Ловкость рук

Я не подозревал в то время, какие противоречивые чувства гнездились в глубине души моей старой тетушки. Это была какая-то смесь нежности и изощренной жестокости. С одной стороны, тетушка была тихой и вкрадчивой. Она желала видеть нас добренькими и кроткими, «непорочными, как младенцы». Впрочем, столь же нежным было ее отношение к религии. Статуэтки ее любимых святых с толстыми розовыми щеками были облачены и яркие пышные одеяния, – Рай в ее представлении был огромным цветущим садом, сплошь набитым ангелочками; а что касается Иисуса Христа, то он рисовался ей только младенцем в пеленках.

С другой стороны, тетушка была несносной эгоисткой. Страшно жадная и скупая, она была неспособна на альтруистический поступок. Целыми днями она просиживала в кресле-качалке с молитвенником в руках; кресло ее стояло в галерее, выходившей окнами па соседний монастырь. Любимейшим занятием тетушки было разглядывать вышедших на прогулку монахов, которых она называла ласкательными именами и в которых была просто влюблена.

Уборная монахов помещалась в маленьком сооружении на отшибе; к нему вела тропинка, которая прекрасно просматривалась с тетушкиного наблюдательного поста. Любопытная донья Лусия развлекалась тем, что вела подсчет, сколько раз каждый из монахов посетил уборную. Часто с сокрушенным видом она жаловалась на несварение желудка у того или иного монаха. Однажды тетушка поразила меня – обычно целыми днями она сидела в качалке, а на этот раз не могла найти себе места. Она металась из угла в угол, точно птичка в клетке, волосы у нее растрепались, лицо покраснело. Она все время не то икала, не то хихикала и полдня проторчала у окна. Оказывается, тетушка послала в монастырь коробку со слабительным драже и с нетерпением ожидала, когда ее подарок окажет свое действие. Пустое любопытство и скука могут привести к тяжелым последствиям, и тетушка прекрасно это доказала.

С нового учебного года родители поместили меня в роскошный пансион. Там, поддавшись всеобщему настроению, я ударился в благотворительность и благочестие. Приятели мои были надуты, манерны и пошлы. Мне кажется, будто я их вижу перед собой сейчас: с такими же пухлыми, как прежде, лицами они, томно привалясь к стойке бара, лениво цедят сквозь зубы: «А ну-ка, бармен, удиви чем-нибудь новеньким». В пансионе я научился состязаться в знаниях. Учителя всячески старались привить мне, по их выражению, «здоровую тягу к конкуренции» и в самом деле сумели закабалить меня. В пансионе устраивались различные состязания, например, сборы пожертвований на одежду для детей бедняков. Учитель писал па доске имя главного жертвователя и сумму, которую он внес. За ним в строгом порядке выстраивались остальные благотворители. Процедура смены лидеров конкурса живо напоминала мне смену лидеров в футболе. Учитель с благодушной улыбкой стирал с доски имя свергнутого победителя и писал на его месте имя нового. И тот, кто в конечном счете одерживал победу, лично оделял игрушками детей бедняков, фотографировался вместе с ними, улыбался им и оказывал прочие знаки внимания, ну совсем как господа министры.

Подобные состязания устраивались и в присутствии родителей. На этих встречах испытывались как наши познания, так и наши нервы, В течение часа мы забрасывали друг друга вопросами, а наш наставник восседал за председательским столом в плюшевом кресле. Самым страстным моим желанием было занять первое место. Болезненно обостренная жажда славы, возможность услышать аплодисменты в свой адрес словно подстегивали меня. Изо всех сил я старался заработать лучшие отметки и, хотя часто притворялся, будто равнодушен к славе и к похвале, на самом деле млел от счастья, когда директор по окончании каждого месяца, раздавая премии, объявлял во всеуслышание: «Давид внес рекордную сумму пожертвований в пользу бедных. Таким обрывом, он оказался самым великодушным. Он отличился также примерным поведением, и у него лучшие оценки в классе». Кругом раздавались аплодисменты, а я улыбался с невинной скромностью, которая была отмечена в моем похвальном листе.

