Лондон

Адам старался. Даже поехал в деревушку близ Виндзора в тот же день, когда выслушал обвинение. Но, к его удивлению, дальние родственники, которых он в жизни не видел, и управляющий землевладельца подтвердили его вину.

– Хоть бы матушка была жива! – вскричал он. – Может, она что-то знала!

Но никто не мог ему помочь.

Силверсливз начал речь. Тощий, согбенный, он мог быть посмешищем, однако сейчас, очутившись целиком в своей стихии, стал на удивление внушительным.

– Обвинение, почтенные мэр и олдермены, весьма простое, – заявил он. – Перед вами стоит некий Адам Дукет, рыботорговец и якобы гражданин Лондона. Мой долг сегодня сообщить вам, что я уличил его в самозванстве. Да, это Адам Дукет. Но он не может быть гражданином сей благородной коммуны. – Силверсливз сопроводил это слово глубоким поклоном. – Ибо Адам Дукет – не вольный гражданин, а серв.

Знатные мужи Лондона утомленно вздохнули.

– Предъяви нам доказательства, – потребовали они.

Такие обвинения не были редкостью и звучали в лондонских судах на протяжении многих поколений. Теоретически – да, серв мог сбежать и жить в городе необъявленным год и один день; после этого он становился свободным. Но подобные беглецы попадались нечасто, и с ними, если у них не находилось денег, предпочитали поступать как с бродягами. Вдобавок у вольных граждан Лондона были семьи, нуждавшиеся в работе, и гильдии, подлежавшие защите. Это была гордая коммуна. Обычай же недвусмысленно таков, что вольные граждане не терпели присутствия в своей среде людей, находившихся в услужении. «Мы бароны, – говаривали они, – а не беглые сервы». Немыслимо, чтобы фактический серв выдавал себя за гражданина.

Тем не менее судейские уловили некое личное мщение и были настороже.

– Лучше ему быть понадежнее, твоему доказательству, – предупредил мэр.

Надежнее было некуда. Силверсливз быстро представил родственников Адама, доставленных из Виндзора. Затем – управляющего поместьем. Все они поклялись, что Адам владел земельными наделами, доставшимися от отца и предков, не на правах арендатора, а за трудовую повинность.

– Да, в точности, как мы, – заявил отец его кузена.

В известном смысле они говорили правду, ибо за годы его детства ни он, ни его мать не пеклись о своем владении, и родственники приобрели привычку выплачивать ренту не наличными, а трудом, оставляя себе небольшую прибыль. Что до управляющего, тот состоял в этой должности уже двенадцать лет, он знал о пребывании надела Адама в трудовой повинности, которую несли за него сородичи. Поэтому Адам, хотя и жил в Лондоне, фактически оставался сервом. Дело было мутное, сплошное крючкотворство, но в феодальном мире имели вес как раз такие мелочи.

– Мне говорили, что у меня есть кузены-сервы, но мы всегда были вольными, – возразил молодой человек.

И в самом деле, при посещении деревни он мог бы заручиться таким свидетельством у одного старика, когда бы тот не умер за неделю до этих событий.

Теперь Силверсливз сделал ловкий ход, достойный мастера. Его осенило несколькими днями раньше.

– Я даже справился с великой «Книгой Судного дня» короля Вильгельма, – буднично уведомил он суд. – И там нет ни слова о таком свободном владении. Члены этой семьи всегда были сервами.

Того, что полтора века назад спешивший клирик допустил в этом колоссальном труде одну из немногих ошибок и забыл записать предка Дукета вольным, Силверсливз не знал и знать не хотел.

Мэр безмолвствовал. Олдермены насупились. И тогда заговорил Сампсон Булл.

– Здесь что-то неладно, – проворчал он. – Отцом этого человека был Саймон-оружейник, уважаемый гражданин, – он строго посмотрел на казначейского клирика, – с которым, насколько я помню, Силверсливз был в ссоре. Если Дукет – сын Саймона, то он гражданин по праву, и точка.

Все облегченно переглянулись. Это дело не нравилось никому.

Но Силверсливз не зря занимал должность королевского клирика.

