Локи все-таки будет судить асгардский суд?

— Только один из вас принадлежал царский семье Асгарда, — откликнулся Один, стараясь следить за каждым своим словом: еще один срыв или, того хуже, истерика не были нужны никому. — Ты был рожден в Ётунхейме, Локи, но твой отец нашел свою смерть в моих палатах, а твоя мать похоронена в Асгарде.

Один не договорил, зная, что сын и так поймет его. Жить рядом с могилами собственных предков считалось благочестивым и для асов, и для ётунов. Упоминание настоящего отца заставило Локи вспомнить, как он собственноручно пронзил того силой Гунгрира во имя Одина. Воображение рисовало перед внутренним взором великолепные похороны царицы ётунов: насмешкой судьбы выглядело то, что духи его родителей, столь разные по происхождению и по судьбе, обитали в стране своих заклятых врагов. Воспоминание о смерти родного отца вновь отдалось глухой болью в сердце: Локи помнил, как Фригг, его приемная мать, поднялась с пола и бросилась ему на шею. «Ты подставил под удар свою мать» — тут же набатом отозвался в голове голос приемного отца, рассыпавшись через мгновение на множество мелких осколков и собравшись в новую картинку: Один, спасающий умирающего детеныша ледяных гигантов. «Покинутый, страдающий». И вновь картинка сменилась на образ умирающей женщины, прижимающей ребенка к груди, и стоящего над ней Одина с лицом, обезображенным звериным оскалом. Калейдоскоп событий затягивает. Локи снова видит Фригг: мать обнимает его. То ли сейчас, то ли в далеком детстве. Но вот она лежит на полу, откинутая силой Лафея. И опять храм. И вновь он слышит слезы матери по поводу своей кончины. Он видит брата, протягивающего ему руку, пытающегося вытянуть его из бездны, видит себя, атакующего этого самого брата, видит Лафея, приказывающего его убить. Сотни образов, слов, воспоминаний слились в какой-то неведомый, терзающий душу клубок. Сотни мыслей сменяли друг друга за мгновение. Отец. Мать. Мачеха. Отчим. Названый брат. Все они приняли участие в его судьбе, и всем им он, Локи, причинил зло. Но кто же он на самом деле? Трофей, украденный из Ётунхейма? Выброшенный за ненадобностью ребенок, подобранный милосердным Одином? Отцеубийца? Предатель своего народа? Какого из двух? Локи понял, что окончательно запутался в происходящем. И что если он сейчас не поймет, кто он на самом деле, то уже никогда не будет знать, о каких своих поступках стоит сожалеть, а какие будут воспеты в легендах.

Невероятным усилием воли заставляя себя оставить на лице каменное выражение, Локи задал вопрос, который должен был решить его судьбу:

— Ты знаешь, почему она оставила меня умирать?

Слова прозвучали громом и затихли как-то неестественно быстро, будто и не были произнесены на самом деле. Локи стоял, выбросив из головы клубок переплетенных воспоминаний и домыслов. Он ощущал полнейшую пустоту сердца и души, а так же дикий, пронизывающий все его естество холод. Что сейчас ему скажут, то и будет истиной. Если мать выбросила его добровольно, он отречется от своего прошлого; если она пыталась защитить его или спасти — значит, он был прав, подставляя под удар Фригг, предавая Тора, натравливая ледяных гигантов на Одина.

Всеотец медлил с ответом, отмечая, что голос царевича вновь насыщается эмоциями, но не такими как раньше — столь болезненных нот Один не слышал от него никогда, даже в те дни, когда Локи и в самом деле страдал от какой-либо физической боли или недуга.

— Ты забыл, что я рассказывал тебе? Ты был слишком маленьким для дитя гигантов. Но, думаю, не она решала твою судьбу, а Лафей, — размеренно проговорил отец богов и людей, не разрешая сомнений, борющихся в душе приемного сына.

