Ловец бабочек

Да уж…

– Твою… - Себастьян мысленно дал себе слово, что уволится.

От прямо завтра и напишет заявление. Правда, конечно, сразу не отпустят… с каторги вообще отпускают неохотно.

– Значит, убили? – светским тоном поинтересовался он у медика, который замер с булкой в руках.

– Убили, - печальным голосом ответил тот.

И булку отложить-таки изволил.

– И как же?

А еще хотелось бы знать, когда. И если очень повезет, - в этом Себастьян сомневался изрядно – за что.

Медик поднялся.

Одернул кургузый пиджачишко горчичного цвету, что несколько диссонировало с ярко-алым шейным платком, замотанным вокруг тощей шеи.

– Печально, - а вот голос его оказался неожиданно глубоким, басовитым. – Печально, когда уходят молодые… и смерть ее была подобна грому, сотрясшему ясные доселе небеса…

Он снял очочки, которые протер платком.

Водрузил на переносицу.

– Наступила она вследствие колотой раны под пятым ребром. Смею предположить, смерть эта была безболезненна и быстра, что есть милосердие…

Вотан избавь Себастьяна от этакого милосердия.

– Он сидел и глядел, как жизнь покидает трепетное ее тело… держал за руку…

– За которую, - уточнил Себастьян, дивясь этакой прозорливости.

– За левую. Может, и за правую… взгляд его был преисполнен жадного любопытства…

– Стойте, - Себастьян прервал поток речи. – Это-то вам откуда знать?

– Я предполагаю…

Твою ж… Вотан помилуй, удержи от членовредительства.

Глубокий вдох. И медленный выдох. Сосчитать до ста. И от ста до единицы… медик ждал. Он стоял над телом, глядя на него с непонятным – будь девушка жива, Себастьян решил бы, что влюбленным – выражением лица. Штефан раскачивался.

Вздыхал.

И мягко улыбался.

– Она совсем не мучилась.

– Это я уже понял, - Себастьян вытащил часы, убеждаясь, что рабочий день его давным-давно закончен, однако возвращение домой в ближайшие часы не грозило.

…еще обещался в театр заглянуть.

…там не то премьера, не то еще какая-то ерунда, на которой Ольгерда будет выступать и за ради успешности выступления отчаянно нуждается в Себастьяновом присутствии. Ибо в отсутствии его у ней вдохновение пропадает…

– Пожалуйста, поконкретней, - почти взмолился он, понимая, что в театр уже опаздывает и, скорее всего, опоздает совершенно непозволительно.

Ольгерда обидится…

…уже обиделась. А если он на эту то ли премьеру, то ли перфоманс не явится, обида перейдет в разряд смертельных…

…а может, ну его? То есть ее? Пусть себе обижается. А Себастьян тихонько домой, поужинает, чем боги послали… или не боги, но вдова, которая готовить умела и любила. Особенно хороши у нее ягнячьи ребрышки получались… авось, свезет?

– Нет в вас романтики, - с немалым упреком произнес медик. – Нет тонкого чувства смерти. А она ведь сродни поэме. Наш путь земной в мгновенье обрывая…

Он замер с приоткрытым ртом.

– Смерть наступила где-то между десятью часами вечера и полуночью, - все тем же, преисполненным неизбывной тоски тоном, произнес Штефан. – И предполагаю, что ближе к полуночи.

– Почему?

– Так романтичней.

Себастьян мысленно начал обратный счет…

…из мертвецкой он поднимался с гудящей головой и твердым убеждением, что все в этом проклятом городе сговорились, дабы извести нового воеводу. А потому почти не удивился, когда дорогу ему преградил серый человек.

Верней, мгновенье спустя Себастьян убедился, что человек этот был обыкновенного обличья, а что показался серым, так благодаря какой-то нарочито невзрачной одежонке: плащ с прорезями вместо рукавов да шляпа-котелок, поля которой скрывали лицо.

– Пан воевода? – шелестящим голосом осведомился человек.

– Пан, - Себастьян почел за лучшее согласиться. От ночного гостя несло не только туалетною водой «Пикантная гвоздика для мужчин», но и Тайною канцелярией. – Воевода.

– Не соблаговолите ли проследовать для беседы? – человек приподнял котелок, что, должно быть, означало приветствие.

– Соблаговолю.

Отказываться все одно бессмысленно…

…а Ольгерда не простит.

…и ну ее… завтра же Себастьян соберет скромные свои пожитки и отбудет в Познаньск. Князь он, в конце-то концов, али хвост собачий? Раз князь, то и самодурствовать имеет полное право.

– Тогда пройдемте, - человечек махнул рукой в дождь, который усилился, словно не хватало воеводе и без того проблем. По мостовой расплылись лужи, в мелкой ряби их тонули фонари, и казалось, что кто-то там, снизу, по некой божественной прихоти, не иначе, подсвечивает и лужи эти, и дома, и вовсе продляет никчемный городишка, открывая ему ворота в иное измерение.

Ботинки промокли.

Пальтецо собственное Себастьяново, несомненно, модное, оказалось неудобным и ненадежным. Оно набралось воды, отяжелело и шерстяной воротник мозолил шею, будто лизал ее кто влажным шершавым языком. Вода подтекала за шиворот.

И вспомнилось, что зонт остался в управлении, и что возвращаться туда далековато, и что местные извозчики с наступлением темноты с улиц уходят, только редкие, вовсе уж лихие или обездоленные, колесят по городу, выискивая позднего клиента.

– Куда идем-то? – поинтересовался Себастьян и оступился, ухнув ногой в ямину. Вымокли не только ботинки, но и костюм.

Шерстяной, за между прочим.

В клетку.

Клетка в нынешнем сезоне модна премного, об чем давече матушка изволила написать, а еще прислала самолично связанный шарфик.

– В «Веселого вепря», - отозвался тайник, останавливаясь. – Мне подумалось, что нынешний день был для вас утомителен. Отдохнете. Согреетесь… отужинаете.

Что ж, если ужинать собираются, то навряд ли расстреляют. Да и не за что, вроде бы как…

В «Веселом вепре» было людно.

Шумно.

Жарко.

Пылал живой огонь в камине, и над ним, на вертеле, вращалась свиная туша. С туши падал жирок, и огонь шипел. Пахло паленым, однако этот запах казался чем-то в высшей степени естественным. Он дополнял букет прочих ароматов: свежей соломы на полу, пива и хлеба, и пряностей, и еще чего-то…

Гудели голоса.

Гремели струны. И молоденький паренек, явно из студиозусов, силился перекричать почтеннейшую публику, но удавалось слабо, а потому Себастьян так и не понял, об чем тут поют.