Loving Longest 2

— Да, конечно! — ответил Эарендил с радостью — наконец-то можно сменить тему. — Он меня очень любезно принял в своей башне на острове Балар. Всё как всегда. С ним сейчас ещё живёт какой-то молодой эльф, которого он то ли взял на воспитание, то ли в компаньоны. Симпатичный такой, но очень наивный. Всё время расспрашивает обо всём, как будто только что родился. Знаешь, что няня Гил-Галада сказала мне?

— Что? — спросил Тургон.

— Мне даже неудобно тебе передавать. Сказала, что, дескать, этот эльф — мой прадедушка Финголфин и что я должен разговаривать с ним с уважением. Ну надо же! Начать с того, что он чуть ли не школьник. А она, говорят, Перворожденная… Наверное, в таком возрасте некоторые из нас уже всё-таки… хм, начинают терять связь с действительностью.

Финголфин открыл глаза. Он был в незнакомой комнате с низкими каменными сводами; напротив он увидел книжный стеллаж и письменный стол. Рядом было низкое, квадратное окно. Он выглянул. За окном было голубое небо и море — глубокое, зелёное, и всё-таки не совсем такое, как в Амане.

— Где я? — тихо спросил он сам себя. — Это же не Тол Эрессеа. Всё другое… Где родители?..

— Привет, — сказала она.

Варда не знала, почему так произошло. Ведь оторвавшись от Эа, от своего мира, к которому эльфы прикованы от его появления до гибели, Финголфин должен был умереть — умереть окончательно, так, как не может умереть ни один другой эльф, не услышав зов Чертогов, не отпустив своей бесплотной души. Наверное, так и было. Наверное, он умер, когда оказался вне раскинутого над этим миром звёздного купола.

Она хотела бы спросить об этом Всеотца; наверное, это было бы легко. Она никогда не видела Его в облике одного из Его созданий, но поскольку она хорошо знала Его душу, то подумала, что Он был бы очень похож на Финголфина.

Финголфин выглядел таким юным…

И она поняла. Тот, кого эльфы называли Феанором, валар — Макаром, а майар — Рамандором, сделал то, что мог, то, что ему не разрешалось делать в пределах Арды вне своих владений. Он повернул назад для Финголфина течение времени, чтобы тот снова вступил во время двадцатилетним юношей — и чтобы для него исчезли все тяжёлые и страшные воспоминания, всё, чему он подвергся отчасти по своей вине — но в основном по вине Феанора. У него, наверное, осталась память о Феаноре — занятом, замкнутом, увлекающимся, но добром; о Феаноре, который был только эльфом, таким же, как он сам, до того, как он нашёл оболочку Сильмариллов. И, — наверное, увы, к счастью, — из его памяти совершенно изгладился несчастный Финарфин, будто его и не было. Если дети захотят напомнить ему о себе, наверное, это будет возможно; но всё равно след всех этих лет у него в душе стёрся навеки.

Она подумала, что это, может быть, огорчит их — но ни она, ни они, наверное, не стали бы оспаривать решение Феанора, подсказанное лишь безграничной любовью к брату.

Финголфин повернулся. Его любимая сидела рядом, на стуле, а на столе была коробка с шахматами, его любимая синяя кружка с зайчиком, любимая голубая тарелка (там на ободке было три птички, у одной был чуть сколот хвостик), на которой лежало печенье. Чуть поодаль на стене висела его любимая лютня, подарок отца — все дорогие ему вещи из родительского дома.

— Привет, — сказал он. — Это же ты?.. Ты приходила ко мне в гости… — Он покраснел. — Ты не сказала тогда, как тебя зовут. Я совсем не помню, как здесь оказался. Что со мной?

— Просто мы теперь с тобой живём здесь, — ответила она. — В Эндорэ. Как-то так получилось. Это долгая история. Просто ты теперь уже совсем взрослый, Ноло.

— Правда? — сказал он. Он был безумно влюблён в неё, так долго — в его памяти это были целых три года! — что ему даже не хотелось сейчас думать о том, как он сюда попал. Он просто очень хотел быть счастливым — потому что она теперь рядом, она, и больше никого. — Я очень долго ждал, когда ты придёшь снова в наш дом. И так и не дождался. Но раз я теперь взрослый, наверно, просто меня теперь выдали за тебя, правда, или как это называется? Поэтому мы теперь живём вместе?

— Ну, можно и так сказать, — ответила она, целуя его в нос. — С сегодняшнего дня.

Надо сказать, что теперь сам Пенлод не был так уверен в любви Тургона, да и в своей любви к нему. С тех пор, как тогда, в Гаванях, когда ему сказали, что словарь, явно написанный кем-то из образованных нолдо в заточении, написал Квеннар — то есть Фингон (Пенлод всегда знал тайну его псевдонима), — его отношение к Тургону изменилось. Теперь Пенлод понимал, что всё это время, весь этот ужасный год с лишним в Ангбанде рядом с ними находился Фингон. Тургон искал в объятиях у него, Пенлода, утешения в своём одиночестве — и в то же время знал, что на самом деле он не один. И, зная Тургона давно, Пенлод был почти уверен, что первые его мысли были всегда о брате, а не о нём, Пенлоде.

