Ловкость рук

Вокруг валялись свидетельства «чумного дня»: рюмки, цветные маски, раздавленные окурки. Кто-то сдернул с лампы зеленоватый абажур и тряпичные гроздья винограда. Остались только бумажные гирлянды и фантастическая декорация Танжерца. Ночной дождик сочился сквозь размоченную штукатурку и крупными каплями непрестанно стучал по железной плевательнице. Урибе тасовал карты. Маленькими пачками он перекладывал колоду из руки в руку и снова тасовал; карты скользили в его пальцах. Освещенное сверху лицо Урибе приняло болезненный, землистый оттенок. Он поднял воротник пальтишка, уйдя в него по самые уши, и все равно дрожал от озноба.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросила Анна.

– Это с похмелья.

Сидевшая вокруг компания устало смотрела на него. Всем хотелось спать. Вечеринка ничем не отличалась от других. Никто еще не сознавал, что решалось какое-то серьезное дело. Все бездумно и тоскливо пили.

– Ну, когда начнем? – спросила Анна.

– Когда хочешь.

Игра началась вкруговую, слева направо, в сорок восемь карт, без козыря. Урибе роздал сначала каждому по три карты, потом еще по две.

Кортесар не поднимал первые карты, пока не получил двух последних. Только тогда он осмелился взглянуть. Карта, как ни странно, пришла отвратительная. И только тогда Кортесар вдруг, первый из всех, вспомнил о западне. Нервно зевнув, он бросил взгляд на Мендосу.

Агустин, вытащив из кармана трубку, спокойно оглядывал приятелей. «В манере играть, – думал он, – легко разгадать характер человека. Покер – это кардиограмма души». Рауль посмотрел на свои карты совершенно равнодушно, лицо его осталось непроницаемым. Он сумеет использовать даже две десятки, и, уж если откроет карты, игра наверняка будет его. Раулю всегда невероятно везло, и, прежде чем согласиться па игру, он заставлял себя упрашивать. Давид, наоборот, не умел комбинировать и не объявлял ставки, если не выигрывал наверняка. У Паэса было хорошее чутье, он всегда знал, когда партнер блефует, Кортесар же полностью предоставлял себя судьбе: иногда выигрывал, иногда проигрывал. С Анной Мендоса еще никогда не играл.

Прикинув свою игру, Мендоса стал наблюдать за Давидом. Лицо его было неподвижно, точно накрахмалено, и Мендоса догадался, что Давиду не повезло. Художник пожал плечами. Игра зависела от случая: проигрывал тот, у кого самая плохая карта. Но Давид уже потерял самообладание, Урибе кончил сдавать, и все принялись изучать свои карты. Один Рауль притворялся рассеянным. С видом постороннего наблюдателя он откинулся назад, уперев колени в край стола.

Мендоса попросил Урибе дать ему еще три карты; ненужные положил под колоду. Кортесар взял две карты. Когда очередь дошла до Риверы, он сказал:

– Остаюсь при своих, спасибо.

Его голос звучал как-то приниженно, словно Рауль извинялся, И тут же он заметил, как Паэс, взяв свои карты, недовольно поморщился и в упор посмотрел на него. Бутылки, составленные Анной на деревянную подставку в углу комнаты, отбрасывали на стену бесформенные гигантские тени.

Паэс взглянул на Танжерца, еще не решаясь переглядываться с остальными приятелями, и постарался поймать его взгляд. Полчаса назад, в туалете, он зверски избил Урибе. А потом смочил ему виски одеколоном, отер слезы носовым платком и легонько похлопал по спине. Вспомнив это, Луис чуть не расхохотался.

Давид тоже прикупил три карты. Он держал в руке рюмку с мансанильей, которую время от времени машинально подносил ко рту. Давид старался вести себя непринужденно, но ему это плохо удавалось.

Взяв прикупленные карты, Давид, не смотря, положил их на стол. Теперь он держался вызывающе. Ему заранее был известен исход партии, и он послушно отдавал себя на милость судьбы. То, что именно ему решили поручить это темное дело, казалось ему логическим завершением целого ряда фактов, за которые он был в ответе. У Давида неприятно шумело в ушах, и он залпом выпил рюмку мансанильи, надеясь, что хоть так избавится от противного шума.

Карты попались ему разномастные и непарные. Давид еще не взглянул на них, когда все уже объявили свою игру, У него же были только две девятки, «Так и должно было случиться», – подумал он.

И с горькой усмешкой стал ждать, когда все сочтут необходимым высказать ему свое сочувствие,

IV

Крылья архангелов, трепетные, словно струны арфы, дни, легкие, как перышки, как снежинки. Много пет прошло с тех пор, как Давид впервые взял в руки револьвер, но и сейчас он точно чувствовал холодное прикосновение металла; рукоятка будто звала крепко сжать ее, а палец так и тянулся к спусковому крючку. Это был священный талисман, предмет-табу, и надо было завернуть его в кружева, остановить ток драгоценной жидкости-крови. Когда Агустин передавал ему револьвер, он в нескольких словах объяснил, как стрелять; «Достаточно взять вот так, прицелиться через мушку, а здесь предохранитель». Самые простые, примитивные объяснения, понятные всякому школьнику. Ну, а остальное? Боже мой! А остальное?

