Ловушка для Горби

— Я не поеду, ты что! — испугалась Полина.

— Come on! — улыбнулся он. — На этом пикнике я представлю тебя Горбачеву и попрошу дать тебе визу поехать со мной в Европу. Я покажу тебе Францию, Италию, ты же нигде не была!..

— Майкл, — тихо сказала Поля. — Неужели ты меня простил?

18

Борт самолета «ТУ-160» и подмосковный аэропорт «Быково».

14.20 по московскому времени.

«— Уважаемые пассажиры! Наш самолет приближается к столице нашей Родины Москве. „Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!“, сказал когда-то Александр Пушкин. И действительно, вот уже больше восьмисот лет Москва является символом единства русского народа…»

Стриж снял с головы наушники. Пленку с лекцией о Москве стюардессы крутят по радио во всех самолетах, садящихся в четырех московских аэропортах, и Стриж знал этот текст наизусть, как молитву. Томясь от духоты, он сидел в огромном, как ангар, брюхе «ТУ-160», в окружении трехсот пассажиров, от которых за два часа полета в самолете настоялся смешанный запах пота, разномастных духов и одеколона, сигаретного дыма и алкоголя. Кондиционер не работал. Где-то рядом кричал ребенок… А ведь впереди, в носу самолета есть замечательный, комфортабельный, с широкими креслами салон-люкс для пассажиров первого класса. Но теперь у обкомов партии отняли не только государственные дачи с бесплатным обслуживанием, закрытое спецснабжение и вторые, дополнительные оклады, но и право распределять билеты в авиасалоны первого класса. Теперь все билеты — даже первого класса — поступают в общую продажу, в вокзальные кассы, но пойди достань место в первом классе, когда столько частников расплодилось! «Аэрофлот» принадлежит государству, а государство раньше целиком принадлежало партийному аппарату, и совершенно незачем было менять это, итти его, Горбачева, мать! Сам-то, небось, не летает общим классом!

С трудом повернувшись в тесном кресле, Стриж дотянулся до проходившей мимо стюардессы:

— Девушка, принесите попить…

Она резко отдернула локоть.

— Не хватайтесь! На посадку идем, там напьетесь! — и, ткнув пальцем в табло «НЕ КУРИТЬ! ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ!», ушла по проходу.

— Вот сука… — произнес Стриж сквозь зубы.

— Да это они нарочно, — сказал ему однорукий старик-сосед. И пояснил: — «Аэрофлот» же государственный! А они спят и видят, штобы он кооперативный стал. Тогда кажная из них свой пай получит, процент. Вот они и саботажничат — доводят «Аэрофлот» до краха. А кабы могли десяток самолетов долбануть, но так, штоб самим уцелеть, я думаю, мы-п седня и до Москвы не долетели-п…

Ну! — подумал Стриж, так разве Батурин неправ? Вот в чем главный порок всей горбачевской перестройки! В духовном совращении всей нации на коммерческой, западный манер! Стоило разрешить частный сектор, как у людей глаза разгорелись — теперь им мало своих ресторанов, артелей и ферм, им бы «Аэрофлот» в артель превратить! А затем и партию — по боку, шахты и железные дороги снова перейдут в руки каких-нибудь копельманов, нобилей и хаммеров, а те быстро рассуют Россию по своим карманам, превратят ее в колонию, Индию прошлого века…

Небритый сосед-старик с деревянной культей вместо правой руки уловил, видимо, какую-то тень понимания на лице Стрижа и продолжил еще более доверительно:

— Нас восемнадцать миллионов было. Разве не могли мы заставить народ работать, как следует? А?

— Какие восемнадцать миллионов? — не понял Стриж.

— А нас, управляющего аппарата, — сказал старик. — Я кладовщиком работал, а и то галстух носил и шляпу. Потому что — власть, а фули! У нас и армия, и ГБ, и милиция, мы уже на Афганистан наступали… На хера мы дозволили этому, чертом меченному, перестройку затеять? А теперь гляди — покатилась Россия по жидовской дорожке! Шмакадявка сраная секретарю обкома воды не подаст! Ожидил страну и ишшо ему ж демонстрации! Как цару!..

Оттого, что этот косноязычный старик опознал Стрижа и больше того — даже их мысли совпали, Стрижу стало еще неспособней в узком кресле. И он потянулся к иллюминатору, словно интересуясь посадкой.

