Ловкость рук

Незадолго до того как я появился на свет, богатство моего деда по материнской линии вдруг улетучилось. Дед был солидным предпринимателем и образованным человеком, но никогда не утруждал себя заботой о воспитании детей. Властный характер не позволял ему приобщать их к делу. Свои дела он привык вести круто, и дети только стесняли бы его. А поскольку дела эти оказались в весьма запутанном состоянии, то и наследство, которое он оставил после смерти, несмотря на свою значительность, тоже было весьма запутанным. Мой дядя и тетка, на которых свалилась эта тяжесть, не в силах были снести ее и по совету родственников разделались с заводом на Кубе.

Детство мое, несмотря на подобного рода осложнения, протекло в атмосфере полного довольства и безделья; я жил в окружении гувернеров и монахов. Состояние наше было еще весьма значительно, так что все мои прихоти и желания всегда исполнялись, Основной заботой отца, приверженца свободного воспитания, было сделать из меня порядочного человека. Отец не повторил ошибок деда. Довольно часто он отвозил меня и еще кого-нибудь из братьев в своем автомобиле на фабрику, чтобы мы с детства привыкали к делу. Там он познакомил меня с удивительным миром полуголых ребятишек и даже заставлял играть с ними; чумазые и недоверчивые фабричные мальчишки окружали меня, точно темные ящерки. С изумлением я заметил, что они всегда были голодны и всегда мечтали о еде, которую мне дома впихивали чуть ли не силой. Это делало их в моих глазах какими-то необыкновенными существами, и я чувствовал себя среди них пришибленным, пугливым и степенным.

Часто я думал, что деньги, которые копят для нас наши родители, только увеличивают нашу слабость. В детстве мне не раз приходилось присутствовать в качестве крестного на крестинах детей рабочих. Отец заставлял меня делать это в воспитательных целях, и я его не упрекаю за это. Вероятно, я на его месте поступал бы точно так же, хотя наше поколение сильно отличается от его поколения. Мы не уверены, как они, в своих правах, в, если придет час защищать эти права, мы, может, и сделаем это из эгоистических побуждений, но никак не из уверенности в нашей правоте.

Как я уже говорил, отец давал мне целые корзины конфет, которые я раздаривал детям бедняков, точно волшебный принц из сказочного королевства. Уже тогда я смутно чувствовал необходимость оправдать свое положение. Я был в числе избранных. В устроенной жизнью лотерее мой билет выиграл. Но даже теперь, когда я раздаю милостыню, я делаю это не из великодушия, а из боязни за себя и желания получить прощение. Я очень рано понял, что мир не заключен в четырех стенах родительского дома, я объяснение этого мира, которое дали мне родители, совсем не удовлетворяло меня.

Мои воспоминания о самом себе смутны и отвратительны. Родители окружили меня неусыпной заботой. Каждый год я мечтал, чтобы скорее окончились занятия, наступило лето и мы уехали, как обычно, на дачу. Это был старый дом, принадлежавший еще моим прадедам. Здесь я чувствовал себя немного свободней, чем в суровом школьном заточении. Большую часть дня я был предоставлен самому себе, а долгими вечерами бродил по комнатам, заваленным всевозможной рухлядью. Там я находил сундуки, набитые книгами, разноцветные абажуры, рваные ширмы и маленькие ниши, украшенные ракушками и цветами. Среди всего этого хлама я чувствовал себя словно гость неведомой сказочной страны.

Педагогической системе родителей я предпочитал систему забавного дона Анхеля, гувернера, который в летние каникулы обучал нас латыни. Дон Анхель был тучный краснолицый мужчина с неуклюжими смешными манерами; на его большом, толстом носу всегда красовались очки в золотой оправе. Одежда его была живописна и крайне неопрятна, он любил крикливо-яркие сорочки. Выходец из обедневшей, пришедшей в упадок семьи, он вынужден был сам зарабатывать себе на жизнь, давая уроки детям зажиточных родителей, Дон Анхель покорил моего отца своими высокопарными разглагольствованиями на латинском языке. Он любил уснащать свою речь пышными цитатами из древнеримских авторов. У меня часто возникали сомнения, понимает ли сам дон Анхель приводимые цитаты; но он всегда произносил их с таким апломбом, что мой отец серьезно уверял: «Он меня убедил».

