Love.и куска.me

Отпустив распухшее, покрасневшее ухо, я с удовольствием отметил, как дружно воины кинулись к умывальнику. Один солдат обернулся, и попытался загладить вину товарища:

– Милорд, все же в руках божьих, – сказал он и тут же получил от меня увесистую пощечину.

– Ты думаешь, после того, что вы сделали, бог будет охранять вас? – я указал на окно, за которым полыхал ненавистный Императору город. – Ваши души теперь здесь, – я протянул им кошель с деньгами.

Один было потянулся к нему, да отпрянул, испугавшись собак, устроившихся у моих ног. Вдоволь насладившись картиной их страха, я положил кошель на стол, перешагнул через недоеденные тела, и направился к выходу. Меня ждали другие дела, более важные, чем эта свора наемников. Но, все-таки не удержавшись, я сказал на прощание:

– Фас.

Это был сон. Но почему-то мне показалось, что я уже видел раньше эти места. Эти вытоптанные луга, опустевшие дома, горящий город; будто бы я уже был там, когда-то давно, а, возможно, и буду. Когда-нибудь. Всегда хочется верить, что нынешние беды лишь испытание за прошлые прегрешения. И если мой сон лишь болезненное воспоминание, то заплатить я должен буду цену весьма и весьма немаленькую. Сон. Сон о евгенике, черно-красных флагах и пылающем городе. Целом городе неизлечимых. Сон о классных комнатах и школьных партах, которые так и не дождались своих учеников. Сон о других временах. Прошлом? Будущем? Открываю глаза. Нет, все по-прежнему. Настоящее.

– Тебе все равно, что там горят женщины и дети, старики и, возможно, те, кого ты знал?

– Нет, не все равно. Мне их жаль. Но они безнадежны. Они бы отказались от нашей помощи. Так зачем же нам тратить на них силы и средства?

– Тебя бы назвали бездушным чудовищем.

– Ты знаешь, что это не так. Я романтик. А пылающий город – это так романтично.

Смотришь в кружащийся потолок, пытаясь понять: радуешься ты или сожалеешь о том, что сон закончился? Но мысли змейкой пробегают по стенам и исчезают вместе с тобой в объятиях очередной порции радиопомех.

И все это для того, что встать утром, вытереть сонные осколки твоего лица и попытаться собрать их в нечто целое, цельное, без швов и дыр тревожащих тебя мыслей. Не грусти, полководец своих сновидений, время течет, утекает, исчезает меж пальцев, скользит вниз, не застревая в глотке. И кончится все хорошо.

Я ставлю чайник, готовлю завтрак, включаю музыку, смотрю в окно. Обыденными шажками тикают часы на стене. Задумчиво глядеть на улицу, проходящих мимо людей, куда-то спешащих; на почти облысевшие ветви деревьев, на грязный снег у подъезда; на хорошие машины и дорогие костюмы одних; на взлохмаченную бедность и алкогольные глаза других. И на себя, отражающегося в стеклах, как на что-то среднее между «хорошо» и «плохо». Проглатываю дым.

– Все будет хорошо.

Но великолепие ночных кошмаров (да и кошмаров ли?) не отпускает. Чайник свистит вовсю, и слышаться мне в этом свисте отзвуки тысяч и тысяч кричащих глоток, которые вот-вот заткнут потоками кипящего свинца. Выключаю чайник, наливаю кофе, закрываю глаза и снова падаю вниз, туда, где мои девочки-доберманы вежливо доказали свое звериное превосходство над толпою бездушных наемников. Ничего, все в порядке. Я просто не до конца проснулся. Как и всегда. И тысячи тысяч непонятных, но отчего-то приятных картин взлетают над землей, кружатся над городами и падают вниз.

– Прости.

