Лондон

Закрытие монастырей само по себе стало затеей в высшей степени необычной. На протяжении последних двух лет Кромвель и его люди ездили по стране, посещая дома сначала поменьше, потом покрупнее. Некоторые сочли повинными в распущенности, к другим придрались, а то и закрыли вообще ни за что. Обширные земли, накопленные за века, перешли в руки нового духовного главы Церкви, который большей частью распродал их, иногда разрешая друзьям приобретать оные по бросовым ценам. Примерно четверть всей собственности в Англии обрела новых хозяев – величайшая перемена с эпохи Нормандского завоевания.

– Преобразилась и королевская казна, – удовлетворенно заметил Кромвель.

Высший глава, опираясь на финансовое благополучие, взялся строить Нонсач, еще один огромный дворец за чертой Лондона.

Но и это было не все. Партия реформаторов в Англиканской церкви настолько окрепла и расхрабрилась после знатной чистки прошлого, что получила у Генриха дозволение затеять по весне следующую.

– Суеверие! – восклицали Кромвель и его последователи. – Мы должны избавить Англию от суеверий папизма.

Чистка не была всеохватной, однако по стране уже неделями тщательно отбирали изображения, изваяния и реликвии, подлежавшие уничтожению. Сожгли фрагменты святого распятия, закрыли святилища. Взломали даже великую, отделанную каменьями усыпальницу лондонского святого Томаса Бекета; золото с самоцветами отправились в королевскую сокровищницу. Точка была поставлена.

Но все это рвение имело побочное следствие, которое был вынужден признать даже Кромвель. В монастырях обретала кров и утешение целая армия нищих. Там привечали стариков вроде Уилла Доггета, кормили голодных. В Лондоне вдруг объявились стаи попрошаек, с которыми едва ли могли справиться приходы. Олдермены обратились к Кромвелю, который согласился с необходимостью принять меры.

И еще были лавочники. Какая судьба ждала тех, кто, наподобие Флемингов, торговал у ворот всех лондонских монастырей ныне проклятыми безделушками и образками? Судя по всему – плачевная.

– Нашему ремеслу конец, – заявила госпожа Флеминг.

В печали они собрали свое добро.

Через несколько минут, когда они катили ручную тележку к Смитфилду, им открылось другое мрачное зрелище. На поле собралась толпа. Перед ней установили странный, квадратный и небольшого размера эшафот, под которым сложили поленья. Подойдя ближе, супруги увидели подвешенного на цепях старика; дрова под ним собирались пожечь.

В тот день реформаторы потрудились на славу. Помимо статуй, образов и реликвий, воплощавших суеверие, они нашли и старца для сожжения.

Старому доктору Форесту сказали, что умереть ему надлежало давно. Его преступление заключалось в том, что он являлся исповедником бедной королевы Екатерины. Ему было за восемьдесят; его уже несколько лет, наполовину забытого, держали в тюрьме, но вот сообразили, что лучше сжечь, иначе помрет естественной смертью. Этой небольшой церемонией руководил, как увидели Флеминги, высокий и мрачный седобородый человек; они подошли ближе и услышали его речи, обращенные к старику:

– В каком статусе, доктор, вы хотите умереть?

Хью Латимер, оксфордский ученый и проповедник-реформатор, теперь был епископом. Если он и имел что-нибудь против происходившего, то не показывал. Старик учтиво ответил, что, даже если ангелы начнут поучать вразрез с истинными доктринами Святой Церкви, он не поверит им. На что Латимер подал знак поджигать.

Но этим утром было предписано совершить нечто особенное. От обычного костра отказались, так как жертва довольно быстро либо задыхалась, либо погибала в пламени. Взамен старика решили оставить подвешенным и медленно поджаривать, каковая пытка могла продолжаться часами. Именно это и происходило под надзором Хью Латимера. Но толпе в кои-то веки было достаточно. Когда взвились дым и пламя, какие-то дюжие молодцы обрушили подмостья, и через пару минут старик был мертв.

Чета Флеминг побрела дальше.

– Хорошо, что братец Дэниел славно зарабатывает на королевской барке, – заметила мужу госпожа Флеминг. – Ему придется взять нас под крыло.

– Думаешь, согласится?

– Конечно, – сказала она. – Мы же ему не чужие.

Тут до нее долетел раскат грома.

Но в двадцати милях восточнее, в старом кентском городе Рочестере, ничто не гремело, бледно-голубое небо оставалось чистым, река Медуэй безмятежно сверкала и струилась себе, готовая встретиться за мысом с Темзой.

Сьюзен ждала в тишине.

Она переехала в Рочестер в прошлом году по совету Томаса, хотя сперва колебалась, однако в итоге порадовалась убежищу в старом городе вдали от столичных невзгод. Довольны были и дети. Она обрела мир и покой в скромном домике возле собора.

Но встреча, предстоявшая нынешним утром, ее обеспокоила. Томас настаивал, и она не смогла отказать ему после добра, которое видела от него на протяжении последних лет. Он даже явился на несколько часов раньше, тактично увел детей на долгую прогулку, и она могла свидеться с гостем наедине. Только хотела ли она этого?

Питер. В первые недели после смерти Роуланда она даже имени его не могла слышать. Прознав, что он отправился на север, она порадовалась. За последние два года Сьюзен раз или два подумывала ему написать, но так и не решила о чем. И вот он собирался увидеться с ней. Все монахи в Англии остались, конечно, без крова. Монастыри распустили, им пришлось разойтись. Большинство получило пособие, и немалое. Одни стали приходскими священниками, другие отказались от сана и даже обзавелись семьями.

– Я встречусь с ним, – сказала она Томасу наконец, – но ты должен понять одно. Я не пущу его жить. Надеюсь, что он и не рассчитывает.

В середине утра в дверь постучали, потом донеслись шаги: кто-то вошел. Затем Сьюзен увидела мужа.

В дальнейшем мало кто в Рочестере присматривался к семейству Браун. Соседи считали Сьюзен Браун благочестивой вдовой, которая вновь вышла замуж. Сказывали, что ее новый муж Роберт Браун был в прошлом монахом, но точно никто не знал. Он был человек тихий, преданный жене и приемным детям, любовно называвшим его отцом. Он стал учителем в старинной рочестерской школе. Казалось, он был счастлив на службе и дома, но те, кто узнавал его чуть ближе, замечали в нем тоску, которая наводила на мысль, что он все еще тайно сожалел о прежней жизни в монастыре.

Когда Роберт Браун скончался спустя десять лет после прибытия в Рочестер, жена горевала столь сильно, что священник слышал, как она тихо звала его, называя Роуландом. Он решил, то было имя ее первого мужа. Но священник знал, что разум скорбящих имеет свойство помрачаться, и больше не думал об этом.

В последующие десятилетия семья была на виду, как никакая другая. Девочки вышли замуж, молодой Джонатан стал учителем. Они, конечно, оставались католиками. Но после пережитого Сьюзен советовала им: «Что бы ни случилось, держите свои мысли при себе. Помалкивайте».