Love.и куска.me

– Это я понимаю. Просто, наверное, именно из-за этого мне стали сниться эти сны.

– Сны?

– Да. Очень странные сны. Они были очень реальны, больше походили на бодрствование, чем на сновидение. И каждый сон был продолжением предыдущего.

– Осознанные сновидения?

Олег покачал головой, забыв, что доктор не может этого видеть.

– Нет, в том-то и дело. У меня не было осознания, что я сплю. У меня было ощущение, что я живу. Картинка во сне не отличалась от той, какую я вижу сейчас. Во сне я ничего не знал об Олеге Смолкине, я знал и помнил совершенно иные вещи.

– Знал и помнил? – с сомнением переспросил доктор.

– Именно, – ответил Олег, немного обрадованный тем, что Кровин заинтересовался его рассказом.

– Странно, – доктор задумчиво теребил дужки угольно-черных очков. – Очень странно. Очень нетипично для снов.

– Почему?

Олег был уверен в том, что его сны необычны, но он хотел выяснить, почему.

– Ну, – доктор достал еще одну сигарету, – попробуй ответить на такой вопрос. Что заставляет нас чувствовать себя живыми? Что означает для нас жить?

Смолкин хотел было ответить, но не смог подобрать нужные слова. Ответ на вопрос крутился у него в голове тысячью слов, мыслей и образов, но он не мог найти для них физической, словесной оболочки. "Ну…это…как…вот…". Ну, это же все знают, мысленно вскрикнул Смолкин, и тут же осадил сам себя. «Да, знают, но связно ответить зачастую не могут. И ты не можешь».

– Жить – это помнить о дне прошедшем, думая о дне грядущем, – сказал Кровин. – Именно это дает нам ощущение собственного "сейчас", позволяет идентифицировать себя как личность во времени и пространстве. Если ты знал и помнил вещи, никак не связанные с самим собой, то это, можно сказать, удивительно. Для снов такая схема не характерна. Во сне мы перерабатываем прожитую, полученную информацию, наше сознание, пусть и путанно, но, все-таки, связывает сон с реальностью, потому что реальность есть первопричина. Обычно человек не понимает, что он спит, но, тем не менее, он не разделяет себя во сне и себя в реальности. Ты можешь быть во сне кем угодно, но остаешься собой. Понимаешь?

– Понимаю. Вот именно поэтому я и пришел к вам. Потому что во сне я жил совершенно другой жизнью, как сказать, будто попадал каждый раз в другое измерение, в котором меня как Олега Смолкина просто не существовало.

– Что первое тебе приснилось?

– Люди.

– И что они делали?

– Они кричали.

Крик разбудил меня, крик на улице, далекий, сдавленный, вспыхнул и смолк. Моя маленькая С. не спала, стояла у окна в моей рубашке на голое тело, курила мои сигареты, такая родная и такая не.моя. Кто кричал, почему кричал, было уже не важно. Одного ее вида была достаточно, чтобы забыть и свои кошмары, и ее мужа, работающего в ночную смену, и разбудившего меня своим криком таинственного неизвестного. Сейчас были мы. Неспящие по ночам. Говорящие с ветром. Целующие небеса. Играющие в прятки с солнцем. Танцующие под полной луной. Поющие сомкнутыми губами в полном молчании засыпающих улиц, спящих переулков. Все это мы. Можешь не верить, но мне так сказали. Может быть, это только никотиновый сон, бред, таблетки, фантазия, вышедшая из-под контроля, может быть тебя нет сейчас рядом, и я обнимаю пустоту, но тепло твоей кожи под моей рубашкой доказывает обратное. Ночь. Можно снять привычные, человеческие тела, оставшись обнаженными. Без плоти можно так легко сливаться друг с другом. Темно, а темноте не нужна ложь, мораль, память или сомнения, только фантазии, одни на двоих.

Так что, снимай мою рубашку. Давай будем стоять ночью голые у открытого окна и курить в темноте. Наше время уходит, но мы все-таки остаемся собой, дети полной луны, украдкой забирая с неба самые спелые звезды под стихи, слетающие с искусанных губ. Давай смешаем сигаретный дым и мыльную пену и запустим на небо пару сотен новых хрустальных созвездий. Я буду стоять сзади, вдыхая наши запахи, смешавшиеся, сумрачные, эластичные и такие уютные. А утром мы вспомним слова забытого поэта. И улыбнемся. Потому что здесь такие теплые метели, а постели такие уютные.

И мы, такие юные с тобой.

Эротика, спаленная землей.