– Если Саймон был гражданином, – начал он, – то, может быть, незаслуженно. Но это всяко ничего не меняет. Ибо, почтенные мэр и олдермены, Адам Дукет обладает землей на правах трудовой повинности в этот самый момент. Он является сервом сейчас. – Силверсливз выдержал паузу, чтобы оглядеть их пристальным взглядом. – Или нам изменить древний обычай Лондона и сделать этого серва гражданином?

С этим не мог поспорить даже Булл. Дукет был сервом. Что до практичного предложения Силверсливза изменить священные обычаи Лондона, то стрела попала в цель.

Мэр взял слово.

– Я сожалею, Адам Дукет, – сказал он. – Дело скверное, и обвинить тебя даже не в чем. Но мы не можем считать сервов гражданами. Ты должен покинуть нас.

– Но как быть с моим промыслом? Я рыботорговец.

– О, боюсь, что тебе придется с ним расстаться, – ответил мэр. – Ты не гражданин.

Выйдя вон, Адам беспомощно повернулся к Барникелю и Мейбл.

– Что мне делать? – простонал он.

– Мы поможем, – пообещал Барникель.

– Но как же Люси?

И Мейбл, пусть даже ставшая ему второй матерью, выразила ясную волю Лондона.

– Это ужасно, Адам, – сказала она печально, – но теперь мы не можем выдать за тебя Люси. Ты не гражданин.

Так после долгого, очень долгого ожидания Пентекост Силверсливз свершил наконец свою месть.

1224 год

Дела шли на лад, в том не было сомнений. Обозревая мир на семьдесят пятом году своей бесхитростной жизни, сестра Мейбл не могла не воодушевляться.

В Англии воцарился покой. После долгой борьбы между баронами и королем Иоанн внезапно скончался, оставив править под надзором совета малолетнего сына. Совет действовал хорошо. Великая хартия и ее свободы дважды получили подтверждение. В Лондоне был мэр. Если уклониться от королевского налога не удавалось, новая администрация, державшаяся подальше от войн за рубежом, все равно не особенно тратилась. «Мы не в разладе даже с папой», – бодро добавляла Мейбл.

Похорошел и Лондон. Самым ярким новшеством стала, вероятно, грандиозная фонарная башня, совсем недавно воздвигнутая над нефом собора Святого Павла. Соперничая с вытянутым, узким силуэтом здания, она придавала изящество и величие угрюмому массиву, который отчасти смахивал на амбар, громоздившийся над западным холмом. Но еще большее удовольствие доставило Мейбл то, что за последние три года в город прибыл религиозный люд двух ранее неведомых толков, не похожий ни на кого. Постройкой своих скромных обителей прямо сейчас занимались нищенствующие монахи: последователи святого Франциска – францисканцы, или монахи серые, и черные монахи – доминиканцы.

– Мне они по душе, – говаривала Мейбл. – Работящие.

Францисканцы, избравшие личное нестяжание, пеклись о бедных. Черные монахи ведали просвещением. Особенно нравились Мейбл серые братья.

– Преобразить можно все, – продолжала она. – Покуда мы все пребываем в трудах.

И ныне, предприняв свою миссию, она, несомненно, держала это в уме.

Они шли неспешно, будучи странной парой: Мейбл, энергичная и плотная, пусть и утратившая толику резвости, и долговязый субъект, чопорно шагавший рядом и державший ее под руку. Тощий, бледный и пыльный, как старая меловая палочка; согбенный, словно подломленный, Силверсливз, однако, выглядел так, будто собрался жить вечно.

Он был совершенно слеп, и Мейбл каждую неделю водила его на прогулку.

– Нельзя же сидеть так день-деньской, – внушала она ему в добротном каменном особняке у собора Святого Павла. – Надо выходить и разминаться, иначе вообще перестанешь двигаться.

Их вылазки делились на два этапа. Она отвозила слепца на его лошади в какое-нибудь удобное место, где заставляла ходить. После приводила домой.

Однако сегодня Мейбл вела его к реке с особой целью. Она собиралась отвести его на Лондонский мост.