгляд. Он говорил об асах, которых никогда в жизни не видел, и узнал о существовании которых только сейчас, но в его голосе звучали нежность и надежда.

— Увидеться — да, сказать, кто ты, — нет, — Один почувствовал, как вздрогнул Локи от жесткого ответа, но лицо его оставалось все таким же мертвенно-бледным, ничего не выражающим. Всеотца удивляло уже одно то, что сын позволял держать себя за плечи. Обычно младшего невозможно было удержать на одном месте, он постоянно двигался и жестикулировал, если не телом, то лицом, однако сейчас стоял застывшим изваянием. — Что тебе это даст, Локи? Её не воскресить, а в её смерти ты не повинен.

— Когда это случилось? — спросил царевич мертвым голосом, заставившим царя Асгарда бросить на него удивленный взгляд — на его памяти Локи никогда так не говорил. Стоило ему открыть рот, как фейерверк чувств, постоянно сопровождавший царевича, вырывался наружу. Но не теперь.

— Во время войны с Ётунхеймом, — ответил Один как можно более лаконично. Лучше Локи не знать о делах прошлого. Все эти сведения никак не помогут ему, зато расстроят еще больше и могут стать причиной новых безумств, своеволия или, того хуже, предательства. Один уже знал, что в порыве отчаяния или, будучи окрыленным какой-то идеей, Локи может пойти на любые жертвы, даже не задумываясь о том, сколько живых существ, сколько близких пострадает. Царь Асгарда считал чуть ли не своей личной ошибкой, что не заметил этой пагубной тенденции раньше, не научил Локи смирению, осмотрительности, а главное, расчету не только сиюминутных действий, но и возможному влиянию этих самых действий на окружающих. И он прекрасно понимал, что у него слишком мало времени на то, чтобы привить этому вполне сформировавшемуся, искалеченному Бездной существу хоть какие-то правила. Привить их до того, как Локи совершит очередное безумство, и хорошо, если оно будет столь же тихим и незаметным, как прошлогоднее, о котором почти никто не узнал, и которое удалось представить в нужном свете. Но если Локи на этот раз не будет таиться и вовлечет в свои коварные планы посторонних, его придется наказать по-настоящему или, того хуже, казнить, что совершенно не входило в планы Одина. Энергию и таланты Локи стоило направить в правильное русло, но для этого надо было сперва заставить его почитать царя богов не только из страха и любви, но и из глубочайшего уважения и восхищения деяниями последнего. И стоило хорошенько подумать над тем, каким образом вывести отношения с поверженным людьми богом на новый уровень.

— Ты знаешь, кто её убил? — услышал Один очередной вопрос. Он дался Локи с видимым трудом. Осознание того, что отец говорит правду, навалилось на царевича, грозя раздавить своей тяжестью. Ведь единственное, что Локи знал о матери, это то, что она погибла в ётунхеймской войне, и если бы Один опроверг эти сведения, можно было бы уличить его во лжи и посчитать все произошедшее обманом, но не после его последних слов.

— Да, — Один отпустил плечи сына и отступил от него на шаг, но тот никак не отреагировал, продолжая стоять, словно деревянная кукла, даже не повернув головы. — Хочешь ли ты это узнать?

Ответа не последовало. Локи медленно приходил в себя, стараясь осознать произошедшее: невысказанная правда, проступившая в движениях отца, не требовала подтверждения словами. С каждым новым вдохом уверенность возвращалась в расслабленное тело царевича, вновь распрямляя его плечи и даря горделивую осанку. Повернувшись к кургану, он нагнулся и прикоснулся к земле — наваждение пропало, это была всего лишь могила, такая же, как и множество других, с землей, ничем не отличающейся от обычной промерзшей. Локи глубоко вздохнул, подавляя тихий всхлип: то была заведомо обреченная на провал попытка хоть как-то ощутить близость к той, что носила его под сердцем: ему никогда не удастся не только увидеть её, но даже почувствовать хоть что-то родное, хоть что-то, адресованное лично ему. Болезненное знание о том, кто лишил его родной матери, приносило тупую колющую боль. Ведь царица Ётунхейма не могла умереть в войне, не могла даже участвовать: сражения и битвы — совершенно не женское дело. И если она погибла, то, скорее всего, в попытке защитить своих детей от вражеских воинов. Локи с трудом боролся с подступающим к горлу неприятным комком горечи: его настоящая мать была убита ради того, чтобы забрать его, наследника трона Ётунхейма, в Асгард. Он, скорее всего, стал причиной смерти самого близкого ему аса. В сознании уже проносились образы погони, криков, звона оружия — всего того, что сопровождало войну, но что не могло проникнуть в храм. В место, где каждый находил защиту. В место, которое для отца богов и людей не было священным. В место, которое он омрачил убийством. Поверженный бог с трудом заставил себя выплыть из омута отчаяния и лживых воспоминаний.

— Вы закопали меня далеко от нее, — Локи и сам удивился тому, как спокойно произнес эти слова, учитывая, что перед внутренним взором стояла ужасающая по своей реалистичности картинка: красивейшая женщина лежала в луже крови, умирая, но все равно пытаясь защитить своего плачущего ребенка.

Всеотец, напряженно наблюдающий за Локи, видел, как тяжело дается тому спокойный тон. Подтекст последней фразы не составляло труда определить: в словах сквозило явное неприятие и злость — царевич был недоволен тем, что ему даже после смерти не дали оказаться рядом с женщиной, родившей его.