Но все это пройдет, возможно, очень скоро, растает, исчезнет. Может быть, мы – это навсегда. Может быть, мы – это надолго. Может быть, мы – это просто секунды. Стоя обнаженными в темноте глупо загадывать. Нужно наслаждаться секундами этого пьянящего «сейчас», когда все, что хочешь сказать, умещается в просторах одного только слова – «Мы». Можно разбивать хрустальные шарики наших воспоминаний, таких недолгих, и оттого еще более сладких, пьянящих.

Мы только знакомы, как странно. Волны мыслей разбиваются о силуэт твоего отражения в окне и вылетают за окно, снежинками оседая на ноябрьский асфальт. А внутри тепло. И все это – твое, лови.

Я касаюсь губами твоей шеи. «Помнишь, как все начиналось?» Я улыбаюсь в ответ, стараясь ничем не показать, насколько хорошо я это помню.

Молчание.

Ты так случайно появилась в моей жизни, будто и правда сошла с написанных строк, порою до мелочей повторяя придуманные мною сюжеты. Зарываюсь носом поглубже в твои растрепанные волосы, вдыхая кофейно-сигаретный запах с легким привкусом нашей постели. Сейчас для меня это кислород. Сжимаю твое запястье и наблюдаю за дрожанием сигареты в тонких, изящных пальцах. «Еще». Сжимаю сильнее, молчу, слегка касаясь губами обнаженной шеи.

– Боже, спасибо твоей жене, что познакомила нас.

Согласен. Все это, между нами, в секунде от поцелуя: дрожащее, витиеватое, капельку мистическое и, отчего-то, змеиное. Змеиный язык не знает слов и звуков, он молчалив, бесшумен, но оттого слаще вдыхать его аромат. Аромат цвета твоих глаз, серо-зеленых, с желтым ободком вокруг зрачка. Змеиное наречие для тел, сердец и того, что все прочие называют душой, а я – обнаженностью. Скинув плоть, отбросив в сторону движение, мы станем заложниками собственного выбора, такого несвоевременного. Мы родились не в тот день, не в тот час, слишком слабыми, чтобы выжить, но выжили. Нас убивали, травили, загоняли, осуждали и судили, делая вид, что знают нас больше и лучше; мы же молчали и жили, жилистыми руками цепляясь за единственное, что могло нам дать существование в границах наших, таких никчемных, бесполезных тел. Наслаждение. Наслаждение, доведенное до гротеска, возведенное в ранг фантасмагории. И нам ничего более не остается, как извиваться змеями в объятиях друг друга. Не думая о добре и зле. И все, что мы делаем, на самом деле, ни хорошо, ни плохо. Это наше, все наше: и поступок, и оценка, и последствие. Может быть, однажды я пойму, что совершаю ошибку, что ты совершаешь ошибку, что ошибка это единственное, что я смогу назвать по-настоящему «Нашим». Но где-то внутри зреет чувство, будто все будет не так. Поэтому давай беречь наши сокровища. «От твоих глаз проще убежать, чем забыть их». «От твоих глаз нужно делать прививки». Легким шепотом в воцарившемся безмолвии мы разговариваем одними глазами на проклятом змеином наречии.

Сделай вид, будто это действительно так. Притворись на секунду, что я ничего не придумываю, что мы, действительно нечто нечеловеческое. Среди всей будничности настоящего, среди людей, потерявших вектор, упустивших нити из рук; среди политики, религии, психиатрии; среди всех понятий глупой социологии. Среди всего этого – мы. Единственно важное. Единственно ценное. Когда все уйдет, все эти игры, карьеры, деньги и безденежье, когда потускнеют сокровища, а тронный зал станет для короля хуже тюрьмы, когда победы и поражения не будут тревожить умиротворенное сердце, – тогда останется только одно. Это что-то такое нежное, теплое, уютное. Как чашка кофе в постель. Как ласковый плед, заботливо накинутый на плечи. Как ужин, который будет ждать тебя на столе зимним вечером, когда ты, замерзший насмерть, придешь домой. Как тихое "Все хорошо" в ответ на "Как они меня заебали". Только это останется, когда не будет больше ничего важного, ценного, кроме нас и наших уютных вечеров. Как любовь. Мужа к своей жене, отца – к своей маленькой дочери. Так дай же мне на секунду представить, что все это будет у нас. Пусть это неправда, соври мне. Разве сейчас, здесь, у приоткрытого окна, правда имеет значение? Вселенная замерла, нет никого и ничего, кроме мужчины и женщины в объятиях друг друга, которые с наслаждением обманывают самых дорогих на свете людей. Самих себя.