Тургон сидел в своём кабинете. Королевский дворец не стали отстраивать: он взял комнату в доме, принадлежавшем некогда Маэглину. Войска Мелькора всё-таки старались обойти этот дом стороной, и он почти целиком уцелел. Именно здесь Тургон принимал посетителей: его, казалось, совершенно не смущали тёмные воспоминания о племяннике.

Пенлод зашёл к нему. Перед Тургоном лежали какие-то счета, большая пачка писем, образцы камня и других строительных материалов. Он, как обычно, быстро, точно, расчётливо прорабатывал всё, что было перед ним: подписывал счета, отмечал на письмах «ответить лично» или «передать Дуилину»; потом рассортировал материалы, раскрыл странички справочника по минералогии, разложил по ним несколько камней и задумался.

— Я могу с тобой поговорить? — наконец, решился Пенлод.

— Конечно! Я очень рад тебя видеть. Это всё утомительно, хотя отчасти и приятно, — сказал Тургон, откладывая книгу.

Пенлод сел на стул. Он не хотел смотреть ему в глаза, и говоря то, что он хотел сказать, всматривался в новенький, хотя и простой и красивый, ковёр, который выткала для Тургона Найнет.

— Я теперь знаю, Турукано, ты никогда не любил меня, — выдохнул Пенлод. — Это всё был только расчёт с твоей стороны. Ты сделал это, чтобы вырваться оттуда. Решил рискнуть; наверное именно поэтому я не сразу понял: ведь ты не склонен к риску. Это был только способ надавить на своего брата. Ты придумал всё это, как только ты понял, что рядом с тобой Финдекано — твой добрый, сентиментальный, заботливый старший брат; брат, которого всё это время раздирали невыносимые укоры совести из-за того, что случилось по его вине с тобой и с другими, над кем экспериментировал Майрон. Ты понял, что твой брат в ловушке — он не может ничего предпринять, он безумно любит вашего отца и пока тот жив и во сне, Финдекано никогда не сможет даже попытаться выбраться из плена. И ты решил сыграть на его доброте и чувстве вины: если бы ты снова забеременел — на сей раз от меня, он наверняка должен был не выдержать и постараться освободить тебя несмотря ни на что. Ты использовал меня и твой расчёт оправдался. Ты смог вырваться. Ты освободил меня. Нашего ребёнка. Всех нас. Но я…

— Это всё, что ты хочешь мне сказать?

— Да. Да, прости, Турукано. Прости, но я больше не могу. Не могу, правда, с тех пор, как я понял. Нам лучше расстаться. Мы по-прежнему будем родителями нашего сына, но… я не могу больше быть рядом с тобой.

— Как хочешь, Пенлод. Я с тобой не спорю. Ты прав. Только скажу, что я тебе тогда — когда мне удалось добиться своего и бежать — честно предложил уйти и оставить меня. До того, как сказал, что у меня будет ребёнок. Я не навязывал тебе ни ребёнка, ни себя. — Тургон не поднимал на него глаз и продолжал перебирать бумаги.

— Ну и хорошо, — ответил Пенлод.

Он отправился домой, в маленькую комнату, которую взял для себя и сына в маленьком, наново построенном деревянном доме. Тургон дневал и ночевал в своём рабочем кабинете, но жить в королевской резиденции Гилфанону всё-таки было неловко. Дома Гилфанона не было: он куда-то пошёл с дядей Эарендилом.

Конечно, Пенлод искренне сказал Тургону всё, что думал.

Одного Пенлод не учёл: как он на самом деле его любит.

На следующее утро он опять пришёл к его дому; он вспомнил все те бесчисленные разы за те годы и десятилетия, когда жил в Гондолине, когда он приходил к своему владыке Тургону, как отчаянно билось его сердце. Но сейчас, после многих лет совместной супружеской жизни, тоска оказалась такой, что ему хотелось кричать. Он застыл и сдержался, не поднял голову вверх, чтобы посмотреть, у себя ли он.

На мгновение он испугался, что Тургон не захочет допустить его к себе. Но нет, его сразу провели в королевский кабинет. Тургон по-прежнему склонился над бумагами и что-то писал, как будто бы и не вставал со вчерашнего дня.

— Доброе утро, — приветливо сказал он.

— Послушай… можно… у меня есть к тебе один вопрос и одна просьба.

— Конечно, Пенлод, я сделаю всё, что ты попросишь. Только скажи. Правда, не обещаю, что отвечу на твой вопрос.

— Тогда я начну с просьбы, хорошо? Тургон… — Пенлод подошёл к нему и опёрся о стол. — Тургон, можно всё будет, как раньше? Как вчера утром? Как будто бы вчерашнего дня не было? Можно я опять буду с тобой? Ты можешь меня не любить, мне всё равно, правда. Просто я не смогу дальше жить, зная, что мы с тобой в разных домах, в разных комнатах — и так будет всегда… я не могу спать без тебя, вообще ничего не могу. Пожалуйста, Тургон. Ты обещал.