Loving Longest 2

Гил-Галад ещё раз обнял их обоих; он приехал лишь пару часов назад, утром, и у него пока не было возможности побыть с родителями.

— Матушка, — сказал Гил-Галад, — я так хочу тебя поблагодарить. За спасение Арголдо.

— Да ладно, — отмахнулся Фингон.

— Я сразу понял, что это ты, — настаивал Гил-Галад.

— Как же это? — спросил Майтимо.

— Я ведь тогда, в Гаванях, был внизу башни, — пояснил Фингон. — Было практически темно, но вверху, на башне, горели огни — в комнате Маэглина и в комнате Аракано, я как раз смотрел туда, хотел хоть мельком увидеть брата ещё раз. И тут я услышал шум наверху, а потом Финарфин вышвырнул Арголдо с балкона. Я перепугался до смерти: мне сначала показалось, что это ты, Гил-Галад. Потом я увидел, что это твой друг. Он уцепился за какую-то трещину в стене, но я видел, что он сейчас упадёт. Башня выше второго этажа была деревянная; каменная кладка начиналась где-то на фут ниже того места, где он повис. Мне не пришло в голову ничего лучше, как выстрелить из лука ему в ноги — чтобы удержать на стене. Стрелять выше, в руку или плечо, я побоялся — ведь уже была ночь. Днём я мог бы: ему было бы очень больно, но у него был бы шанс выжить. Одна стрела попала выше, другая всё-таки прибила к стене его сапог… Я хотел побежать во дворец и позвать на помощь, даже рискуя выдать себя, но тут появились вы с Гельмиром.

— Да, — сказал Гил-Галад, — он немного поцарапался и вывихнул ногу, но зато не разбился. И по тому выстрелу я понял, что это ты. Я не знал, как ты теперь выглядишь — хотя и знал, что ты жив.

Майтимо отвёл глаза. Он понимал, что всё не могло быть иначе, но в глубине души у него всё-таки таилась печаль. Он готов был проклясть и Фингона, и Гил-Галада за то, что никто не сказал ему, что Фингон жив — и не знал, что было бы для него самого больнее и горестнее: думать, что Фингон погиб или знать, что он жив и навеки остался в полудобровольном, как он сам теперь понимал, плену.

— Да, вы с Гортауром действительно всех обманули, — сказал Майтимо, чтобы скрыть волнение. — Он выдавал тебя за Гватрена и за Квеннара…

— Так я и есть Квеннар, — сказал Фингон. — Квеннар Исчислитель — это я. Это мой псевдоним.

— Как это?! — Майтимо помотал головой. — Не верю! Не может быть!

— Да, Майтимо, это я, — Фингон улыбнулся и развёл руками. — Я очень любил говорить о былом с Перворожденными эльфами и с Валар. А у нас в семье никто не интересовался историей Арды, кроме Феанора. Мне всегда было за себя как-то неудобно, и поэтому я выбрал себе псевдоним — «Квеннар», «Рассказчик».

— Подожди, так это тебя имел в виду Финарфин? — воскликнул Майтимо. — Он сказал — «догадайся, с кем Феанор обменивался записочками…»

— Боюсь, что да, — смущённо улыбнулся Фингон. — Сначала я боялся Феанора, но когда он понял, что я действительно разбираюсь в том, о чём пытаюсь писать, мы стали общаться на равных. А Гортаур был прав, Финарфин всегда во всём видел какую-то пошлость. Мы с Феанором стали друзьями, несмотря на разницу в возрасте и на его тяжёлый характер. У самого Феанора никогда не было терпения написать пространное сочинение, зато он помог мне привести в порядок мои заметки. Боюсь, что чтение их отчасти пробудило в нём воспоминания о прошлой жизни — хотя, конечно, рано или поздно это всё равно случилось бы. Никто не знал о том, что «Анналы Амана» и некоторые другие исторические труды написаны мной — только отец и Тургон, из твоих братьев — Карантир и ещё пара знакомых, в том числе Пенлод. Ну, и Маэглин, конечно, всегда это знал, поскольку я обучал его довольно долго и не мог от него скрыть ни своих знаний, ни того, что некоторые из книг, по которым он учился, написаны мной…

Этим вечером они снова остались одни. Это никого не смущало; не смущало теперь уже и их самих, хотя за окном они слышали чьи-то голоса, смех, пение. Их обоих только радовало, что это голоса тех, кого они любят.

Все эти дни Майтимо обращался с ним бережно, как со стеклянным. Он кормил его, переодевал, даже мыл; как ни уверял его Фингон, что уже давно в состоянии сам заботиться о себе, ему, в конце концов, пришлось сдаться. Но всё-таки он должен был признаться перед самим собой, что эта физическая забота, это тепло, эти лёгкие, ласковые прикосновения успокаивали его. Больше не повторялось страшных, тяжёлых сцен, какие были у них в первые два-три дня, когда Фингон к несказанному ужасу Майтимо попытался тайно покинуть всех и уйти.