«Это все равно что черпать пригоршнями воду и ловить бреднем море. Все течет, все ускользает, мы все время меняемся»,Из зеркала смотрело бледное лицо, без единой кровинки, с вытянутыми в ниточку губами, похожими на старый зарубцевавшийся шрам. В руках чернел вороненый револьвер; указательный палец судорожно давил крючок, пуля вошла бы легко. Он, Давид – убийца! Давид ребенок. Давид добряк! Давид друг! Давид обреченный! Давид с душою труса! Он погасил свет и снова зажег его, но револьвера уже не было в его руках. Ему надо было свыкнуться с мыслью о смерти, об убийстве; он должен был познакомиться со стариком, узнать, какого цвета были у него глаза, полюбить его перед убийством. «Ибо мы убиваем то, что любим, знайте, знайте все; одни убивают жестоким взглядом, другие добрыми словами; трус убивает поцелуем, храбрец шпагой». О, сколько, верно, вытерпел тот, кто написал эти строки, Давид уже дошел до такого состояния, когда вопросы превращаются в комок слез и безжалостно подступают к горлу.

Залихватская мелодия креольской песенки доносилась с нижнего этажа. Облокотившись о подоконник, Давид, казалось, видел перед собой разнузданных женщин в развевающихся колоколом юбках, которые уносили их в бешеном водовороте красок; тела исчезали в этом вихре, и только мелькали руки, ноги. Давид провел ладонью по лицу. Бред маленького мальчика. А черный револьвер дожидается, когда откроет путь мириадам существ, которые подкарауливают пир смерти, копошась в гнилом месиве. На столе лежала открытая библия: «Иегова, господь, бог сильнейших», Его приговорили, его тоже приговорили. До слуха Давида донесся отчетливый голос диктора. Это не был ни патефон, ни даже автоматическая пианола. Просто у доньи Ракели было включено радио, казалось, легкие каблучки выстукивали по крышке старого рояля. «Господь, господь слабых», – сверлило мозг. На глазах белая паутинная пелена: он плакал. Ветер трепал белье, развешанное на соседней крыше, и гудел в ушах, точно в морской раковине. Давид плотно притворил створки окна. Музыка причиняла ему физическую боль. Ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть Танжерца, переодетого магом-волшебником, показывающим свои любимые фокусы: извлечение карт из ушей, теневой театр пальцев. Но Урибе был далеко. А его оставили наедине с этим черным куском металла, который дожидался его руки, решительного нажатия пальца. Давид уселся за письменный стол и наобум открыл тетрадь.

* * *

«Мое детство, которое казалось мне таким простым и бесхитростным, теперь, когда я пытаюсь осознать его, представляется мне вдруг невообразимо сложным. Воспоминания о нем туманны и отрывочны, и чем больше я размышляю о мелких событиях тех лет, тем меньше они кажутся мне достойными забвения.

Я был тихим, бледненьким мальчиком, очень вялым н болезненным, мои недуги сводили с ума моих родителей. Я родился в очень порядочной и зажиточной семье и был ее, последним отпрыском. Словом, все велось к тому, чтобы сделать из меня наследника, уж не знаю чего, то ли воспоминаний, то ли имени и состояния, и то, что у меня были братья и сестры, ни в коей мере не снимало с меня этой ответственности. В те' годы Барселона не была такой многолюдной, как сейчас. Город только что избавился от своих стен и, словно скинув с себя старое тесное платье, весело растекся по долине. Богатство находилось в руках нескольких семей, и то, которым обладал мой дед, считалось одним из самых значительных. Дед сколотил состояние на Антильских островах и, как все «индианцы» своего времени, наслаждался жизнью в прекрасной вилле, выстроенной в арабском стиле, получая немалый доход от своего сахарного завода на Кубе.

Я не застал деда в живых, но по рассказам знаю, что это был человек с железным характером. Я хорошо помню его фотографический портрет, огромный, черный, который всегда выставляли в дни семейных торжеств в столовой. Страшное грубое лицо, взглянув на которое, я потом не мог заснуть ночью. Моя бабка, жена деда, была маленькой толстенькой старушкой, с лицом, покрытым волосатыми бородавками, точно клочками высохшей травы. Ей я обязан своей любовью к книгам и тихому уединению. Когда-то, очень давно, у бабушки умер сын, это случилось во время сна, и с тех нор бабушку не покидал страх, что несчастье может повториться. Поэтому стоило бабушке увидеть, что я заснул, как она тотчас будила меня. «Сон так похож на смерть», – оправдывалась она. Кажется, я да сих пор вижу, как она стоит надо мной, виновато улыбаясь, и лоб у нее покрыт бусинками пота. Мои родители были ничем не примечательные добродушные создания, что называется, тише воды, ниже травы. Образ их сер и смутен в моей памяти, и чем больше я размышляю о них, тем сильнее удивляюсь, как порой бывают далеки друг от друга люди, несмотря на кровное родство. Ведь я ничего общего не имел с ними.