Наклонясь на левое крыло, самолет разворачивался для захода к аэропорту «Быково». Внизу, впереди открылась Москва — огромный город с приметными шпилями высотных зданий, узкой змейкой Москва-реки, блещущей под солнцем рябью Химкинского водохранилища и кружащими над всем этим пейзажем мухами военных вертолетов. Что ждет там Стрижа? Конечно, можно было избежать этой поездки — сказаться больным и даже лечь в больницу. Но если все пойдет так, как он, Стриж, задумал, то ему именно и нужно быть завтра в Москве. Иначе тот же Алексей Зотов, секретарь московского горкома партии, усядется на горбачевское место и пойди потом вышиби его!..

— Слушай! — сосед-инвалид положил ему на колено свою деревянную руку, навалился плечом и зашептал: — Ты меня не боись, не дергайси! Я спросить хочу. Ты письмо вождям читал?

— Какое еще письмо? — грубо спросил Стриж, чтобы отшить старика.

— А вот такое… — старик вдруг вытащил из кармана потертую тоненькую брошюрку. На ее черной обложке значилось: «А. Солженицын. ПИСЬМО ВОЖДЯМ».

Стриж пристально глянул старику в глаза — та-ак, начинается, подсунули провокатора, значит.

— Гляди, гляди! — старик стал листать эту брошюру. — Гляди, чего этот Солженицын еще Брежневу-то предлагал! Гласность — раз, идеологию коммунизма китайцам уступить — два. А самим на частную собственность перестроиться, усю власть технарям отдать. Смотри: «кто не хочет отечеству гласности, тот не хочет очистить его от болезней». Ты понял, кто такой Горбачев? Агент Солженицына — вот кто! Из Америки засланный у нас капитализм устроить! — старик с победным видом спрятал брошюру в карман, достал из него черную, с золотой каймой коробку папирос «Герцеговина Флор», вытащил из коробки коротенькую папироску и побил ее картонным мундштуком по своей правой деревянной руке. В том, как не спеша он это проделал, и как коробочку с золотыми буквами «Герцеговина Флор» — любимые папиросы Сталина — он положил перед собой на откидной полочке, а затем прикурил и картинно выпустил изо рта облако дыма, — во всем был явный вызов, потому что самолет уже шел на посадку, и над каждым креслом горело табло: «НЕ КУРИТЬ! ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ!»

Стюардесса-сучка тут же выскочила из-за занавески, крича:

— Прекратите курить! Прекратить!..

Но старик демонстративно затянулся и тут же закашлялся:

— Пошла ты!..

— Хулиган! Я тя в милицию сдам! — стюардесса, стервенея, перегнулась через колени Стрижа, хотела вырвать у старика папиросу. — Жлоб!

Старик, защищаясь, поднял руку, а стюардесса сгоряча дернула его за эту руку и вдруг… протез руки отделился от культи и оказался в руках стюардессы. Она испуганно замерла с этой оторванной «рукой».

Старик насмешливо сказал ей:

— Съела? Отак вы Рассею всю растаскаете, шмагадявки Мишкины! Хозяина на вас нет, — и постучал желтым ногтем по коробке «Герцеговины Флор». — Вот был хозяин, вот! А ваш новый — жид и жидам продался!

Как ни странно, но пассажиры общего салона все с большей симпатией слушали старика, и он, расходясь, продолжал громогласно:

— А за что мой внук в Афганистане погиб? Чтобы мы оттуда ушли, как обосранные? И что у нас теперь? Кто больше заработает, у того всего больше — да? Жидовская хвилософия это, вот что! Нам, русским, не подходит! Чтобы вот там, в люксе жиды, нехристи и буржуи сидели, — старик мотнул культей в сторону первого салона, — а мы тут?! Нет, я хочу, чтоб они тут сидели, как я! У нас равноправие, а не Америка!

Тут самолет стукнулся колесами о посадочную полосу, стюардесса пошатнулась, швырнула старику его деревянную руку-протез и ушла. Но пытка духотой все продолжалась — даже тогда, когда самолет подрулил к аэровокзалу. Потому что трап все не подавали и не подавали — пять минут, десять, пятнадцать… А когда подали, наконец, то только один, и по нему, конечно, сначала пошли пассажиры первого класса — какие-то торгаши, фирмачи, жиды и их шлюхи с бриллиантовыми перстнями на руках. «О! Видали! Видали!» — тыкал в их сторону старик…