Я вздрогнул и открыл глаза. Горячий кофе больно обжег тонкие пальцы, но я даже не шевельнулся. Ступор и непонимание происходящего. Что же ты, это всего лишь твоя память мотает время назад, смотри! Назад. В обратном порядке. Налево. Влево, до упора – давайте же, стрелки часов, крутитесь обратно, против воли взрывая изнутри осколками, клочками еще живого, бьющегося, но уже никому не нужного стихотворения о собственном прошлом, которое спряталось однажды за занавеской очень красивой сказки. «Они познакомились по интернету, встретились, и больше не расставались». И пусть никто не видел грязи и боли, словно эти двое ревностно оберегали то, во что сами не верили, но верили другие. Другим это помогало, восторгало их, восхищало, заставляло думать и чувствовать. Так что давайте, стрелки часов, крутитесь назад, покажите мне снова и снова красивые картины, но только без воспоминаний о том, что на самом деле скрывалось за ними. Расскажите мне о дне, когда все это вспыхнуло тысячью красок и тут же потухло, так никого и не согрев.

В ту пору солнце еще дарило людям последние краски уходящего лета, такого чужого и ненастоящего, и мир, скомканный до размеров тетрадного листка, упорно пытался улететь вместе с ветром, в котором уже чувствовался запах приближающейся осени. Он стоял, пряча крылья, укутавшись в изодранный плащ. По открытым тонким запястьям вниз, на пальцы, текли маленькие красные змейки его собственной крови.

Ангел провожал взглядом небесное светило, нервно курил, и каждый час очередная пачка сигарет падала к его ногам, пополняя и без того пугающее количество пустых сигаретных пачек на асфальте.

– Все это уходит. Все проходит. Все изменяется, к лучшему. Видишь, как небо дрожит, как ему страшно, как оно безобразно в своем изможденном величии? Так быть не должно. Я не хочу, чтобы мы смотрели на небо и видели там отражение нас самих. Мы не такие.

Она откинула назад свои длинные волосы, подошла ближе, обняла его со спины, испачкав свое платье в его крови. Позади этой пары расстилалось мерзкое, грязное болото, в котором, как насекомые, копошились тысячи и тысячи людей с обезображенными лицами. А впереди открывалась дорога, чистая и никем, и ничем еще не испачканная.

– Знаешь, я боюсь по ней идти. Она такая чистая. А я весь в крови.

– Не переживай. Пойдем утром, когда солнце взойдет и высушит кровь.

– Ты не будешь оборачиваться назад?

– Никогда.

– Хорошо. Тогда ночуем здесь.

Когда солнце зашло, они развели костер на границе болота и суши, стараясь не вслушиваться в голоса людей-насекомых, не способных покинуть свое болото и злящихся на яркие звезды, завидуя их свободе. Они тихо сидели у костра, в обнимку, курили, пели, грустили и радовались. Ближе к утру, они замолчали, с нетерпением ожидая рассвета. Ждали, молча смотря друг на друга. А потом в один голос произнесли:

– Знаешь, давай поженимся.

Как это было красиво, как костер у реки на закате. Но от костра рано или поздно остается лишь пепел. Стереть его с лица и выбросить в окно, чтобы он смешался со снегом и осел на чужих лицах фальшивыми слезами. Мне нужно скорее избавляться от этого. Так что, сердце, остановись. Зачем тебе дальше спешить и болеть снова? Зачем тебе снова терпеть врезающиеся в легкие осколки, осколки, проникающие в пищевод и рвущие тебя изнутри? Моя тень растает, как утренний снег ранней весной. Весной. Мое тело прорастет подснежниками. Но раз так – почему я раз за разом беззвучно, одними губами, пытаюсь достучаться до далекого теперь сердца, пытаюсь, но так и не могу озвучить это ненавистное: «Помнишь?»

Ты помнишь, как радовалась ударам моих рифм по выбеленной коже твоих откровений? Наверное, помню лишь я; помню, и понимаю, что все меняется. И где это тихое: «Твоя»? Нет его больше. Растворилось за призраками ободранных стен нашего прошлого. Ты уже забыла, как мои зубы скользили по твоей шее вслед за губами, а язык ставил прощальную точку после наших исповедей нагишом. Все меняется. Кроме этого голода внутри меня. И ночью ты снова будешь спать. Просто спать. Но уже в объятиях новых чувств, новых снов и нового своего партнера. А я стою у открытого окна и зеваю. Как скучно. Я пытаюсь петь о новых чувствах, о новых лицах, о новой коже и новых губах; пытаюсь, а пальцы, так же, как и два года назад скучают по тебе. И кожа скучает по твоему дыханию. И что-то такое обидное внутри, от чего хочется разорвать на куски свою похоть.