Лондон

Пиком непотребства для Уильяма явилось происшествие, имевшее место за год до смерти старого короля Генриха. Маленькую колокольню церкви Сент-Мэри ле Боу свалило бурей, причем прямо на соседний дом, принадлежавший Буллам. Ремонт не заставил бы себя ждать, но отец заколебался, потом решил продать строение. Через год этот дом заодно с тремя поменьше, тоже принадлежавших Буллам, делили красильщик из Пикардии и кожевенник из Кордовы. Затем на соседнем Гарлик-Хилле поселилось какое-то отребье из дубильщиков. Это были мелочи, однако примета времени. Но последним ударом явился перевод его собственного дома, ранее числившегося в аристократическом приходе Сент-Мэри ле Боу, в крошечный приход церкви Святого Лаврентия Силверсливза. Убогая церквушка, недостойная Буллов-аристократов! Род сдавал позиции, и это было очевидно.

Если долгие годы правления Генриха III не радовали семью, то последние двадцать лет царствования его сына Эдуарда обернулись просто кошмаром. Столь яркого короля в Англии еще не было. Высокий, могучий, с благородным лицом и окладистой бородой, монарх отличался лишь двумя несовершенствами: опущенное левое веко да пришепетывание. Неистовый законотворец и полководец, он был умен и коварен. Его прозвали Леопардом. Насмотревшись на жалкое отцовское правление, он решил явить собственную, железную волю. Ему в основном сопутствовала удача. Он уже подчинил Уэльс, укрепив новые земли огромными замками и назначив первого английского принца Уэльского. Вскоре король собирался пойти и на север – прищучить скоттов. И если кого и не жаловал он в своем королевстве, так это гордых лондонских аристократов-олдерменов, которые избирали своего мэра и считали себя в силах лепить королей.

Он напал вероломно, ибо какой купец мог отрицать, что Эдуард был ему другом? Его законы были справедливы и полезны для торговли. Долги регулировались, уплата налогов упрощалась; экспортеры шерсти несли новое, но разумное бремя, большую часть которого можно было переложить на плечи зарубежных заказчиков.

– Но посмотрите, какую штуку он учинил тишком над нами, аристократами, – указывал Уильям. – Возьмем виноторговлю – все лучшее досталось выходцам из Бордо; крупнейшие торговцы шерстью все сплошь итальянцы или чужаки с юго-запада Англии!

Отец Уильяма неизменно и крайне выгодно продавал предметы роскоши в королевскую закупочную контору. Сам Уильям не мог продать туда ничего.

– Нас оттеснили, – заключил он горестно. – Леопард подбирается к нам кругами.

Однако и это оказалось лишь прелюдией. Настоящее наступление, начавшееся десять лет назад, стало сущим бедствием, ибо король Эдуард неожиданно, якобы для укрепления закона и порядка, уволил мэра и назначил собственного наместника. Олдермены пришли в ужас. Но лондонцы их не поддержали. Хлынули указы – с присущей ему дотошностью Эдуард реформировал все: отчетность, правления, таблицу мер и весов.

– Возможно, наши порядки не были идеальны, – признал Булл.

Но заноза засела.

– Он наделяет иностранцев теми же торговыми правами, что и нас! – бушевал купец.

Суд королевского Казначейства вдруг переехал в Гилдхолл, где всегда заседал суд олдерменов. Двумя годами раньше олдермены наконец выразили протест: как, дескать, быть с привилегиями? Наместник хладнокровно вышвырнул их вон и заменил новыми людьми, выбранными Казначейством.

– И знаете, кто они такие? – негодовал Булл. – Рыботорговцы, скорняки, вонючие кустари!

Мятежники Монфора вернулись.

Но даже это не сломило старую гвардию. В конце концов, она столетия правила Лондоном. Многие и впрямь посматривали на Булла как на возможного вожака – почтенный человек, еще не запятнанный министерской службой. Недавно он счел, что ему представился удобный случай.

Годом ранее, изыскивая средства для надвигавшейся шотландской кампании, король Эдуард переступил черту и резко поднял таможенные пошлины на шерсть. Этот новый налог, известный как maltote – «злая пошлина», – был столь суров, что воспротивился весь Лондон. Покуда же город бурлил, место олдермена в родном уорде Булла внезапно освободилось.

Он проявил усердие.

– Во времена отца, – заметил купец домашним, – мы стольким владели в этом уорде, что олдерменство было заведомо нашим.

Но нынче он отбросил эти мысли. Запрятав гордыню, он обхаживал ремесленников и купцов помельче, заставил себя смириться с королевским наместником. И даже один из новых, низкорожденных олдерменов украдкой признался ему: «Нам нужен человек уважаемый, видный – вроде вас». Когда день приблизился, никто в уорде не оспорил его кандидатуру.

А вчера этот день настал. Сдержанный, радостный, проникнутый родовой памятью, сообщавшей ему достоинство – предмет его гордости, Уильям Булл, в красивом новом плаще, предстал для избрания перед Гилдхоллом.

Казначейский чин не утрудился учтивостью и махнул ему, чтобы уходил.

– Мы не хотим тебя, – отрезал он. – Выбрали другого.

Когда ошарашенный Булл возразил, сказав, что не имел конкурентов, тот лишь огрызнулся:

– Не из твоего уорда. Из Биллингсгейта.

Посторонний. Необычно, хотя и случалось.

– Кто? – спросил Булл, помертвев.

– Барникель, – последовал небрежный ответ.

Барникель. Проклятый, низкорожденный рыботорговец! Барникель Биллингсгейтский – олдермен родного уорда Буллов! Несколько минут Булл стоял у Гилдхолла, почти не будучи в силах осознать случившееся. И вот теперь, обдумав произошедшее еще раз, уразумел: так продолжаться не может.

Великое решение было принято: пора отправляться в путь.

Дело осталось за малым.

Оно обещало быть легким и приятным. Из Бэнксайда прислали прелюбопытное известие о девственнице в «Собачьей голове». Действительно редкость. О таких вещах сообщали только самым ценным клиентам. Хотя Булл посещал бордель лишь от случая к случаю, он оставался аристократом, и содержатель притона неизменно выказывал ему почтение, равно как и помалкивал.

Что же он медлил? Из-за укола совести. Так ли уж нужно чувствовать себя виноватым? Словно в ответ на эти мысли, в дверь гулко ударили, донесся сварливый голос, и Булл мысленно застонал.

– Что ты там делаешь?

Жена.

– А ты как думаешь, черти тебя забери? – громыхнул он.

– Ничего подобного. Ты сидишь уже час. – (Так ли, спросил он себя, обращаются к почтенному, солидных лет купцу?) – Я знаю, чем ты занят! – не унимался голос. – Размышляешь!

Он вздохнул. Скандалы между его прапрабабкой Идой и ее мужем вошли в семейное предание, но он не сомневался, что такой жены, как у него, не выпадало ни одному Буллу.

– Я слышала! – взывала она. – Ты вздохнул.

Все двадцать многострадальных лет он пытался ее полюбить. Уильям ежедневно напоминал себе, что эта женщина, в конце концов, подарила ему трех крепких детей. Но это было нелегко, и в последние годы купец молча сдался. Седая, костлявая, настырная, она жаловалась, когда он уходил, и пилила, когда оказывался дома. Булл говорил себе, что нет ничего странного в том, чтобы искать порой слабого утешения в Бэнксайде. И потому, желая лишь избыть тоску, поведал ей о своем крупном решении.

– Мы покидаем Лондон. Переезжаем в Боктон. – Он выдержал паузу, услышав, как она ахнула, и добавил для ясности: – На постоянное жительство.