В те годы, когда большая часть моих сверстников проводила время в играх и развлечениях, я корпел над уроками и заданиями. Любое препятствие казалось мне преодолимым, лишь бы удержаться на первом месте. Я тратил долгие часы на зубрежку, но представлял дело так, будто благодаря природной одаренности мне достаточно было одного взгляда, чтобы сразу все выучить и запомнить. Учителя легко попадались в эту ловушку. Они всегда очень уважительно говорили о моих способностях. И, наверное, поэтому сделали меня козлом отпущения. Мне поручались всевозможные доклады, и, хотя это требовало много времени, я испытывал удовольствие, когда учитель, благосклонно улыбаясь, говорил: «Ну, это для тебя не составляет никакого труда».

Я жаждал исполнить все возлагаемые на меня надежды и смертельно боялся провалиться. Одна мысль о том, что я могу потерять первое место, лишала меня сна, и учителя стали использовать этот страх как оружие против меня. «Вы должны быть благодарны судьбе, – говорили они, – что не похожи на остальных детей: вы богаты и одарены, у вас незаурядный талант». И хотя я по-прежнему был лучшим учеником, они предупреждали: «Вы можете легко потерять первое место. Трудитесь, не почивайте на лаврах! Не позволяйте другим обойти вас в следующей четверти». И все удовольствие от полученной премии уступало место страху перед соперником, который мог обогнать меня в ближайшем месяце. Увенчанный лавровым венком, я неизменно продолжал появляться на обложках школьных журналов, подобно доброму сказочному принцу.

Меня настолько приучили к славе, что мне нередко приходила в голову нелепая мысль: если б учителя превозносили мои неблаговидные поступки, я бы сделался отъявленным хулиганом. Мысль о возлагаемых на меня надеждах преследовала меня все детские годы, не оставила она меня и позже, когда я стал студентом. И только встреча с Агустином, произошедшая несколько месяцев спустя после моего поступления в университет, пробудила меня от патологического безволия и бессилия…»

У Давида перехватило дыхание. Голова была точно каменная. Он читал дневник, следуя тому же побуждению, которое теперь заставило его захлопнуть тетрадь, словно только что прочитанное сразу все объяснило. В каком-то нервном возбуждении Давид закуривал одну сигарету за другой и раздраженно проводил рукой по топорщившимся волосам. Отхлебнув воды из кувшина, он понял, что его терзала совсем другая жажда. «Напиться?» Он еще никогда не напивался. И тем не менее… В памяти всплыла история какой-то ткачихи, которая все лучшие годы провела у станка с отчаяния, чтобы хоть как-то отомстить своей злой судьбе, отдалась первому встречному. Ему тоже хотелось пасть, смешаться с грязью, забыть о своем происхождении. Быть стрекозой среди мириада стрекоз, облететь издыхающие улицы с вывороченной брусчаткой, быть каплей воды, которая, погибая, Ничего не оставляет после себя.Давид провел рукой по губам: они были совершенно сухие. Он словно что-то забыл и мучительно старался вспомнить, что же именно. Потом бросил вспоминать: мурашки пробежали по телу. До субботы у него было три свободных дня. Он закрыл тетрадь и бросил ее в ящик стола, надел пальто и вышел на улицу,

