Лондон

Мередит вздохнул. И это все, о чем мог думать его друг после того, как увидел обсерваторию, которая позволит создать карту небес? Его, как человека науки, оскорбляла упорная вера людей во все эти предрассудки, но он доподлинно знал, что даже просвещенные люди верили в колдовство. Совсем недавно в глубинке произошел ряд официально узаконенных сожжений. И это не было похмельным отголоском средневековой религии Рима: он слышал, что суровые шотландские и даже массачусетские пуритане были охочи до сжигания ведьм.

– Она не была ведьмой, – возразил он спокойно. – И вам в любом случае не выкопать ее из чумной ямы.

– Но проклятие…

– Оно с ней и умерло.

Но Мередит видел, что сэр Джулиус ни в коей мере не утешился. Сэр Джулиус не был его прихожанином. После Великого пожара церковь Святого Лаврентия Силверсливза, равно как несколько прочих соседних, решили не восстанавливать. Сэр Джулиус не проживал уже и в Сити за Сент-Мэри ле Боу – он переехал на запад, а новый особняк, построенный на месте его старого дома, стал официальной резиденцией мэра. Но Мередиту повезло: вскоре после рукоположения он сумел поселиться у Сент-Брайдс на Флит-стрит.

Он успокоил старика, хоть это шло вразрез с его здравым смыслом.

– Я помолюсь за вас, – пообещал он мягко.

Но Мередит не расстроился, когда сэр Джулиус ушел, и смог переключиться на терпеливо ждавшего Юджина Пенни.

Мередит симпатизировал гугеноту, пусть даже тот принадлежал к чуждой Церкви. Их познакомил Обиджойфул Карпентер, и Мередит помог юному часовщику устроиться к великому Томпиону, который устанавливал хронометры в Королевской обсерватории. Он внимательно выслушал Пенни и, как тот и ожидал, вынес вердикт:

– Вы сошли с ума.

Община лондонских гугенотов расцвела пышным цветом, и пастор французской конгрегации не мог пожаловаться на безделье. Все они хорошо вписались в среду. Некоторые успели возвыситься – например, зажиточное семейство де Бувери. Французские имена – Оливье, Ле Фаню, Мартино, Бозанкет – либо приобрели английское звучание, либо преобразовались, как вышло с Пенни, в английские эквиваленты: Тьерри – в Терри; Махью – в Мейхью; Креспен – в Криппен; Декамп – в Скамп. Их кулинарные пристрастия – к улиткам, например, – могли показаться странными, зато другие блюда, вроде супа из бычьих хвостов, англичанам полюбились. Их искусство в изготовлении мебели, парфюмерии, вееров и новомодных париков повсеместно приветствовалось, и, несмотря на известное подозрение, с которым относятся ко всяким пришельцам, английские пуритане уважали их кальвинистскую веру. Король же пошел на разумный компромисс. Первым французским церквям на Савой-стрит и Треднидл-стрит разрешалось служить на кальвинистский манер при условии лояльности и неброскости действа. Всем же новым церквям предписывалась англиканская служба на французском языке, но если для спокойствия совести в нее прокрадутся некоторые отличия, на это закроют глаза. Странно, однако лондонские англиканские епископы обычно относились к ним довольно покровительственно, благо французы были набожны и, в отличие от многих пуритан-англичан, вели себя смирно.

Так почему тогда захотел уехать Юджин Пенни?

– Это из-за погромов? – спросил Мередит.

В восточном пригороде на гугенотов в том году было совершено несколько нападений, и он предположил, что дело в этом. Но, будучи убежден, что истинная причина беды имела мало отношения к гугенотам как таковым, он поспешил продолжить:

– Если так, то позвольте вас успокоить…

Конечно, между лондонцами и иностранцами, под которыми по-прежнему понимались все проживавшие за чертой Сити, периодически возникали какие-то трения, ибо первые боялись конкуренции со стороны вторых с их умениями и профессиями. Но подлинная проблема, как понял Мередит, являлась прямым последствием Великого пожара и относилась к старинному городскому управлению.

В первые месяцы, когда обнесенный стенами Сити представлял собой дымившиеся развалины, люди даже подумывали бросить все как есть. Постепенно город отстроили, но средневековой структуры больше не было. В придворном районе Уайтхолла, где предпочитали селиться богачи, выросли новые фешенебельные здания. Тем временем ремесленники, которые были вынуждены перебраться в северные и восточные пригороды, сочли, что дешевле остаться на месте. Мэру и олдерменам недоставало воли распространить свою власть на эти ширившиеся районы, и гильдии во многом разделяли их чувства. Если человек хотел вольностей Сити и членства в гильдии, то работали старые законы и обычай ученичества. Но если торговцы и ремесленники предпочитали уклониться от правил и действовать в пригородах, то гильдии ничего не могли с этим поделать. Поэтому когда группа гугенотских ткачей, работавших с шелком, переместилась в маленький пригородный район Спиталфилдс, что сразу за восточной стеной, и мгновенно добилась успеха мастерством и тяжким трудом, у нее появились завистники из числа конкурентов с меньшими заработками.