Ты будешь гореть, я обещаю. Зачем тебе доживать до старости? Зачем нам доживать до старости? Чтобы потом всасывать сладости беззубыми ртами, не в силах вылезти из-под пледа? Лишившись радости наших молодых тел, дышащих и своенравных, лишенных радости без искажения видеть то, что осталось от столь любимых пейзажей. Пойми, такие как мы никогда не спасут миллионы, не придумают лекарство от рака, не станут президентами и премьер-министрами, не встанут во главе трансконтинентальных корпораций. Такие как мы обречены гореть, пока еще есть чему. Так иди и танцуй, на битом стекле, на углях, на душах и сердцах, влюбленных в тебя, если все равно, что будет утром. Утро будет потом. Потом будет боль и разочарование, потом будет предательство и обман, потом будет симуляция душевных страданий и моральных недугов. Все это будет потом, когда солнце взойдет. Ночь не имеет ценности, потому что, чем тише свет, тем правдивее и откровеннее мы. Так гори, гори вместе со мной. Мы так хорошо этому научились. Я напишу стихи на твоем изможденном теле, влажном от сока, напишу острой бритвой своего языка, разрывая твою душу от удовольствия и нетерпения услышать концовку. Зачем тебе доживать до старости? Зачем нам доживать до старости? Сейчас, когда у нас нет ничего, кроме грубых обрывков взаимной нехватки друг друга не стоит себя утруждать. У нас будет дом, очаг, дети, совместные планы и семейный отдых на янтарном побережье Балтики? Нет. А поэтому сейчас нам не нужно думать о старости и строить планы, не нужно включать друг друга в распорядок дня, не нужно притворяться и хвастаться. Нам достаточно гореть в объятиях друг друга доли секунд, а затем разбегаться по делам, не делая друг из друга смысла и повода к существованию, не обвиняя никого в том, что так вышло. Просто так вышло. Так зачем беречь наши тела и души, если мы вряд ли доживем до старости. Если мы не доживем до старости. Запах твоих волос разбегается по квартире тысячью нитей такого обидного «недолго». Стой, помолчи, не дыши, не спеши. Задержи дыхание и посмотри за окно. Что ты там видишь? Нас? Будущее? Небо? Янтарь? Улицы наших любимых городов? Нет. Там только ночь. Которая есть сейчас. И которой завтра уже не будет. Посмотри за окно. Что ты видишь? Ничего. Так отбрось в сторону ненужные теперь книги и формулы. Ты меня так хорошо не.знаешь. Я тебя так хорошо не.понимаю. Мы так хорошо не.подходим друг другу. Мы так хорошо не.слышим друг друга. Возможно, если бы мы прошлись, отдельно друг от друга, по уголкам наших душ, по самым тайным и непредсказуемым, мы бы отпрыгнули. Поэтому наше не.долго такое хорошее. И так ненадолго. Так давай же просто гореть, согревая друг друга. Мы так замерзли, так продрогли, нам просто так хочется запахнуться в другого, укрыться друг другом, как одеялом. И не вылезать. Потому что, там, где кончается кровать, там заканчивается и смысл. Там начинаются день и будни, мысли и опасения, расстройства и нежелание. Зачем нам доживать до старости? Этот мир лишь небрежный набросок. Поэтому я просто протягиваю тебе руки. Иди ко мне, согрейся, подлечись. Я дам тебе самое лучшее лекарство от опасений. Себя. А ты дай мне самое веселое лекарство от скуки. Себя. Сколько же в тебе этого нерастраченного, неоцененного и неоценимого, всего того, чего не понимали, не принимали, укорачивали или вытягивали на прокрустовых ложах своего миропонимания. Я возьму тебя всю, целиком, с грехами и добродетелью, тихо сжимая зубы, кусая губы, разбивая кулаки о бетонные плиты грубого «Не моя», но при этом не сходя с ума от мысли, что ты никогда не будешь моей. Ты поняла меня? Хорошо, а теперь – танцуй!

Ты улыбаешься:

– Знаешь, все будет хорошо. Даже если и не с нами.

Они кричали, когда обливали меня бензином. «Чудовище! Убийца женщин! Пожиратель детей!» А я смеялся, когда они кидали в меня факелы. Я смеялся даже тогда, когда моя кожа, чернея, сползала на пылающий хворост. Я смеялся, даже тогда, когда от моего лица остался лишь улыбающийся череп, а горящий язык вывалился изо рта.

Я смеялся над их стараниями уничтожить меня. Уничтожить так, как могут уничтожать люди – без остатка, чтобы даже память сгорела вместе с моими костями. Но я только смеялся, потому что я не мог умереть. Потому что я смотрел в их глаза и видел там себя. Я слышал их крики, и в каждом из них далекими нотками скользило мое имя. В каждом их движении, в каждом их взгляде, в каждом вдохе и каждом выдохе. Везде был я. Меня называли по-разному, а собственное имя давно стерлось из памяти. Местные называли меня Похоть.