* * *

И настанет день, когда господь отделит сильных от слабых, пшеницу от плевел и созовет к себе на пир из откормленных свиней, жирных мозговых костей и отменных вин… Он лежит ничком на полу, а бабушка, отталкиваясь ногой, качается в черной деревянной качалке с плетеной соломенной спинкой. На стене висят олеография: дядя и тетка, а на консоли красуется фотография деда в мундире капитана. «Это было в Сантьяго, – говорит бабушка, – он один убил полтысячи янки». «О, – отвечаю я, – наверно, ни одного янки не осталось в живых». «Два-три осталось», – вставляет Эдуард о. Он держит в руке обсосанную конфетку и грызет ее своими крысиными зубками. «Хочешь выпить немного шоколаду?» – спрашивает он. «Я хочу водки, – отвечаю я. – У меня жажда». Женщина подает мне рюмку. «Продолжайте», – говорит она. «Какой красивый был дедушка!». – «Да, очень красивый», – «Почему он убил столько янки?» – «Они хотели украсть у него землю. Он был испанец». – «Я тоже испанец!» – говорит Эдуардо. «Мы все испанцы», – говорит бабушка. «И я?» – спрашивает Паула. «И ты, дорогая». – «А я?» – спрашивает Пако. «И ты тоже, детка». Я открываю альбом, и бабушка говорит мне: «Вот это я, сорок лет тому назад, а рядом со мной дедушка». Тогда я спрашиваю: «А отчего умер дедушка?» – «Такова была воля господня, – отвечает бабушка. – Он всегда прибирает лучших». Она снова отталкивается ногой и продолжает читать книгу. «Это та же, что вчера?» – спрашиваю я. «Да, это святая библия». – «А почему ты всегда читаешь только ее?» – интересуюсь я. «Потому что это святая книга». Я открываю ее наугад и рассматриваю рисунки. «Кто это такие?» – «Это египтяне». – «А что с ними?» – «Господь их наказывает». – «За что наказывает?» – «За то, что они плохие». – «А эти дети?» – «Они тоже плохие». – «А что они сделали?» Бабушка говорит, что мы должны быть послушными и помнить, что господь все время смотрит на нас. «А дедушка?» – спрашиваю я. «Он тоже на нас смотрит», – «Тогда получается, что все мертвые…» – говорю я. «Все есть лишь одна видимость, мы сосуды, пусты «оболочки, мощи прошлого» Что он говорит? Не знаю, что-то бормочет. Это обморок.Все вокруг словно засыпало песком. Глаза жжет, лопасти вентиляторов вращаются в пустоте. Я хочу нить и снова беру рюмку. «Нет, приятель, вы уже выпили достаточно…» – «Достаточно? – удивляюсь я. – Да я выпил…» – «Четырнадцать рюмок», – доканчивает он и начинает подсчитывать с карандашом, который вынимает из-зa уха. «Четырнадцать рюмок, ни больше, ни меньше. Это не считая тех, которые вы выпили раньше. Да на вас лица нет». – «Это вас совсем не касается, – говорю я. – Пускай каждый заботится о себе и не суется…» – «Я это и говорю! Вы уже на ногах не держитесь». Я хочу возразить, что ничего подобного, что все только видимость. «Меня никогда не считали своим, – говорю я, – Словно всегда между нами существовала какая-то стена. Есть люди, которые убивают, и есть люди, которых убивают. Вы понимаете?» Мужчина смеется и говорит: «Ясное дело. У вас ораторские способности. Почему бы вам не выставить свою кандидатуру в депутаты?» Все вокруг смеются и просят меня продолжать. «Как бы я хотел доказать вам, что я тоже ваш и что тоже принимаю условия игры». На меня смотрят насмешливые лица, все смакуют мои слова, точно это приторно сладкий смородиновый сироп. «Ну-ну, отвечайте, вы студент? Ведь так?» Я смотрю ему прямо в лицо. «Вы не он». – «Конечно, я не он, – отвечает мужчина, – я это я». Это толстяк в роговых очках с толстыми стеклами. «Я изучаю право», – отвечаю я. «Вы хотите стать адвокатом?» – «Да», – говорю. «Браво, – восклицает он, – вы хотите стать адвокатом и ради этого учитесь». У меня жажда.