Локи, затаив дыхание, ждал, что отец еще скажет, но он молчал и, казалось, был погружен в какие-то свои воспоминания. Быть может, именно о ней, о той самой женщине, которую он, Один, её убийца, видел, а Локи, её сын, не знал никогда и никогда не узнает, даже не увидит, ведь не осталось, скорее всего, ни одного портрета: асгардцам незачем было сохранять хоть что-то о царице побежденного ими народа. Лафей решал его судьбу…. Нет, не Лафей, а Один. Клубок воспоминаний покатился по наклонной, сметая остатки здравого смысла на своем пути. Всю его жизнь, каждый его шаг определял Один. Отец, царь, высший судия, да кто угодно! Он решил его спасти, вырастить, воспитать — и все это только с одной целью. И даже сейчас, после всех немыслимых преступлений против Асгарда, правящего дома, девяти миров Один не делает ничего: не судит, не казнит, не пытает, не заточает. И действительно, зачем казнить того, кто, если останется в живых, будет вечно валяться в ногах у своего спасителя и сделает все по его указке? Но нет, не бывать этому! Он, Локи, уже достаточно пережил, чтобы самому решать свою судьбу. И если он совершил недостаточно преступлений для смертного приговора, то это только вопрос времени!

— Он решал мою судьбу, а теперь её решаешь ты, — ответ родился сам собой, слишком резкий, но Локи и не старался смягчить своих слов, поняв, что Один продолжать не собирается. — Где же божественный суд? — Локи говорил вкрадчиво и надменно, желая одним своим тоном вывести отца из себя, шаг за шагом приближаясь к нему вплотную для произнесения кульминации своей речи. — Где наказание, достойное моих преступлений? Преступлений царя Асгарда? — Локи усмехнулся, обнажая зубы в почти зверином оскале. Ярость не ослепляла, как в прошлый раз, она всего лишь очистила рассудок от лишнего, позволяя отдаться игре сполна. Все вопросы просто подводили его к главной фразе, доводя накал страстей до максимума — ответы ему не требовались, он был уверен в своих догадках, сложившихся в цельную картину лишь у могилы матери. Теперь он точно знал, зачем Одину понадобился сын Лафея, царя, проигравшего войну. — Уже дважды ты даровал мне жизнь и ради чего? Получить покорную марионетку на троне Ётунхейма! Ты думаешь, твоя гуманность ко мне что-то изменит? — Локи снова усмехнулся самодовольной улыбкой — он знал и понимал все планы Одина, и гордость затмевала рассудок. Падший бог упивался победой над фантомным образом своего приемного отца — великого правителя Асгарда и остальных миров; стоящий перед ним мужчина был всего лишь невольным зрителем представления одного актера. — Я однажды чуть не уничтожил эту расу монстров, я смог убить Лафея, их царя. И я клянусь, что не пощажу царевен Ётунхейма, если ты прикажешь мне жениться на одной из них. Если ты принял меня в семью, чтобы мирным путем завоевать Ётунхейм, то убей меня здесь, как убил мою настоящую мать! — последнюю фразу Локи выкрикнул в лицо Одину, доведя себя до состояния исступления, перейдя из игры в настоящие чувства, преднамеренно забыв, кто стоит перед ним. Реакцией на его слова должно было стать жестокое наказание от царя Асгарда, а не от отца — это было бы признанием его деяний, признанием того, что он совершил что-то действительно стоящее, а не очередную проказу, за которую можно просто отругать и забыть. Тор был лишен сил и сослан в Мидгард и за меньшую дерзость.

Молчание Одина и его спокойное, ничего не выражающее лицо контрастировало с ликом царевича, на котором яркими красками проступали все эмоции, обуревающие неспокойный дух, переставшие быть наигранными. Локи ждал, замерев и подобравшись, словно собака, нашедшая вместо лисьей норы лося: грудь тяжело вздымалась, будто после долгого бега. Но не ответ желал он услышать, а понести заслуженную кару за содеянное, за свои преступления то ли против семьи, то ли против Ётунхейма, то ли против Земли, за дерзость и надменность, с которыми он смел говорить с самим царем Асгарда. Сейчас, наконец, решится его судьба: царю придется дать понять пленнику, кого он видит перед собой: ётуна или аса, врага или союзника. И ему придется сказать, как именно он убил царицу, придется сказать, какое будущее определил неблагодарной полукровке. Слова должны будут прозвучать приговором, пускай и смертным, но это будет приговор самого могущественного существа во всех девяти мирах.