Майтимо пока не зажёг света; он был рядом, встал на колени у постели и спросил:

— Я хотел у тебя узнать… просто хотел знать, не — не случилось ли с тобой там чего-то плохого…

Фингон понял, что он имеет в виду и ответил — резче, чем хотел:

— Нет, меня никто не насиловал, если ты это имеешь в виду. Можешь не ревновать. Я же знаю, какой ты ревнивый.

— Я не ревнивый больше, — ответил Майтимо. — Больше нет.

— Ты, наверно, хочешь знать, был ли у меня за это время ещё кто-нибудь, да?

— Нет, не хочу, — сказал Майтимо. — Про то я спросил просто потому, что если… если так, я просто… просто пожалел бы. Вот и всё. Просто хотел пожалеть.

— А если бы кто-то был? — спросил Фингон.

— Если бы ты полюбил другого, мне бы… я бы… Я бы своими руками расстелил для вас ложе любви и усыпал бы его цветами.

Фингон хотел было рассмеяться, но звук застрял у него в горле. Он понял, что Майтимо говорит серьёзно.

— Понимаешь, я просто хотел бы всегда видеть тебя живым и счастливым, больше ничего. Ты можешь на меня рассчитывать. Я всё, что угодно для тебя сделаю. Ты же знаешь, теперь я свободен, поэтому можешь мне верить. Просто позволь мне сопровождать тебя. Везде быть с тобой, чтобы помогать тебе. Служить тебе. Прошу.

В ответ Фингон просто обнял его. Через какое-то время он смог прошептать:

— Нет, нет, не думай, никого кроме тебя у меня нет и за всю мою жизнь не было. Просто я…

— Просто ты иногда любишь меня помучить, я знаю, — Майтимо коротко и счастливо рассмеялся.

— Не надо так говорить! — воскликнул Фингон.

— Ты можешь со мной делать всё, что угодно, ты же знаешь, — ответил Майтимо.

— Тогда пока просто помоги мне согреться, — вздохнул Фингон. — Всё время мёрзну, ничего не могу с этим поделать.

Майтимо лёг рядом, обнял его, укрыл; Фингон вздрогнул, когда всё его тело охватило сладкое, почти невыносимое тепло, прижался к любимому и уснул.

Шли недели; Карантир и её супруг Гватрен решили отправиться к тому месту на северном побережье Эндорэ, где родился и вырос Гватрен, и Нерданэль — к большому огорчению остальных детей — решила, что будет жить с дочерью. Тургон вместе с бывшими пленниками из Гондолина отправился в дальнюю поездку к руинам города — чтобы решить, можно ли снова поселиться там (и хотят ли они этого) или можно обосноваться где-то рядом. Маэдросу, откровенно говоря, показалось, что Фингон вздохнул с облегчением: в его отношениях с братом всё равно продолжала ощущаться некоторая неловкость. Маглор и его жена так трогательно заботились об Элронде и Элросе, что Майтимо уже стал волноваться: когда же они соберутся завести собственных детей, как они того хотели, и что же с ними будет, когда вернутся Эарендил и Эльвинг?

Майтимо, конечно, хотелось, чтобы Фингон поправился, но и сам Фингон, и Натрон, который был более-менее в курсе того, что с ним произошло, говорили, что на это понадобятся годы. Он готов был ждать сколько угодно — и ему не нужно было ждать, ибо Фингон был с ним, и он ничего больше не желал.

Они были бы полностью счастливы, если бы не воспоминания и мысли о Финголфине.

— Я правда могу отпустить тебя одного? — тревожно спросил Майтимо. — Куда ты пойдёшь?

— Хотел пойти к реке, там, на востоке. Найнет говорит, там высокий берег и красивый вид.

— Не забудь трость, пожалуйста! Не подходи к берегу, прошу тебя. Может быть, я провожу тебя хотя бы до большого дуба? А, Финьо? — умоляюще спросил он.

Фингон рассмеялся и провёл рукой по его рыжим волосам.

— Хорошо, как хочешь! Но не дальше!

На берегу реки Фингон и увидел их.

Там сидела черноволосая девушка с алой лентой в короткой толстой косе, а рядом с ней спал юноша-квенди с длинными волнистыми чёрными волосами.

Он не узнал его сначала: Фингон почти не помнил отца таким юным. Однажды отец, смеясь, взял его на руки: наверное, тогда он сам был совсем маленьким, года два-три: тогда у него было такое лицо, нежное, смеющееся.