«Ваши именины?» – спрашивает он. «Нет, не мои именины». – «Тогда почему же для вас это знаменательный день?» – «Потому что мне представилась возможность, о которой я давно мечтал», – «Вот оно что! – протянул он. – А какая это возможность?» Я хочу сказать ему, что немногие люди располагают богатым запасом идей и что еще меньше тех, кто берет на себя труд претворить их в жизнь; эти люди принадлежат к избранной касте, они герои приключений, они любят, как в романах, развлекаются, как в кинофильмах, наслаждаются свободной жизнью, о которой остальные только страстно мечтают. И мы сами отдаем им в руки и нашу жизнь, и нашу любовь, и наши благие порывы – все то, о чем, быть может, мы без их помощи и не додумались бы… «Ну, это вы не ту ноту взяли», – говорит он. «Я знаю. У меня всегда был плохой голос». – «Кроме того, вы пьяны». – «Возможно, – говорю, – меня уж из трех баров выгнали», – «Видно, вы здорово напились, не хотите ли немного отдохнуть?» Под фонарем есть деревянная скамейка, и мы там уместимся вдвоем. «Вы поссорились с невестой?» – спросил он меня. «У меня нет невесты, – ответил я. – Была, да сплыла», – «Вы очень хорошо поступили, и я вас поздравляю. А я вот сплоховал в свое время, и теперь меня целыми днями пилит жена. Она все твердит, что, не выйди за меня замуж, она стала бы великой актрисой и теперь разъезжала бы в авто. Как вам» то понравится?» Я смеюсь, чтобы доставить ему удовольствие, и он кладет мне на плечо руку. «Вы очень симпатичный юноша, но вам надо поменьше пить». Он делает неприличный жест, который я сначала не понимаю, и поясняет: «Одно губит другое». – «Так уж всегда бывает, – отвечаю я. – Таков закон жизни. Если не одно, так другое…» – «Я знаю одного юношу, у которого уже ничего не получается без возбуждающих средств, – говорит он, – и все из-за алкоголя». – «Да я почти совсем не пью». – «Ха-ха-ха, – смеется он в ответ, – какой вы шутник». Я позволяю ему ласково похлопывать меня по плечу и в упор смотрю на него; у него блестящие студенистые глаза и монгольские усы. «А вот я в этом деле так силен, – говорит он, – как будто мне столько же лет, сколько вам. Хотя я тоже люблю выпить». – «Я напился случайно, – сказал я. – У меня болела голова, и я думал, что так скорее пройдет». – «Я сегодня совершенно трезв, а знаете, сколько рюмок я выпил?» – «Пять», – говорит. «Девять!» Он берет меня под руку и помогает встать. «Здесь поблизости есть очень приличный дом. Если вы меня пригласите, мы можем зайти». – «Я вас приглашаю», – говорю я. «Вы очень симпатичный юноша», – опять повторяет он. Обнимает меня за талию и помогает мне идти прямо. У входа висит плакат, на котором изображен толстощекий мальчишка; он уносится вверх на крылышках, которые растут у него прямо за ушами; мальчишка весь утопает в бледно-сизых облачках. «Поглядите-ка, говорю я, – у него нет тела», – «Бросьте, – отвечает мой провожатый, – это Купидон». Он провел меня в вестибюль и помог подняться по лестнице. «Хотите, я вас отнесу на руках?» – спросил он. «Благодарю вас, вы очень любезны, я как-нибудь постараюсь сам». – «Позвольте, я хотя бы поддержу вас под руку». «Не беспокойтесь», – говорю. «Здесь надо вести себя прилично. Это приличный дом». Он толкнул дверь, которая вела в приемный зал. «Привет, Рикардо, – поздоровалась с ним хозяйка. – Кто этот мальчик?» – «Это мой друг». – «Ну-ну, кажется, он немного выпил». – «Я не хотел этого, – объяснил я. – Мне бы надо было остаться дома и отдохнуть». «Вы здесь сможете отдохнуть, – сказала мне хозяйка. – Я вас познакомлю с девочками». Она вышла и привела четырех. «Привет, привет, Рикардо», – поздоровались они. «А этот?» – «Это я». – «Это мой друг». – «Привет», – сказал я. «У него смазливая мордочка», – сказали девицы. Рикардо, сжав мне локоть, представляет меня. «Этот мальчик любит все делать хорошо». – «Всех угощаю», – крикнул я. – «Вы уже достаточно выпили, молодой человек», – сказала мне старуха. «Только одну рюмочку», – умолял я. «Ну, хорошо», – вздохнула хозяйка. Рядом со мной уселась блондинка. «Привет, Красивые Глазки», – «Привет», – ответил я. «Ты не замерз на улице?» Мне жарко, у меня пылает голова. Девица откупоривает бутылку. «Глотни немного». Я вылил. Вино камнем легло в желудке. «Мне что-то плохо». – «Я ж тебе говорила! Ты отдохни и расскажи мне о своих печалях»· – «Да» – говорю, – мне и в самом деле надо отдохнуть». Рикардо обнял меня. «Такая судьба», – «Пошли, Красивые Глазки, я тебе приготовлю постельку», – «А где же бутылка?» – спрашиваю. – «Нам она больше не нужна», – ответила блондиночка.