– Это лишь местные неурядицы, – убеждал Пенни Мередит. – Поверьте, лондонцы вовсе не враги гугенотам.

Но Юджин знай качал головой. Он снял очки и протер их – жест, к которому часто прибегал, когда смущался. Ему перевалило за двадцать, лицо еще больше вытянулось и стало совсем точеным. Карие глаза, пусть близорукие, блестели. Он симпатичный малый, подумал Мередит, похож на испанца. Но подлинной бедой для Юджина Пенни было его французское происхождение.

В Англию юношу отправил отец. Оба они, будучи осмотрительными, упорными и всегда планируя наперед, обсудили перспективы. «Французские короли поклялись Нантским эдиктом, что впредь позволят нам служить беспрепятственно, – сказал отец. – Но Римская церковь сильна, король набожен. Поэтому ступай в Англию. Если нас здесь не тронут, сможешь вернуться. В противном случае подготовишь там пристанище для братьев и сестер».

Однако после последнего путешествия на родину Юджина охватила сильнейшая тоска по дому, которая усугублялась с каждым месяцем. И он виновато признался Мередиту:

– Я просто хочу домой, во Францию. Моим родным не сделали ничего плохого. Мне совершенно незачем сидеть здесь.

Мередит не знал, что сказать. Он не мог просветить Юджина насчет ситуации во Франции и был огорчен уходом юного часовщика от прекрасного мастера.

– Хотя бы напиши отцу и спроси разрешения, – предложил он, но усомнился, что Юджин прислушается к совету.

Расставшись с Мередитом, Юджин Пенни медленно побрел назад. Он признавал мудрость старшего товарища, но сердце его разрывалось. Шагая по склону к просторам Блэкхита, он предпочел старую кентскую дорогу, а потом долгий спуск в сторону Саутуарка. Идти было добрых четыре мили, но его это не заботило. И пока он спускался, весь Лондон предстал перед ним как на ладони: обугленный Сити, все еще восстанавливавшийся, дворец Уайтхолл, еще дальше – лесистые склоны Хэмпстеда и Хайгейта. И куда бы он ни посмотрел – на Лондонский мост, что протянулся вниз по реке за Тауэром, на Пул за Уоппингом, – он видел корабли: целый лес мачт, настолько густой, что те едва не касались друг дружки, подобно деревьям. Должно быть, подумал он, там их больше сотни; надежное доказательство того, что ни мор, ни пожар, ни даже война не прервут мировую торговлю могучего Лондонского порта. Как можно захотеть покинуть такое место?

Теплым полднем через пару дней посреди грандиозных пустынных развалин на западном холме собралась мужская компания. Несколько человек были простыми ремесленниками и каменщиками в фартуках, что было вполне уместно, так как приятный, ученого вида человек, собравший это общество, и сам являлся не только величайшим архитектором Англии, но и верным франкмасоном.

– Сегодня, – объявил сэр Кристофер Рен, – мы начинаем возрождаться.

Воссоздание Лондона уже успело стать подвигом. Хотя восстававший из пепла город мог быть, конечно, намного краше. Рен со своими помощниками спроектировал великолепные площади и проспекты, способные прослыть чудом северного мира. Но огромные проблемы, вызванные необходимостью выплатить компенсацию тысячам человек, владевших правами на недвижимость вдоль улиц существовавших, срочность строительства и баснословная дороговизна подобной роскоши заставили короля и его министров избрать более скромный курс. Проект нового Сити представлял собой усовершенствованную версию средневекового плана.

Этим сходство исчерпывалось, ибо теперь, когда семь столетий сгрудившихся, нависавших над мостовой деревянных зданий пошли прахом, появилась возможность избежать былых ошибок, и правительство ею воспользовалось. Установили правила: улицы должны быть шире, отдельные выступающие участки холмов нужно сгладить, вдоль улиц выстроить красивые дома в простом классическом стиле, с точными и едиными пропорциями: два этажа с чердаком и подвалом на боковых улицах, три или четыре – на главных. Руководствовались отныне строгим законом: при строительстве использовать только кирпич и камень, а крыши крыть черепицей или шифером. Когда кое-кто из купцов попытался нарушить это правило, их дома моментально снесли.