— Я давно оставил мысль делать тебя правителем Ётунхейма, — спокойно ответил Один, одним взглядом заставляя Локи ощутить стыд за то, что он повышал голос в месте последнего упокоения. — Тебе не стоит этого бояться. И твою мать я не убивал, — Один отошел от Локи на небольшое расстояние, не глядя на замершего сына, как тому показалось, от отвращения к результату смешения крови двух рас. Царевич остался стоять и лишь неотрывно следил за отцом, испытывая раздражающий страх, тонкой пеленой покрывший все его естество, и почти детскую обиду на то, что все происходило не так, как он себе представлял. Он хотел предстать перед царем Асгарда, убийцей и вором, как его называл Лафей, перед тем, кто вершит праведный суд и может покарать смертью — достойным наказанием, которое не унизительно принять из рук хранителя мира во всех девяти мирах; из рук того, кто одним заклинанием лишил своего наследника сил и изгнал в Мидгард, отобрав зачарованное оружие. Царя Асгарда Локи уважал и желал превзойти с детства, с тех самых пор, когда слушал рассказы наставников. Он не оставил эту мысль, вступив в пору юношества. Но царь не посчитал необходимым вести беседу со столь ничтожным созданием; вместо него царевич вынужден был говорить со своим отцом, с тем, кого он любил и чьего гнева и презрения боялся больше всего на свете. Что может сделать с ним отец за неприкрытое хамство, он не знал, но лишь одна мысль о возможном наказании или, того хуже, презрительном унижающем молчании пугала. Этот страх, родом из детства, разозлил Локи, предавая крупицы сил — он уже не ребенок, которого пугали гнев и наказания строго родителя. Но эта злость погасла столь же быстро, как и появилась: царевич осознал, что обманывает сам себя. Сколько бы ни прошло времени, а образ отца в сознании Локи был неотступно связан с почти благоговейным страхом и ожиданием чего-то кошмарного, а образ царя — с величием и признанием заслуг одного из самых уважаемых деятелей девяти миров. Царь никогда не опустится до того, чтобы разбираться с проказами, его дело судить преступления. Но разве действия Локи не являются теми самыми преступлениями против девяти миров? Неужели все, что он сделал, так и не стало для Одина чем-то по-настоящему значимым? Неужели единственное, что он чувствует, это разочарование и презрение?

«Ты разочаруешь отца» — царевич даже обернулся, силясь понять, кто говорит, но это были всего лишь призраки из детства, которых он так старательно запирал в самых глубоких тайниках своей истерзанной души. Это была самая страшная фраза всех наставников, окружавших царевичей. Ничего хуже быть уже не могло, но неужели она настолько въелась в мозг, что до сих пор служит ключом, выпускающим страх, который лишал действий, движений, здравых рассуждений? Неужели она до сих пор властвует над тем, кто побывал в Бездне, кто отрекся от семьи, кто…

Локи так сильно сжал руку в кулак, что чуть не порвал варежку, стараясь болью заглушить поток мыслей, запрещая себе воскрешать те дни, когда он был всего лишь напуганным ребенком. Сознание услужливо подкинуло воспоминание, что именно так он всегда и делал, стоя перед отцом в ожидании приговора: легкой болью заглушал подступающую панику.

Неожиданное сравнение взорвалось яркими красками пережитой боли. Отец был богом для обитателей девяти миров — об этом не забывала упоминать бесконечная вереница наставников, убедившая царевичей, что разочарование самого могущественного существа — есть кара гораздо худшая, чем смерть от рук ужаснейших монстров. И если бы все ограничивалось только девятью мирами! Но нет же! Для собственных детей он тоже был карающим богом, разбирающим самые значимые проказы. Как стройно пел хор наставников: царевичи должны быть благодарны уже за то, что великий бог вообще обращает внимание на детские шалости и считает для себя возможным уделять время таким ничтожным мелочам, когда вокруг него вершатся по-настоящему великие дела. От взгляда Одина ничто не могло укрыться. Обнаружив нарушение какого-нибудь особо важного правила, отец расспрашивал провинившегося, стараясь понять мотивы. Ложь и попытка скрыть очевидное, также как и бездумное согласие с каждым словом, слетавшим с отцовских губ, считались чуть ли не более страшным преступлением, чем изначальный проступок — будущие воины и цари должны признавать свои ошибки и уметь объяснить причины, толкнувшие их на то или иное действие, сколь бы ничтожными эти самые причины ни были.