……………………………………………………………………………

«Ты что делаешь?» – «Ухожу. У меня работа». – «Так поздно?» Я только теперь догадался, что напился для того, чтобы придать себе сил, но это было лишь трусостью. «Красивые Глазки, Красивые Глазки», – звала блондинка. Она сидела тихо и недовольно смотрела на меня. «Ты меня нисколечко не любишь?» Я молча оделся. «Нисколечко?» – повторила она. Я посмотрелся в зеркало. «Мне нужна расческа». Блондиночка оправила на мне рубашку ы повязала галстук. «Ты когда придешь?» – «Завтра». – «Вот врунишка». – «Уже уходит?» – «Говорит, у него работа», – «Прощайте», – сказал я. Меня поцеловали. Блондинка проводила меня до двери на улицу. «Ты не свалишься?» – «Нет, я уже совсем трезвый», – ответил я. Шел дождь. Я остановился н вытянул вперед руки. Подставил дождю лицо. «Вам нехорошо?» – «Нет, спасибо, все в порядке». – «Похоже, вам нравится мокнуть под дождем». – «Я просто задумался», – пояснил я, «Зайдите хотя бы в подъезд, здесь сухо». Ноги у меня онемели, стали как резиновые, и я позволяю вести себя. «Вот здесь хороший бар». Человек пристально смотрят на меня и вдруг начинает смеяться. «Да это ж опять вы!» – «Я вас не знаю, – говорю я, – И не понимаю, о чем вы говорите». – «Ну, а я вас хорошо знаю. Вы выпили целую бутылку водки». – «Я не помню», – ответил я. «Значит, у вас плохая память. Я думал, вы уж давно в кровати». – «Я плохо себя чувствую», – сказал я, «Разумеется, – ответил он, – если вы будете пить так же и дальше, то скоро отправитесь вслед за своим дедушкой». – «А откуда вы знаете моего дедушку?» – «Да вы сами мне только что про него рассказывали», – «Верно, – отвечаю, – я совсем забыл». Голова у меня кружилась, как волчок, а живот был надут, как футбольный мяч. «Я совершил самый трусливый поступок, – сказал я ему, – и достоин самого строгого осуждения и презрения». – «Бросьте, не унижайтесь, все это выеденного яйца не стоит. Каждый может совершить глупость, даже самый примерный человек». – «Я это сделал из страха», – объяснил я. Мужчина поддерживал меня, чтобы я не свалился. «Почему вы не сходите в туалет? Пойдемте, я вам помогу». – «Благодарю вас, я сам». Боже мой, как все это случилось? Не знаю, я нашел его на лестнице, он был как мертвый.Я вышел на улицу. «Эй, такси». – «Нет, вас я не повезу». – «Почему это вы меня не повезете?» – «Вы слишком пьяны». – «Я вам заплачу вдвойне». Тогда он согласился. «Поезжайте пока вперед, я вам потом скажу». – «Смотрите, чтоб вас не стошнило». «Не беспокойтесь, уже». – «Бывает, повторяется, – буркнул он, – а обивка у меня совсем новая», Я потрогал обивку на сиденье, чтобы угодить ему. «Очень хорошая, – сказал я, – прямо жалко было бы испортить ее». Смочите ему виски водкой. Бедный мальчик.Кто-то трясет мне голову, и тошнота подступает к горлу, «Будь я больше уверен в себе, я бы не напился», – оправдывался я. «Так всегда говорят, когда налижутся», – ответил шофер. Я схватился руками за голову. «Если вам станет плохо, предупредите», – сказал он, «Это я так, размышляю, спасибо». Я снова закрыл глаза, и он меня спросил: «Здесь поблизости?» – «Да, номер семнадцать». О боже, что со мной случилось? Смотрите, он уже шевелится. И снова трется.Привратница видела, как я вошел, и сказала: «Ой, какой вы бледный! Вам нехорошо?» – «Нет, спасибо, ничего. Это от жары». – «От жары? Вы, наверно, хотели сказать от холода». – «Да, от холода», – согласился я. Я начал подниматься по лестнице, и ступеньки поплыли у меня из-под ног. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая. Я валюсь. Пятая, шестая, седьмая, восьмая. «Если б Агустин только знал, – говорю себе. – О, если б он только знал». Давид, Давид, вы меня слышите?Голова у меня точно налита свинцом. Перед глазами пылает радуга. Но стоит только немного прищуриться, и я проваливаюсь в темноту. Я осторожно приподымаю веки: фиолетовый, красный, оранжевый и, словно вспышка, белый. Я снова пробегаю гамму цветов, теперь пальцами, и снова погружаюсь в сумерки. И вдруг фиолетовая полоса зажигается желтым светом. Я отвожу руку. Давид, Давид, боже мой, как вы нас напугали, мы уж думали, что вы умерли,