Большую часть дня учитель проводил, развалившись на софе в зале, с поразительной быстротой решая кроссворды благодаря своей поистине энциклопедической эрудиции. Пока я склонял существительные, он с удовольствием нюхал табак, засовывая его в свое волосатые ноздри. Дон Анхель задался целью сделать из меня я моих братьев примерных и благовоспитанных юношей, а потому и старался пробудить в нас любовь к изящному и прекрасному. Он пичкал меня греческими и латинскими поэтами, «прилично переведенными на испанский язык». По его наущению родители запретили мне читать книжки про пиратов. Дон Анхель считал, что от чтения подобных книг юношеская душа грубеет и портится и поэтому любое средство, способное пресечь эту заразу, хорошо. Сообразуясь с социальным положением моего отца, дон Анхель прилагал все силы для того, чтобы внушить мне долг и обязанности, накладываемые этим положением. «Ты принадлежишь к избранным, – говорил он мне, – и ты должен соответственным образом вести себя. Бисер не мечут перед свиньями». Он мне советовал знаться только с элитой общества и с отвращением говорил о людях, у которых нет даже клочка земли, где их можно было бы похоронить. Ему нравилось называть вещи своими именами, и в его ненависти к бедности чувствовалось страстное желание приобщиться к избранному кругу, а также равнодушие к чужому горю. Он ласково поощрял меня, когда я делал богатые подарки какому-нибудь приятелю моего круга, н приходил в бешенство, если я дарил что-либо мальчику-бедняку. «Они отвратительно грязны и все покрыты коростой. Они недостойны, чтобы кто-то заботился о них».

И хотя большую часть времени я проводил с моими братьями и сестрами, веселая возня детей издольщиков, резвившихся и кричавших в амбаре, привлекала меня куда сильнее. Они были младше меня, однако вели себя совершенно независимо и никто не думал за ними присматривать. Они всегда бегали босиком, в легких рубашонках и коротких штанах, едва доходивших до колен. Я боялся приблизиться к этим сорванцам и, когда мы случайно встречались, не осмеливался даже поздороваться с ними.

Помню, как одним сентябрьским днем спускали пруды. Отец развел в них золотых рыбок, и, когда начали откачивать воду, все увидели, как они метались и носились в разные стороны. Там, где дно оголилось, рыбки в напрасной надежде спастись набились в маленькие лужицы. По тому, как они отчаянно колотили хвостиками, можно было понять, что они предчувствуют свой близкий конец. Я с тоской смотрел на рыбок, не зная, как вызволить их из беды, и вдруг ватага ребятишек с криками подбежала к запруде. Они спросили у меня, что случилось.

Я указал им на задыхающихся рыбок, и ребята, не раздумывая, тут же разулись; сбежав по лесенке, они влезла в густую жижу, начали быстро собирать рыбешек и класть их в ведра с водой, которые я подхватывал наверху, Я был на седьмом небе от счастья. Шнырявшее в ведерках рыбки вызвали у меня неописуемую радость. Опустив руки б воду, я чувствовал, как их верткие тельца скользят у меня между пальцами, и вдруг с удивлением заметил, что громко пою.

Я был совершенно захвачен этой радостью, как вдруг услышал за спиной дикий крик. При виде перекошенного лица и растрепанных волос дона Анхеля меня охватил панический ужас. Ведерко выпало у меня из рук, несколько рыбок, вывалившись на песок, трепетали, пачкая свои золотистые бока. Но дон Анхель не дал мне даже подобрать их. Гневно схватив за руку, он поволок меня к дому.

В тот день и в последующие дни учитель обливал меня ядом презрения за совершенный мной тягчайший проступок. Я-де обесчестил себя и даже осквернил общением с грязными и недостойными существами. С неподдельным ужасом он говорил о детях издольщиков, «этих оборванцах, скользких и противных, как дождевые черви», и клялся навеки искоренить во мне плебейский дух. К несчастью, ему не удалось осуществить эту угрозу: через месяц он умер во время урока латинского языка. Он вдруг замер и окостенел с поднятой к носу рукой, в которой держал понюшку табаку. Когда это случилось, мои родители путешествовали по Европе, и мы, дети, перебрались в дом моей богатой тетки.

Донья Лусия, как все мы звали ее, была набожной и капризной женщиной; жила она уединенно, окруженная лишь лекарствами, канарейками и святыми. Дом ее был расположен в горном квартале вблизи монастыря Педральбес. Большие неуютные комнаты этого дома были заставлены громоздкой, покрытой чехлами мебелью и завешены тяжелыми портьерами. Само собой разумеется, что Габриэль и я предпочитали проводить время на чердаке. Там в беспорядке была нагромождена разная рухлядь: кресла с вспоротыми брюхами валялись рядом с запыленными зеркалами, ночными столиками и сундуками. Мы бродили среди этого хлама, с упоением копались в изодранных диванах и сломанных часах, в спутанных ржавых пружинах старых железных кроватей. Нам нравилось рассматривать чертежи и планы старинной усадьбы и настоящий пергамент – послание папы римского, в котором благословлялись счастливые предки нашего прадедушки. Иногда сама тетушка брала нас за руку и водила показывать все эти сокровища, объясняя происхождение каждой вещи.