Восстановив картину произошедшего, Один начинал говорить. Обычно медленно и спокойно, хотя иногда несносное поведение детей выводило его из себя по-настоящему, и тогда в его речи проскальзывали нотки раздражения. Слушать все доводы отца, обличающие низость поступка, следовало почтительно, а, главное, приходилось понимать и принимать его позицию умом и сердцем, соглашаясь и преклоняясь перед мудростью живого бога.

Слова никогда не оставались только словами — урок считался усвоенным только в том случае, если провинившийся безропотно принимал следовавший в конце речи приговор и сносил положенное наказание все с тем же каменным выражением лица, не выдавая ни одним движением раздиравшего душу ужаса. Переносить наказание следовало с честью, пускай рядом никогда не бывало никого, кроме отца, кто мог бы потом обвинить царевича в недостойном поведении. Но, несмотря на выдержку и желание с честью стерпеть любой приговор, эмоции, шквал которых возглавлялся страхом, иногда брали верх, сметая все внутренние преграды, и место стальной выдержки занимала позорная, неконтролируемая истерика, сопровождающаяся молениями о пощаде. Почти всегда после этого расправы и наказания не следовало. Отец просто сидел и смотрел на корчи недостойного его внимания существа, а потом вставал и уходил, бросив напоследок какую-нибудь колкую фразу, которая доводила унижение и отчаяние до высшей точки. Наказание казалось счастьем по сравнению со стыдом, который дети испытывали, понимая, что своим недостойным поведением разочаровали не только отца, но и царя всех миров, родством с которым они должны гордиться и победы которого преумножить. Локи был моложе Тора, и когда тот уже овладел в совершенстве умением сдерживаться и терпеть любые, даже самые страшные слова и поступки Одина, младший царевич оставался еще ребенком, несдержанным, боящимся великого бога; ему было хуже — к презрению отца к детским выходкам добавлялось еще и снисхождение брата, пытающегося защитить, открыто заявлявшего, что не бросит младшего брата в одиночестве переносить муки допроса. Одина, казалось, такое положение дел устраивало, а Локи чувствовал благодарность вкупе с жесточайшим унижением и завистью к силе и выдержке старшего.

Картинки детства, заставляющие сердце пропускать удары, неожиданно сложились воедино: Локи словно видел себя со стороны. Себя, выкрикивающего Одину все свои обвинения, буквально заставляющего отца казнить его. Уж не были ли они той же самой истерикой? Не были ли они порождены тем же животным страхом перед всесильным отцом? И не была ли это просто попытка защититься от возможного приговора-свадьбы, который когда-нибудь может прозвучать? Подобное открытие огрело Локи не хуже плети. Он точно не помнил, что говорил обычно отец, если внимал истеричной мольбе. Что-то вроде: «если ты так боишься наказания, то марать руки я о тебя не стану. Твое поведение недостойно будущего царя». И еще что-то в этом духе. Сейчас отец тоже произнес буквально несколько фраз, окинул презрительным взглядом, отошел и молчит теперь, не желая говорить с недостойным сыном. Локи сжал кулаки настолько сильно, что ему почудился хруст собственных костей: он давно научился нести ответственность за свои поступки, он жаждал только, чтобы их оценили по достоинству. И все эти параллели ничего не значат и являются плодом лишь его больного воображения! «Твое самоубийство было позорным бегством от ответственности!» — послышался в голове отчетливый голос отца. Локи даже вздрогнул: ему показалось, что это не его собственное воспоминание, а что сам Один напомнил ему о недавнем разговоре, хотя царевич мог поклясться, что отец и рта не открыл. «Ты сбежал от моего возмездия…» — отчетливо прозвучали еще более страшные, обличающие слова.

Один, словно заметив его душевное смятение, подошел к невысокому кургану, почти невидному из-под толстого слоя снега. Оглядев его чересчур внимательно, он продолжил прерванную речь:

— Глупо было думать, что я всю жизнь смогу защищать тебя от твоего прошлого, — слова верховного бога разносились по кладбищу подобно грому. Они почему-то приносили успокоение и прогоняли из головы непрошеные образы прошлого, детства — Локи с удивлением обнаружил, что стыд и презрение к самому себе его больше не терзают, наоборот, они постепенно сходят на нет, уступая место блаженной пустоте. И опять это казалось заслугой Одина.