* * *

За час до ужина Давиду позвонили по телефону. Он спустился в квартиру доньи Ракели, помещавшуюся как раз под его, и оттуда переговорил со своим старым приятелем, который был проездом в Мадриде. Приятель привез ему от матери посылку с бельем. Давид сказал, что он сейчас уезжает из города и поэтому посылку можно оставить у любого знакомого. И только когда Давид повесил трубку, до него дошло, что он разговаривал с приятелем так, будто ему уже никогда больше не понадобится белье. Вспомнив это, Давид вздрогнул. Он пробыл у доньи Ракели минуты две; вернувшись, Давид запер входную дверь на ключ и прошел в комнату. Но, прежде чем переступить порог, он вдруг встретился взглядом с Глорией Паэс. Она стояла у письменного стона, и свет от лампы освещал лишь нижнюю часть ее тела; верхняя половина была едва различима в полумраке комнаты.

– Не пугайся. Это я.

Давид невольно отпрянул, на миг ему даже показалось, что все это сон.

– Я с лестницы увидела свет; дверь была открыта, и я вошла.

Подойдя к Глории, Давид с минуту спокойно и внимательно разглядывал ее. Глория была бледнее обычного, и рука ее, которую он задержал на миг в своих, казалось, обожгла его.

– Я спустился на минутку, – пробормотал он. – Я… не знал…

Давид был смущен, он словно сознавал, что этот визит не входит в затеянную с ним игру. И вдруг, как молния, в его голове вспыхнули слова, которые он ей сейчас скажет. Давиду стало нестерпимо жаль Глорию: ему даже захотелось попросить у нее прощения. Глория бросила перчатки на стол и огляделась кругом.